Она нашла в себе силы улыбнуться в ответ.
А потом быстро пошла вперед, в его бессознательное, – не оборачиваясь.
Еще на подходе к полуразрушенному зданию ноги Макс стали подгибаться. Сердце жалко колотилось в горле, – но она все равно шла, а Игорь послушно тащился за ней.
«Мама, мамочка, пожалуйста, нет!»
Красные кирпичи.
Обгоревшие провалы окон.
Она побежала вперед, задыхаясь от ужаса: три ступеньки крыльца – тело помнит все: подлезть под красно-белую ленту, дым, боже, как воняет дымом, что тут было, что здесь случилось…
Ты знаешь что.
Внутри все разворочено, глубокие раны на теле кирпичных стен от невидимых осколков бомбы, тусклая штукатурка лежит на полу пластами.
«Пожалуйста, нет, я не хочу…»
Макс бежала, спотыкалась, падала и вставала, не чувствуя боли, снова бежала, цеплялась ногами за полурасплавленные ламинатные ошметки, хваталась руками за куски арматуры, что торчали из бетонных свай фундамента.
Сваи, как скелет, окружали это место – лобное место, черное, как воронка сверхмассивной дыры, – и за всем этим Макс уже не слышала криков Соколова: он звал ее, но был так далеко, так бесконечно далеко от нее.
Ищи, ищи, оно где-то здесь.
Из-за железной двери класса информатики сочится свет заходящего солнца. Пылинки медленно танцуют в розовых лучах.
Макс дотрагивается до изогнутой от жара, почерневшей ручки. Дверь со скрипом приоткрывается, совсем немного.
«Пожалуйста, не ходи туда».
Под просевшими столами валяются перевернутые, искалеченные стулья; на опаленных столешницах – алюминиевые шары компьютеров и очки – большие, черные, старые – много очков, такие уже давно не выпускают.
Одни лежат прямо перед Макс – пыльные, но абсолютно целые.
– Кира!
Голос Соколова эхом отдается в коридорах – он явно блуждает и не знает, куда она пошла.
Макс протягивает руку к очкам и замирает. Огонек на оправе зажегся красным: заряд почти на нуле.
– Кира!
«Прости меня».
Она зажмуривается от ужаса и надевает очки.
Весна
«Просто смотри, как течет шоколад. Как течет шампанское. Ничего не случилось. Фокусируйся. Дыши».
За распахнутыми окнами особняка шумели в сумерках деревья, покрытые мелкой юной листвой. Одуряюще пахло жасмином. Игристым. Духами каких-то уважаемых мужчин и женщин.
«Два стола перед тобой, тебе мало? Один с бокалами, другой с шоколадным фонтаном. Вот и смотри на них».
Макс в теле Соколова порывалась осесть на пол, и только изогнутая и перекрученная в нескольких плоскостях, как параллельные измерения, барная стойка из углепластика помогала ей устоять.
«Ноги не держат. Сесть? Но куда? Тут куча камер. Ебаное „ОКО“. Ебаные грибы. Ты же сказал, что не будешь больше. Зачем ты это сделал? Теперь они знают. Они все за тобой следят».
– Игорь Александрович, здравия желаю, Петренко.
Юркий тип – тощий, похожий на мелкого коммерсанта или хорька, – тряс ему руку.
«Блядь. Где лицо? Где его лицо?»
Лица у хорька не было – точнее, оно медленно стекало по вороту его рубашки в разрез дорогого пиджака.
«Не ори. Тише. Просто поздоровайся».
Тело послушно улыбнулось, что-то сказало – слух не улавливал, что.
Кто-то еще подошел, дотронулся до плеча: пожилой плотный вояка, пахнет дорогими сигаретами.
Соколов пошел за военным в какую-то белую светящуюся комнату.
«Как пусто. Зеркальные озера. Как красиво».
Щелкнул замок.
– А ну-ка, сынок, давай. В руки себя возьми. Петренко в этих делах бывалый человек, опытный. Все как надо организует. Ты просто тихо посиди, покивай. Сделай вид, что понимаешь. Что ж ты набрался так, а?
Зашумела вода.
«Холодно. Зачем он трогает мое лицо? Он меня умывает? Я не набрался, Крайнов. Это грибы. Это другое. Ты ничего не понимаешь».
– Я… не хочу этого делать, – замотал головой Соколов. Вода стекала по его лицу.
– Ну, ты прям идиот из палаты мер и весов, как у Достоевского. Тоже мне, совесть нации. Ты хоть себя-то не обманывай. Все хотят того, что досталось тебе. Такой шанс раз в жизни выпадает. Неужели просрешь? Игорь, мы почти дожали. Осталась камеризация. Нам нужна школа. Соберись давай!
Молчание.
– Так, я понял. Посмотри на меня.
Глаза Игоря скользили, не задерживаясь, по лицу Крайнова.
– Чего ты боишься?
«Смерти».
– Да брось, ты серьезно? Ты что, думаешь, тебе их призраки будут во снах являться? Нет там ничего. Одни черви – а они не опасные. Не опаснее муниципальных депутатов. – Крайнов жизнерадостно хохотнул.
«Мысли читает, черт».
Язык не слушался.
«Говори с ним. Не молчи. Скажи, что ты думаешь на самом деле. Хватит молчать, ублюдок».
– Я… не буду этого делать.
