Но Соколову не было нужды сверяться с планом.
Он много раз бывал здесь.
Дворецкий забрал тонкое пальто Соколова цвета верблюжьей шерсти.
– Виски, как обычно, Игорь Александрович?
Соколов вздрогнул.
«Игорь Александрович».
– Нет, спасибо, – улыбнулся он, и дворецкий учтиво ответил тем же.
– Михаил Витольдович ожидает в желтом зале.
– Я знаю. – Игорь улыбался шире прежнего, но внутри него все затрещало по швам от этого странного имени.
– Все прошло по плану?
Молчание затопило белокаменный коридор с высокими стойками, на которых горели свечи. Они подрагивали, рождая зыбкие тени и делая помещение похожим на храм, перевернутый храм, неправильный храм, что ты здесь делаешь, беги отсюда, беги без оглядки, уже ничего не исправить, ты это сделал, ты просто позвонил, а потом положил трубку, все, как договаривались, все просто, все по плану…
– Да… – выдавил Игорь еле слышно. И знал, что это правда, хотя и не понимал, что имелось в виду.
– Замечательно! – Дворецкий провел его гулким коридором и распахнул двери в игорный зал – один из многих, что были спрятаны под сводами старинных «боярских палат», превращенных в маленькое элитное казино со множеством дорого отделанных комнат для секретных переговоров.
Соколов стоял и смотрел в полный народу зал Янтарного казино, и его пронзило, словно стрелой, неуловимым узнаванием – а навстречу ему, вся в черном, с вырезами на самых нежных местах длинного облегающего платья, плыла женщина, которой он боялся и которую жаждал так много лет.
Ее просто не могло быть здесь – но она была.
«Ты должен найти пароль. Ты должен найти документы о теракте», – звучал тонкий голос Киры в его голове, но все тише и тише.
– Привет, – бархатно сказала Динара и поцеловала Соколова, и он провалился в ее одуряющий запах и почувствовал, как она языком нежно проталкивает в его рот половинку таблетки.
Макс вошла с черного входа, сказав шепотом странную фразу про спички, – и двери открылись сразу, и она, в который раз шокированная этим эффектом, тихо пошла по мраморным коридорам «боярских палат», сводчатых и низких, с маленькими окошками, дотрагиваясь до фресок в темных нишах. Там были портреты то ли святых, то ли грешников, то ли жителей этого дома, она не знала, да и религией особо не увлекалась, и ей было невдомек, почему кто-то решил превратить это вполне себе светское здание в извращенное подобие церкви.
Она входила в пустые переговорные комнаты и включала проекторы, проводила руками по поверхностям, забранным в золото и обсидиан, произносила фразу про спички, и все рассыпалось, раздвигалось, раскрывалось перед ней, невыносимое в своей простоте, и она видела тексты, много текстов, и видео, и фото, и проекции, очень много – но нужной ей, одной-единственной, все не могла найти.
Макс видела это уже много раз в даркнете – файлы, тонны компромата, тонны фейков, что-то мнимое, что-то настоящее, – истинное всегда было запутанным, поначалу очень логичным, но с небольшим изъяном, который и позволял ей проникать все дальше и дальше, и ловить этих придурков, и припирать к стенке, и шантажировать данными, и скрываться под ником. Max 1*1 стал сетевой легендой, не белым рыцарем и не черным; его боялись и те и другие – и зарвавшиеся чиновники, и пышущие праведным гневом оппозиционеры, – потому что он мог наказать всех.
Ее религией стала справедливость – без пафоса, без лица, без срока давности.
Макс строго отделяла свою жизнь ученого и врача от этой – ночной, невидимой, той, которой она нисколько не гордилась, которую тщательно скрывала – хотя кто вообще посмел бы подумать на нее? Ведь она всегда была хорошей девочкой и настоящим ученым, и поражала Стрелковского глубиной рассуждений о строении мозга, и сдавала экзамены на отлично, и только скальпель всегда лежал в ее кармане как символ обороны от целого мира, потому что она настоящая – Полина Максимова – все еще оставалась абсолютно голой и беззащитной перед своим отцом, и перед взрывом, и перед всеми этими глубоко уважаемыми мужчинами в пиджаках, рясах и галстуках, чьи жизни она так некстати ломала, определенно кайфуя в процессе.
Военные, министры, депутаты, священники, извращенцы – «Все одинаковые, они все одинаковые», – повторяла она, и улыбалась страшно, и выбрасывала из столов все новые и новые проекции в воздух, и видела, как Соколов трахается со всеми подряд, и упарывается наркотой, чтобы забыться и исчезнуть, и скулит в углах, ловя бэд трипы, и подписывает документы одним взглядом, и раздает указания, и никто, никто не видит его настоящую суть, все ослеплены, все лебезят перед ним, а она – да, она всегда его видела, лучше всех, когда еще только начала коллекционировать его стримы; она видела это по его походке, по его затравленному взгляду, которым он прожигал всех вокруг, заставляя подчиняться; по его неестественно ровной осанке и белеющим костяшкам пальцев, когда он пожимал кому-то руку, – она знала его лучше себя самой, и это казалось вполне естественным, но пугало, потому что Полину-то Максимову она так толком и не узнала – за всю свою жизнь.
