Игорь яростно перебирал файлы, вбивал имя отца и свое собственное – но это было все равно что гуглить слово «солнце»: в каждом третьем файле – его имя, килотонны видео, бесконечный океан, – и он в отчаянии уставился в бурлящее море информации, которое Кристин вывела в воздух перед его глазами.
«Кто может знать? Крайнов?»
Соколов дернулся было написать – но замер.
«Это же он показал мне видео. Он сказал мне, что отец покончил с собой. Значит, либо он не в курсе, либо…»
Думать об этом было все равно что ковырять ножом у себя в животе.
Соколов закрыл глаза, пытаясь выровнять дыхание.
Вот он, совсем юный, выходит из здания ВШЭПР. Он уже знает, что поступил, что сдал экзамены экстерном, блестяще, но разве может он рассчитывать на то, что кто-то его за это похвалит? С матерью он давно не общается. Других родственников держит на расстоянии, и они не знают его телефона. Игорь вдыхает летний воздух во дворике университета, надевает очки – и видит сообщение с закрытого номера: «Молодец».
Вот его первый стрим, Игорь только-только начинает продвигать идею всеобщей камеризации и показывает первым тысячам любопытных зрителей свой кабинет, один из многих в «ОКО», созданный специально для этих целей, – лаконичный, с приятными футуристичными безделушками, моделями космических кораблей и роботов на широких белых полках; с постерами, изображающими фракталы и математические комбинации, с большим круглым отверстием в столе для синего шара Кристин – кто еще мог сидеть в таком кабинете? Ну конечно, только спокойный и уверенный в себе лидер новой волны, который не боится технологий, не боится этого хаоса огромных потоков информации – он подчиняет их себе. И снова сообщение с закрытого номера, сразу после стрима: «Стрим супер, сынок».
Соколов застонал от невозможности принять то, что открывалось ему прямо сейчас.
Крайнов всегда был с ним рядом, следовал незримой тенью за ним, давал советы, наставлял и поддерживал, как отец, – да что там, в тысячу раз лучше, чем отец, – и Соколову даже в голову не приходило, почему Крайнов выбрал именно его.
Вот Игорь сидит в какой-то подсобке на цокольном этаже «ОКО», и его трясет. Одежда в крови, рядом врачи скорой помощи – Скорпион только что умер на его руках. «А я не умер, так было надо? Разве? Я хотел умереть, и я должен был умереть».
Рядом на столе – бутылка виски и сигареты: початая пачка, коричневые, с золотистой фольгой – сигареты Крайнова. Он подходит к Игорю, садится рядом на диван и молча наливает в стаканы алкоголь, они пьют не чокаясь, и Соколову безнадежно и пусто, и хочется рыдать, и тогда Крайнов говорит: «Сынок, он умер за тебя как герой. Мы своих не бросаем».
К горлу подкатила тошнота.
– Кристин… – Он с трудом формулировал мысли. – Слушай сообщение для Геворга: встречаемся в «Метаверс», в закрытом секторе шестнадцать-четыре, в ресторанной зоне на пятом уровне, «Гамбит», через полчаса.
– Для Геворга? Но вы же его…
– Я знаю. Просто отправь.
– Дело не раскрыто, но приостановлено – за неимением улик. Основная версия – самоубийство. Но я знаю, что это не оно.
– Я уже не работаю на вас.
– Я понимаю. Ты ничем мне не обязан. Но я пришел к тебе не как бывший начальник. Я пришел к тебе как человек, чью мать ты любил. К тому же я посажу тебя, если ты не скажешь мне правду. Поверь, найдется за что.
Геворг, который скрывался за аватаром огромного мужика с кудрявой седой бородой, в темно-коричневом пиджаке, задумчиво сложил в четыре раза тканевую черную салфетку на столе. Рядом лежала такая же белая. Эти салфетки символизировали белые и черные клетки шахматной доски – весь ресторан был оформлен в «шахматном» стиле. Они сидели в VIP-зале на двоих за столом, который ломился от виртуальной еды, – ее никто не ел, потому что в «Метаверс» это было невозможно.
– Что с вами случилось? – Геворг внимательно смотрел на Соколова, сидящего перед ним в образе Федора Михайловича Д. Игорь специально оставил глаза узнаваемыми, чтобы Геворг отличил его от остальных посетителей ресторана.
– Ничего, – буркнул Соколов, уставившись на руки.
Геворг молча смотрел на него. Наконец он заговорил:
– Игорь Александрович, я старый человек, очень старый. Меня сложно обмануть. И да, я слышал очень много подобных угроз в жизни. Думаете, еще одна меня испугает? Так что с вами случилось?
– То же, что и с тобой, когда ты влюбился в мою мать.
– Говорите так, будто это преступление. Это помогло мне оставаться человеком в той системе, в которой мы с вами проработали много лет.
– Врешь. Ты такая же крыса, как мы все.
– Возможно. И тем не менее. Это та ученая из центра, Мечникова? Она навела вас на мысль, что это не самоубийство? Умная девушка. Вам повезло.
Соколов сцепил руки в замок.
– Ясно. Ты намерен копаться в моем грязном белье, как обычно. Соскучился по работе?
