Через полчаса она не выдержала – и вернулась к Соколову. Он свернулся клубком и, кажется, спал очень крепко.
Морщась, Макс осторожно протиснулась в его объятия, прижалась спиной к нему и в изнеможении закрыла глаза.
«Я просто хочу погреться. Это ничего не значит, понял?»
Руки Соколова послушно лежали поверх ее рук.
Первопричина
Глухое гудение сирен было тихим, но постоянным – они не становились ближе или дальше, просто выли от безысходности, окружив пустое пространство моста, в центре которого лежал он – в разорванном на локтях сером костюме, в луже крови, с неестественно вывернутыми ногами. Он смотрел заплывшими глазами в бортики моста, усыпанные красными брызгами.
Два человека в черных толстовках с капюшонами заканчивали на одном из бортиков моста граффити:
Чтоб ты сдох, Соколов
Витиеватые буквы в готическом стиле, черепа и маки, алые маки и черные черепа.
«Маки, маки, почему маки?..»
Один из граффитчиков глянул на Игоря исподлобья.
– С-стас… Колпаков? – Соколов дернулся, попытался подняться.
– Да.
«Колпакову – 25 лет? За рисунки на стенах?»
– Кто… тебе… заплатил… за граффити? – выдавил Игорь.
– Мы всегда рисуем только то, что действительно важно. Мы – голос улиц и говорим о том, что может изменить жизни людей к лучшему. Деньги нас не интересуют.
Асфальт был чист, черен и блестел от воды, как свежевымытая разделочная доска. Соколов с трудом перевернулся на спину и краем глаза увидел машину – кажется, его везли именно в ней. Она стояла, остывая, и в ее лобовом стекле зияла огромная дыра, от которой расползалась неровная сетка трещин.
«Просто позвони, сынок. Ты можешь ничего не говорить».
Вдруг Игорь почувствовал свое тело, которое, кажется, минуту назад вылетело в лобовое стекло. Оно пылало от боли, переломанное в нескольких местах, вывернутое наизнанку, распухшее и блестящее от крови. Соколов походил на отбивную.
– Нет, – хрипло ответил он неизвестно кому.
Открылись и ожили цепкие глаза камер: оказывается, они были везде – на фонарях, на бортиках моста, висели в воздухе вдоль бетонных ограждений, шелестя невидимыми лопастями, выпуклые «белки» с черными «зрачками» видоискателей.
Нет.
Камеры изрыгнули наружу бесформенные проекции подростков, которые, смеясь серебристыми голосами, побежали по асфальту, по окровавленным рукам, лицу и груди Соколова – в синих брюках, кроссовках и юбках-плиссе.
«Это дети, какие-то дети в школьной форме – но почему дети?»
Ты знаешь почему.
Только не говори никому, не говори никогда, ты понял?
Просто позвони.
Проекции детей сошлись на нем, как прицелы, и схлопнулись в пульсирующую точку на желтой кости, торчащей из его разорванного левого колена.
Они все сделают сами.
Боль адская, непереносимая, нечеловеческая. Он поднимает обезображенное лицо над асфальтом, и за ним тянется липкая паутина красной слизи.
– А-а-а…
Темное небо трещит по швам, и из щелей в нем медленно, как пчелиные матки из ульев, лезут белые шары с черными зрачками объективов.
Они и там есть, они и оттуда смотрят, они все знают, они все видят…
Мне просто надо позвонить. Это всего лишь звонок. Это же ничего не значит. Они сделают все сами.
Пожалуйста, помоги мне…
– Игорь!
Его трясло от лихорадки. Макс испуганно склонилась над ним, стоя в полутьме коллектора на четвереньках. Приподняла ему веко и зажала пальцем ресницы, пытаясь осмотреть дергающийся зрачок.
– Пожалуйста, помоги мне… – прошептал он трясущимися губами.
«Ну наконец-то».
Макс распахнула рюкзак – бинго, он снова работал! – и вытащила золотистую ампулу. Сломала ее одной рукой, в другой зажала шприц, зубами стащила колпачок, втянула лекарство и всадила иглу Соколову в сгиб локтя.
Он даже не почувствовал укола: тело было как головешка из печи, на которую плеснули водой, – горячее, мокрое, одеревеневшее, – но Макс ждала терпеливо, пока он не стал дышать ровнее, а зрачки не перестали дергаться.
Через полчаса Игорь с трудом приподнялся, пытаясь осознать, где находится.
– Отсюда надо выбираться. Ты идти можешь?
Он слабо кивнул, щупая колено, – оно распухло, но крови, кажется, не было. Соколов снова посмотрел на потолок – и застыл.
Там была камера.
Всего одна, маленькая, выпуклая, как белок детского глаза, – но она исправно целилась в лицо Игорю черным дулом объектива.
Он еле сдержал стон ужаса – потому что так и не смог понять, реальна камера или нет.
Она шарила ладонью под пыльным плетеным половиком у порога квартиры на первом этаже. Соколов держался за стену и щурился от желтоватого света подъездной лампочки. Наконец Макс вытащила ничем не примечательный карт-ключ – в объявлении виртуальный аватар хозяйки квартиры сообщил им, где его искать, и предупредил, что в квартире брать нечего: там почти нет вещей и мебели.
