– Полина, стой!
Она не обернулась и не остановилась.
– Я прошу тебя… – Он побежал за ней, врезаясь в мокрую траву. – Да, я знаю, мертвые не воскресают, но есть живые, и им нужна надежда, чтобы исправить ошибки!
Полина вдруг остановилась.
– Не психуй, я не побегу рассказывать все это блогерам и журналистам. Глядя на тебя, они сами обо всем догадаются.
– Знаю. Но я хочу помочь тебе добраться до той точки на карте, куда ты собралась. Это моя цель – по крайней мере, на сегодняшнее утро. А потом… – Он сглотнул. – Я хотел бы изменить то, что смогу.
– Например, мир? – Полина рассмеялась, и от этого смеха ему захотелось исчезнуть.
Она пошла к выходу с территории школы. Ее худая фигурка тонула в сентябрьском тумане, и Игорь понимал, что ничем больше не сможет удержать ее.
Соколов добрел до машины – она так и стояла открытой, мигая аварийками. Дернул крышку бардачка: пачка сигарет и зажигалка были на месте.
Сунул сигарету в зубы, долго не мог поджечь ее – руки дрожали. Потом затянулся, глубоко и сильно, вставил ключ в замок зажигания и завел двигатель.
Что скрывает зеркало
В тот день Игорь гнал как сумасшедший до Семиречья по выделенной платной спецтрассе, старательно минуя любые города и поселки. Голова невыносимо кружилась от сигарет, которые он не курил лет восемь, его подташнивало, но он все летел и летел, пока не замелькали знакомые кордоны и КПП, и его тело не начало переходить из состояния камня в состояние желе.
Он закрылся в самой дальней и труднодоступной комнате Семиречья, пытаясь собрать себя воедино – благо его двадцать четыре часа разрешенного отсутствия еще не истекли.
Соколов объявил приближенным, что работает над законом 147, и все тут же закопошились вокруг него, как черви. Крайнов стал писать в два раза чаще, министры побежали вносить панические правки в квартальные отчеты и планы, блогеры запустили волну публикаций – но правда заключалась в том, что Игорь просто хотел остаться один.
В эфир в эти дни Соколов выходил крайне мало, и даже те жалкие пару часов, что он обязан был стримить по негласному общественному договору со зрителями, давались ему с огромным трудом. Он забивал стримы какой-то ерундой: выставками, посещением ничего не значащих конференций и расплывчатыми намеками на грядущие изменения в сфере безопасности, которые только подогревали интерес к сто сорок седьмому и рождали тонны слухов и жаркие споры, горячую поддержку и явное неприятие.
Он вещал на камеры безупречно, но чем больше проходило времени с их столкновения с Кирой в школе, тем сильнее ему казалось, что он несет несусветную чушь, которая больше не имеет никакого значения, – и все, все это видят, только никто не решается сказать ему об этом в лицо.
Соколов подолгу смотрел в пустые зеркала, где были золото и зелень, и почти не видел в них себя – его отражение стало чужим, как будто его уже исключили из списка живых, приговорили к казни и он с минуты на минуту ожидал палача.
Ему было плевать, что есть, что пить, во что одеваться, – хорошо, что Кристин заботилась о нем и не позволяла сильно отклоняться от привычного графика, протокола, гардероба и меню, – и только этот похоронный ритм все еще позволял ему держаться в реальности.
Люди в пиджаках и свитерах с горлом так и не задали ему ни одного вопроса, они как будто онемели – код работал безупречно, – хотя наверняка чувствовали что-то неладное – конечно, по-своему, спинным мозгом, но никто из них не набрался смелости просто посмотреть ему в глаза. Его охрана вообще не любила смотреть в глаза – в этом таился вызов, намек на ответственность, право голоса и собственное мнение, а такое в системе никогда не поощрялось и однозначно привлекало слишком много внимания. Но если бы вдруг они все-таки заглянули в его глаза, то увидели бы в них панику и хтонический ужас.
«Ничего страшного. Так бывает. Это бывает со всеми».
Что именно бывает и кто такие все, Соколов не знал – но от этой фразы, повторенной в сотый раз за день, почему-то становилось легче.
Кира-Макс (или все-таки Полина?) временами казалась ему почти демоном, и тогда он метался в бессильной ярости по комнатам и сбрасывал с поверхностей мелкие предметы – и те летели на пол, разбивались или закатывались в углы, и тогда он сам превращался в предмет, загнанный в угол.
Но чаще Игорь просто стирал грим, и смотрел на след от арматуры, и прикасался к нему, воображая, что Кира специально его так пометила, что это какой-то их тайный знак, для него и для нее, – а значит, они точно будут вместе, ведь они оба прошли через ад. И поэтому она непременно вернется, ведь он – президент, и только он способен защитить ее от него самого и от мести черных людей, – а они точно будут мстить за него, и поэтому Кира ни за что его не выдаст, ведь ей это крайне невыгодно.
Эта хрупкая логическая цепочка держалась только на том, что он же совсем ничего не сделал ей в ответ: не отправил вслед полицейских, не посадил ее в «одиночку» и не пытал. Черт, да он даже ни разу не написал ей ничего угрожающего! Он просто ждал.