– Нет, мне прекрасно на пенсии.
– Да? И много ты получаешь?
Они снова помолчали. Игорь усиленно изучал поджаристую шкурку на запеченной утке, которая лежала перед ними на столе, источая белый вьющийся парок.
– Знаешь, все твои слова о любви к моей матери ничего не стоят, раз ты не хочешь дать мне шанс выйти из этого. Выйти из того кома лжи, в котором я жил все эти годы, в том числе из-за тебя.
– Какого кома? Вы же сами этого хотели. Вы ели все, что дают, и целенаправленно шли к этой должности.
Соколов расхохотался:
– Да, да! Знаю.
Он встал и пошел к выходу, чувствуя, как его качает. Ему хотелось заорать или броситься на Геворга и избить его до полусмерти, хотя в «Метаверс» это было невозможно – так же, как и поесть, – но он только вцепился ногтями одной руки в другую – в реальности, стоя в комнате для видеоконференций в Семиречье.
Геворг пристально глядел ему в спину, потом улыбнулся.
– Игорь Александрович, я не знаю, кто это сделал. Но если это было убийство, то данные должны были сохраниться.
Соколов остановился.
– То есть ты подтверждаешь, что это было не самоубийство?
– Я сказал именно то, что сказал. Данные всегда сохраняются. В нашем окружении не бывает нераскрытых убийств.
Вогнутые проекционные экраны, висящие в воздухе, окружали Игоря, как пентаграмма, и зацикленно проигрывали момент самоубийства отца с разных ракурсов уже много часов.
Шестой экран хищной пастью висел прямо перед лицом Соколова, немой и погасший.
«Камера над входом, камеры над антресолями, в углах – это все есть, но где видео с камеры над дверью гостиной? Там должен быть обзор на входную дверь…»
Он пробовал искать еще и еще, но папка, озаглавленная серийным номером последней камеры из прихожей, пустовала – как будто кто-то предусмотрительно удалил содержимое.
– Кристин, мне нужна история изменений этих папок с момента создания. И фамилии тех, кто внес эти изменения.
По экранам побежали фамилии и должности. Он вчитался внимательней: старые сотрудники хаба, некоторые уже покойные. Изменения датировались очень давними сроками – двадцать и более лет назад.
– Я понял, – глухо сказал он.
Покрутился на стуле, глубоко и злобно подышал – и вдруг дернулся, что-то заметив на видео.
Придвинулся ближе: одна из камер, снимавшая отца со спины и всю прихожую по диагонали, на несколько секунд краем фокуса захватила кусочек зеркала в деревянной резной раме – а потом снова выровняла изображение.
Судя по видео, зеркало висело рядом с невидимым и недоступным Игорю входом в квартиру, где, возможно, в дверях и стоял убийца, хладнокровно наблюдавший, как его отец убивает себя.
Соколов поспешно остановил видео, увеличил – так и есть, зеркало.
Старое, добротное, в коричневой тяжелой раме.
Такого отродясь не было в их квартире на Циолковского.
Соколов обязательно запомнил бы, если бы кому-то из родителей вздумалось приволочь домой подобную громадину.
А это значит, что зеркало принес кто-то другой.
Игорь в панике увеличил замыленное изображение еще сильнее – и вдруг увидел в отражении нечто чужеродное: край черной куртки? Чье-то плечо? Это было что-то едва уловимое, даже не тень, а лишь намек на нее, – но именно оно находилось напротив отца в момент убийства.
Камера лишь на доли секунды зафиксировала это – но Соколову было достаточно.
Он медленно откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. На ощупь зажал колесико часов.
«Тебе не нужна правда. Не делай этого. Ты пожалеешь».
– Кто убил моего отца?
Ответ с закрытого номера прилетел мгновенно:
«Никто его не убивал. Он покончил с собой».
Игорь проваливался в бездну, отпуская колесико часов.
«Сынок, что случилось? Встретимся?»
– Я тебе не сынок, – произнес Соколов и зачем-то повторил это еще раз – тихо, но слишком отчетливо: – Я тебе не сынок.
Стрим
Всю неделю Кира, сходя с ума от беспокойства, пряталась на конспиративной квартире, карт-ключ от которой прислал ей Аррат. Она исправно не выходила наружу, боясь слежки, – до тех пор пока не проснулась в девять сорок утра во вторник от непрерывного писка уведомлений на часах и не подскочила в ужасе.
«Игорь Соколов анонсировал подписание закона 147 о легализации ментальных внедрений».
«Соколов проведет пресс-стрим по закону 147 в 10:00».
«Крестовский: „Чтение мыслей – необходимая и долгожданная мера для обеспечения безопасности граждан“».
Она вылетела из дома, натянув первое, что попалось под руку, даже толком не причесавшись, – потому что ей казалось, будто стены ее душат. Аррат заваливал личку паническими сообщениями, но Кира просто не отвечала.
Да и что она могла ему ответить?
План не сработал. Соколов все-таки подпишет сто сорок седьмой.
Все, абсолютно все было зря. Он так ничего и не понял – даже после того, как Кира лично вскрыла ему мозг.