Магнитный замок щелкнул так, будто им не пользовались много лет. Макс осторожно вошла и увидела коридор, который заканчивался открытой дверью со страшно покачивающимся старым зеркалом в пол. Казалось, что здесь кто-то только что ходил в темноте.
– Блядь! – выругалась она, чтобы придать себе смелости. – Ну и дыра!
Соколов ничего не ответил. Он просто протянул руку и безошибочно нашел выключатель. Прихожая озарилась тусклым светом.
«Ого».
Перед ними, запыленная и старая, молчала квартира Баташевой.
Макс с трудом поборола оцепенение.
– Добро пожаловать домой, – устало пошутила она. – Чур, я первая в душ!
Через час они сидели, вымытые, в коконах из старых покрывал, прямо на полу у разваливающегося камина в большой комнате – он трещал и плевался жаром им в лица. Макс дала Соколову двойную дозу аспирина, который нашелся в автономе, и сама тоже проглотила таблетку.
– Ты как? – спросила она, осоловело наблюдая, как Игорь безуспешно пытается высушить жилет, придвинувшись ближе к огню, и то и дело смотрит на цифры, обозначающие время, которое у него осталось.
Минута.
Снежная крупа за окном сменилась ледяным дождем, который часто забарабанил по единственному в квартире широкому жестяному карнизу.
– Макс, зачем ты это спрашиваешь?
В свете огня под глазами Соколова стали видны темные круги, словно прочерченные простым карандашом рукой уличного художника.
Это был действительно сложный вопрос. Макс – точнее, та, кто был под ее маской, – не знала ответа. Личность президента внутри сна уже столько раз видоизменилась и трансформировалась, что Полина постепенно стала забывать, что они здесь делают и зачем.
Найди доказательства его вины. Добейся справедливости. Убей, если посчитаешь нужным.
Фраза, заученная наизусть перед погружением, все еще отскакивала от зубов.
– Мне просто тебя жаль.
Слова вырвались сами, и Макс выругалась про себя, но было поздно.
Соколов уставился в огонь, зябко передернул плечами: мол, о’кей, понятно.
– Я больше ничего не помню, клянусь. Я даже не понимаю, как оказался в банке… – Он заговорил быстро, в запале, словно боясь, что она его перебьет. – И я не знаю, почему… я привязан к тебе. Мне кажется, будто я видел тебя уже много раз, будто мы были знакомы до… – Игорь исступленно уставился на нее. – Понимаешь, до всего этого… Полный бред, но мне кажется, что это так. Что все это какой-то дурацкий спектакль и сейчас появится режиссер, который остановит сцену и крикнет, что я недостаточно убедительно… – Его губы подрагивали и маслено блестели от жара, который бил в лицо. – …играю себя и что на самом деле я кто-то совсем другой. И, знаешь, кажется, в той, прошлой жизни я тоже был в полной заднице – и очень часто плакал, нет, не снаружи, а внутри; я прямо-таки бился в истерике, но никто этого не замечал. А потом я привык. Я так долго сдерживал это – годами, десятилетиями, – что в какой-то момент просто разделился на две части. Я слишком хорошо играл свою роль. Я играл ее почти безупречно. И в конце концов осталась мелочь – полностью удалить ту, вторую, ненужную часть, просто вырвать ее с корнем, выжечь каленым железом, как будто ее и не было. И мне казалось, что это просто. И это все исправит. Черт, Макс, я ведь почти сделал это! И тут вдруг ты… И эта гребаная бомба, это затянувшееся ожидание взрыва… И ты еще спрашиваешь, как я. Тебе правда интересно? Никому никогда не было интересно, а тебе вдруг – да? Ну что ж, тогда я – так. Преступник и неудачник без памяти, с раздвоением личности и разбитым сердцем. Ты это от меня хотела услышать?
Слова повисли в комнате, как эхо от взрыва.
Макс, не мигая, смотрела стеклянными глазами в камин. Она не могла выразить все то, что чувствовала, ходя по этому тонкому льду, который почти треснул. Ей было невыносимо страшно от той минуты, когда Соколов проснется и осознает все – и его перекорежит от боли, и он возненавидит ее за обман и будет бичевать себя за то, что решил открыться палачу.
Палачу ли? Она уже не была уверена, что сможет убить Соколова или причинить ему серьезный вред. Макс потеряла надежду докопаться до сути, то и дело уворачиваясь от ментальных пуль, которыми он расстреливал сам себя. Она просто шла по его сну, не в силах оторвать взгляд от эпической картины разложения и хаоса, царившей внутри человека, который в реальности должен был стать символом светлого будущего и вселять в людей надежду. Но сейчас Макс будто смотрела на дотлевающий портрет Дориана Грея, с той лишь разницей, что в руках этого Дориана была целая страна, миллионы людей, – а он не мог справиться даже с собственной жизнью. И казалось, что если просто отойти и не мешать, то он сам себя и прикончит.
Соколов был весь перед ней – побежденный, беспомощный перед силой своего мортидо, придавленный его черной массой: плечи опущены, лицо пылает от стыда и жара. И она понимала, что это не ее рук дело. До нее вдруг дошло, что все это он делал с собой и раньше.