Соколов убеждал себя, что это недоразумение, что Кира обязательно вернется, ведь они поговорили, и он попросил прощения; что она, наверное, просто испугалась последствий – но на самом деле, в глубине души, она его любит, точно любит – ведь она любила его в «Капсуле», поэтому просто не может не любить в реальности.
Иногда Игорь видел ее во сне, она смеялась – и тогда ему становилось так жутко, и сердце так щемило, что он вскакивал с кровати посреди ночи, и напивался в тряпки, и крутился в своем кресле с дикой улыбкой, воображая, что и школу-то взорвал не он, и Кира в ней вовсе не пострадала – вот же она, только что улыбалась ему, – и это все морок, морок и туман, и ничего больше.
Но утром иллюзии рассеивались, дневной свет уничтожал любую неоднозначность, и тогда ужас накатывал на него с новой силой, заставляя мерить нервными злыми шагами Семиречье. В такие моменты он всерьез ожидал какого-то звонка или сообщения. А может, к нему прямо сейчас кто-то должен ворваться с круглыми глазами и передать серебристую папку с его, Соколова, именем на обложке? Но почему именно папку, а не, например, видео, залитое в Сеть? Черт его знает, но что-то такое непременно должно было случиться, ведь тайное всегда становится явным…
«Расскажет или нет? И что мне делать, если расскажет?»
Он так извелся от этих мыслей, а еще от отсутствия сна и перспектив, что к концу недели почти мечтал, чтобы она рассказала всю правду о теракте, – настолько тяжело ему было раз от раза просыпаться и резаться о реальность, как о битое стекло, – хотя в глазах всех остальных не происходило ровным счетом ничего.
Кира просто исчезла.
Соколов часами пересматривал запись их сна и морщился в особенно позорных местах – но это хотя бы немного переключало его внимание с тягостного ожидания наказания и постепенно даже стало приносить извращенное удовольствие.
Во сне Макс пытала его – а значит, он был ей небезразличен; она явно не хотела уходить, ей нравилось с ним заигрывать в перерывах между пытками – вот же они, красивые, с цветами, берутся за руки и входят в Башню; вот она раз за разом прижимается к нему в тоннеле и плачет у него на груди, а время с жилета уходит так быстро, и точит снореальность, как бритву, и все чувства предельно обострены, и сон от этого становится похож на библейскую притчу – и, главное, кажется в тысячу раз более значимым, чем тот лимб, в который Игорь попал сейчас.
Он жадно глотал экстази, наливал себе виски и включал запись, доводя себя до исступления кадрами собственных мучений и пытаясь перекрыть ими убийственную мысль о том, что Кира, его Кира горела, горела, горела из-за него, его маленькая, беззащитная Кира – и он ничего больше не может сделать с этим, только стереть себя с лица земли, чтобы не напоминать ей об этой адской боли даже своим существованием, – ведь такое не прощается, нет, такое ничем не отмыть, и, конечно, она не вернется, чем ты думал, ублюдок, ни один нормальный человек не вернется после этого.
Дни его агонии длились и длились, Кира никак не проявляла себя, но что-то еще не давало ему покоя – помимо этого. Он пытался понять, что именно, – за завтраком, в машине, в душе, на фоне водянистых разговоров с помощниками, министрами, военными и чиновниками, – но никак не мог.
Во вторник на рассвете он сидел в мезонине последнего этажа Семиречья после очередной бессонной ночи и медленно крепил на кожу магнитные датчики, чтобы в виде аватара через два часа присоединиться к какому-то очередному заседанию, которых за эту неделю было хоть и меньше, чем всегда, но все равно чудовищно много для его раскуроченного бессонницей и страхом мозга, который с минуты на минуту грозил рассыпаться на части.
Соколов вяло смотрел в приоткрытое окно, потом перевел взгляд на раму справа от витых золоченых шнуров, которые держали кашпо, – из него, как руки человека, потерявшего сознание, свисали темно-зеленые побеги плюща.
«Руки» тихо покачивались на ветру – и вдруг Игорь согнулся, будто от удара.
Карточка.
Он вытащил из воздуха запись сна, трясясь, промотал знакомые сцены – от самой первой, в банке, до момента, когда он сидел на снегу, пытаясь привести Макс в чувство, – и прикоснулся к изображению карточки, которую забрал из Третьего дома.
Она мигнула по контуру и выдвинулась вперед, ближе к нему, вырезанная из снореальности цифровыми «ножницами».
Отец на видео явно смотрел с мукой, с подозрением, почти с ненавистью – куда-то за пределы экрана.
Как же Игорь раньше не замечал? Он видел это видео всего раз, после полугода в СИЗО, полностью сломленный, дезориентированный – может, поэтому?..
«Квартира на Циолковского. Он был там один? Кто мог это сделать с ним? Это же только мое воспоминание об этом видео. Тогда где оригинал?»
Соколов схватил со стола таблетки от мигрени, проглотил сразу две – и нырнул в закрытые сектора внутренних сетей, которые были ему доступны всегда, круглосуточно, каждый день, – но он же идиот, просто идиот, ему никогда и не приходило в голову проверить, правда ли его отец покончил с собой.