Крайнов маслено заулыбался:
– Слушай, если вы с Петренко придумаете, как все обставить без жертв, я тебя только поддержу. Но эффект будет не тот. Запомни, не мне нужна эта школа, а тебе. Иначе ничего не выйдет. Тебя сольют в первом туре. Ты технократ, а нам нужны голоса регионов, голоса консерваторов. Троицк-N – это регион. И там, конечно, дети. Хорошие. Послушные. Спокойные дети консерваторов. А еще и москвичей-технократов туда подмешаем – представь себе, а? Каково? Олимпиадники, лучшие дети России. И вдруг – все. Нет их. Ангелы они теперь. Трагедия. Это ж символ, чтобы р-раз, и расколотую надвое страну объединить. За что они погибнут, как думаешь?
«Не смотри на него. Не смотри».
– Конечно, за то, чтобы впредь такого не случалось. Чтобы в каждой школе, в каждом офисе сраном, в каждом дворе – да по соточке камер. Или по двести. А кто не за безопасность, а? Мы ж все за безопасность. И ты. И я. И Петренко. И троицкие консерваторы. За стабильность. За предсказуемость. Дети – цветы жизни. Ради них на многое можно пойти, ага? Эффект будет – закачаешься. Ты меня понял, сынок? Кивни, если да.
Лето
«Правее».
«Еще».
«Ну».
– Игорь Александрович, Петренко с закрытой линии.
– Кристин, я занят.
Соколов сидел в AR-очках в круглом оливковом кабинете и что-то быстро набирал на виртуальной клавиатуре. Иногда он отвлекался и бросал в противоположную стену огненные дротики – там висела виртуальная мишень.
«Левее теперь».
Перед ним на огромном вогнутом экране раз в несколько секунд сменялись полотна текста, какие-то схемы, договоры, проекты и сметы.
– Это по поводу 34-TN-59, Игорь Александрович.
– Я в курсе.
«Здравия желаю. Переговорить надо. П.», – ткнули сообщением часы.
Соколов закатил глаза, смахнул экран с документами. Зажал колесико часов:
– Слушаю.
Откатился на стуле, встал, включил в наушниках режим звукоизоляции и вышел на балкон, в оранжерею, забитую пышно цветущими пионами и изогнутыми маками неправильной природной формы. Вдохнул запахи, посмотрел в панорамные окна. Там шевелилось тело мегаполиса, усыпанное точками сонных, только что вспыхнувших фонарей.
Нежно-лиловое небо, перемигиваются линии городских электричек, реки желтых и красных габаритных огней на дорогах.
– Игорь Александрович, двенадцать всего, Москва, Подмосковье. Планы помещений вам сбросил, вы просили показать, но у нас все под контролем.
«Блядь, как двенадцать?! Мы же договаривались на одну».
– Вы там совсем уже, что ли?
– Эффекта не будет от одной. Остальные для массовости нужны. Одиннадцать в режиме сохранения. Одну в боевом режиме. Утверждаете?
Соколов дотронулся пальцем до мака с перекрученной несколько раз вокруг своей оси колючей «шеей» и легонько сжал ее.
– Много… объектов? – он с нажимом произнес последнее слово.
Наушники помолчали, словно что-то жуя.
– Около десяти тысяч.
Соколов вдавил ноготь в зеленую кожу мака, ему на руку брызнул сок.
– Игорь Александрович, все запроектируем. Объекты тоже в режиме сохранения. По максимуму.
Макс глубоко дышала, чувствуя пряные, сбивающие с ног ароматы цветов и глядя зачем-то на свои кроссовки. Они стояли очень ровно на узорчатой плитке оранжереи. Черные замшевые кроссовки с тусклыми золотистыми галочками по бокам.
– Точно никто не… То есть боевой режим – только в одном здании? По схеме, о которой мы договорились неделю назад? Абсолютно все объекты в режиме сохранения?
– Да, не беспокойтесь. Все сделаем в лучшем виде. Утверждаете?
«Не верю я тебе, Петренко. Ты – человек Крайнова. На людей тебе плевать».
– Я смогу все отменить, если что-то пойдет не так? В боевой режим без моего звонка не идем. Только мой звонок. Не Крайнова. Мой. Вы меня поняли?
Голос снова что-то пожевал.
– Безусловно. Так вы утверждаете?
Соколов помолчал.
– Утверждаю.
Петренко отключился.
Игорь поплелся обратно в кабинет, упал в кресло, покрутился в нем.
Руки окаменели, и он минут пять не мог разжать кулаки.
Когда Соколов все-таки раскрыл ладони, то увидел на одной из них оторванную и смятую огненно-оранжевую головку мака.
Вторая ладонь горела как ошпаренная от цепких волосинок со стебля. Они врезались в кожу – и как будто навсегда сделались ее частью.
Осень
Желто-рыжие, медные и бордовые листья кленов разлеглись в лужах; дождь спешно перебирал их ледяными пальцами, от которых расходились круги и исчезали в сером октябрьском небытие.
– Да, да, просто заключайте по 343-ФЗ! Господаров пусть разбирается, мне надоело в это вникать. Все, давай. У меня звонок важный в параллель.
Он дотронулся до наушника, и наступила тишина. Соколов неуклюже зажимал под мышкой ручку черного зонта, вторая сторона головы и ухо мокли под дождем.
«Десять ноль-ноль. Ты должен быть на связи в десять ноль-ноль».
Перед Игорем блестела особенно огромная лужа – прямо у порога черного правительственного «мерседеса» с синей мигалкой, который ему полагался как гендиректору «ОКО». Двое телохранителей незаметными тенями следовали за ним, тихие и профессиональные: после стрельбы в Скорпиона на крыше Соколов опасался выходить на улицу один.