Макс даже не рассчитывала, что ушедший в основные залы Соколов вернется и будет что-то искать, – она поняла это еще на улице, глядя ему в спину. Это был особенный дом; место, которое удерживало его на этом свете в самые безнадежные дни, место, где он никогда не оставался один, потому что боялся этого до трясучки; одиночество было его адом и крестом, она это давно разгадала и улыбалась невольно, отталкивая его каждый раз, когда он хотел быть ближе к ней, хоть на секунду.
И поэтому рассчитывать сейчас она могла только на себя – как, впрочем, и всегда.
Ей не нужен был Соколов, ей не нужен был никто – она была бесконечно далека от них всех в своем коконе из огня и обугленной кожи. Макс просто шла, падая все глубже и глубже в кроличью нору подсознания президента, пока не остановилась в маленькой комнатке, где от пола до потолка все было заставлено книгами в старых потертых обложках – два огромных стеллажа, а между ними пустая белая стена, как экран в старом кинотеатре.
И она почему-то поняла, что дальше он ее уже не пропустит.
Это предел.
Она замерла в благоговейной тишине, слыша, как рядом потрескивают свечи в канделябрах, – весь этот странный дом был освещен не электричеством, а свечами и еще длинными огненно-желтыми лава-лампами, которые изгибались над арками входов и выходов и делали тех, кто проходил под ними, похожими на мертвецов.
Макс медленно подошла к одной из полок. Подвигала рукой висящую на рейле приставную лесенку.
Взяла первую попавшуюся книгу – в нежно-лиловой кожаной обложке, с белоснежным узорчатым тиснением.
Иероглифы.
Цветы.
– Мико, – вдруг отчетливо сказал голос.
Это говорила пустая стена.
Полина боялась поднимать глаза.
– Мама?.. – дрожащим шепотом переспросила она.
– Привет, милая. Как ты?
– Почему ты ушла?
– Я не ушла. Ты ушел сам.
– Но это же вранье.
– Любить так, как любил ты, – невозможно. Это тяжкий грех. Это противоестественно. Поэтому ты и избавился от меня.
– Я?.. Я не…
– Ты же мог меня найти. Но не искал. Почему?
Игорь застыл, погружаясь все глубже и глубже в болото их вязкого диалога, в эту запутанность, в которой он бился, как в липкой паутине, бессильный узнать правду.
– Так не все ли равно, куда я делась? Кто меня убил? Или я просто предала тебя и забрала все, что у тебя есть? Ты же сам этого хотел в глубине души. Чтобы тебя наконец трахнули как следует. Чтобы у тебя был повод ненавидеть весь мир и себя самого в нем. Потому что на самом деле ты никогда не мог ответить себе, почему тебе так больно от самого факта своего существования, каждый день, каждую минуту. Признайся в этом. Хотя бы себе.
– Что ты забрала?.. Я не помню. Я не понимаю.
Дина расхохоталась:
– Глупенький, ты же весь мой, ты мне принадлежишь, ты даже не можешь встать, потому что ноги тебя не держат, ну, посмотри на себя! Посмотри же.
Они были на полу огромной уборной, и она взяла его голову двумя руками, как берут голову собаки, и повернула к зеркалу.
Соколов отразился там – стоящий на четвереньках, в расстегнутой на две пуговицы рубашке, с покрасневшими губами, растрепанный.
Она сидела у стены, раздвинув ноги в разрезе платья, и была без белья, и только что он пил ее, и сосал ее, и растворялся в ней, и ловил вспышки у себя перед глазами, и плыл по этой реке, как в густом тумане, не в силах остановиться.
На зеркале кричали строки, написанные черным строительным маркером:
«Не ищи меня, Соколов. Нам было хорошо вместе, но все зашло слишком далеко. Ты чересчур залип. Когда-нибудь ты поймешь, а сейчас – просто прими.
Целую, Леди Ди, xoxooxoxox».
«Соколов».
Игорь сглотнул и поднялся. Пол опасно задрожал.
– Что я здесь делаю?
Он схватился за грудь, чувствуя под руками твердый каркас жилета.
Дина только рассмеялась.
– Хочешь еще разок? – Она раздвинула ноги шире.
Он попятился от нее.
«Кира».
«Ты должен найти пароль. Ты должен найти документы о теракте».
Она слышит его.
Она отвечает ему.
Кира.
Соколов в панике добежал до двери, ткнулся в нее, но та была заперта.
Дина поднялась, одергивая платье.
– Ты так ничего и не понял.
Она потянулась так, что косточки затрещали, а потом подошла к двери и спокойно открыла ее.
– На себя.
Он посмотрел на нее дикими глазами.
«Ты должен найти пароль».
– Михаил Витольдович ожидает в желтом зале, – механически повторил он слова дворецкого.
– Да, он тебя уже заждался. Пойдем провожу. Только рубашку застегни.
Макс сидела напротив белой стены, книжка лежала на комоде перед ней, а над страницами кружились проекции. Вот они с мамой бегут по полю где-то в окрестностях Троицка-N, их туда отвезли родители Марка, и им так весело, кажется, час дня, лето в самом разгаре, и мама берет ее на руки и подбрасывает, хотя она уже взрослая, и содранные коленки мелькают – она уже неделю учится кататься на велике, но пока плохо получается, и мама смеется и щекочет ее, и мир рассыпается, и боли нет, и нет ничего, кроме этого бесконечного летнего дня в глубине ее подсознания.