— Нет, просто прошу тебя об услуге, — смущенно улыбнулся Конрауд.
В криминалистическом подразделении, которое располагалось в районе Гравархольт на Вестюрландсвегюр, кроме них никого не было. Конрауд еще помнил те времена, когда криминалисты работали на улице Боргартун, а всю обстановку их кабинета составлял один-единственный письменный стол. Но наступил новый век, и теперь подразделение могло похвастаться суперсовременным интерьером, оборудованным по последнему слову техники. Было около двенадцати дня, и остальные сотрудники вышли на обед. Пожарным удалось локализовать очаг возгорания и потушить пожар в доме Лейвюра Дидрикссона, прежде чем он перекинулся бы на соседние постройки. Лейвюр, по-прежнему без сознания, с тяжелейшими ожогами и отравлением угарным газом, находился в больнице. Проведи Конрауд в пробке хоть на пару минут дольше, и жизнь бывшего учителя было бы уже не спасти.
Приятеля из криминалистического подразделения звали Оуливер, у него были темные волосы и карие глаза, которые он унаследовал от своего деда-испанца. Тот перебрался в Исландию, после того как на его родине вспыхнула гражданская война и к власти пришел генералиссимус Франко. Помимо смуглой кожи, о происхождении Оуливера свидетельствовал и его типичный для средиземноморских народов веселый нрав, который, однако, периодически уступал чисто исландской меланхоличности, особенно зимой, когда световой день становился короче. С годами Оуливер все чаще ездил в гости к своим родственникам в Испанию, чтобы понежиться на теплом солнышке, пока мрачная Исландия находилась во власти морозов.
Конрауд протянул ему полиэтиленовый пакет. В нем лежала кукла, которую он обнаружил в охваченном огнем доме Лейвюра. Он не сомневался, что именно ее он и искал — это была кукла Нанны. Проводить с ней какие-либо манипуляции самостоятельно Конрауд не решился из опасений повредить ее и уничтожить какие-нибудь важные улики. Поэтому он и обратился за помощью к своему приятелю-криминалисту.
Оуливер натянул перчатки из латекса, достал куклу из пакета, аккуратно положил ее на лабораторный стол и навел на нее свет мощной лампы.
— И что же тебя интересует в этой кукле? — спросил он.
— У нее вроде как откручивается голова, — проговорил Конрауд.
— Попробуем, — кивнул Оуливер и плавным движением попытался отвинтить у куклы голову, но она не поддалась. — У нее внутри что-то есть? — спросил он, приблизив куклу к лампе, будто хотел просветить ее насквозь.
— Не знаю, — ответил Конрауд.
Оуливер снова сосредоточился на голове куклы: он попытался покрутить ее в противоположную сторону, подергать за нее и отклонить вбок, но ничего не происходило.
— Аккуратнее, пожалуйста, — забеспокоился Конрауд. — Сломать ее я и сам бы смог.
— А она крепкий орешек, — ухмыльнулся Оуливер и, поддев кукольный подбородок большим пальцем, слегка надавил на него, словно открывал бутылку шампанского. С легким хлопком голова куклы отделилась от туловища и, упав на пол, закатилась под стул.
— Ну наконец-то! — воскликнул Конрауд, поднимая ее с пола и кладя на стол.
Оуливер поместил обезглавленное туловище куклы под увеличительное стекло, закрепленное на лампе, и медленно вращая его в руке, заглянул внутрь.
— Гляди-ка, там и правда что-то есть.
— Что ты видишь?
— Вижу, что мне понадобятся щипцы, и при этом длинные.
Оуливер выдвинул ящик стоявшего рядом стола, порылся в нем в поисках нужного инструмента, а потом снова стал рассматривать куклу под увеличительным стеклом.
— Ну? Видно, что там? — нетерпеливо спросил Конрауд.
— Вроде как листок бумаги. У этой куклы внутренняя часть живота из резины, так вот одним краем бумага к ней прилипла.
— Ради бога, не порви этот листок.
Оуливер отвлекся от своего занятия и косо взглянул на Конрауда. Тот поднял вверх руки, давая понять, что больше не будет раздражать профессионала своими неуместными замечаниями. Криминалист продолжил щипцами отсоединять от кукольного живота прилипший к нему листок. Через несколько мгновений послышался едва уловимый шелест отрываемой бумаги, и через горло куклы Оуливер извлек на свет предмет, который хранился внутри игрушки много лет. С первого взгляда было понятно, что это промасленная бумага.
— Боюсь, что развернуть этот листок будет непросто…
— Это рисунок? — перебил его Конрауд.
— … без того, чтобы его не повредить, — закончил Оуливер. — Да, возможно, это рисунок, судя по черточкам, которые проглядывают через бумагу, — добавил он, поднося листок к лампе, чтобы рассмотреть его на свет. — Однако, что там нарисовано, сложно сказать.
Оуливер положил листок на стол и принялся с превеликой осторожностью расклеивать его сгибы. Он потратил на эту процедуру довольно много времени, пока ему наконец не удалось отделить один край листка от другого и разгладить бумагу.
Перед ними предстала причудливая палитра, на которой соседствовали бледно-голубой и желтый цвета, а на их фоне карандашом были проведены абстрактные линии. Даже глядя на композицию в целом, понять, что она изображает, было затруднительно.
— И это все? — проговорил Конрауд, рассматривая листок.
— А ты ожидал чего-то большего?
Конрауд заглянул в нутро куклы в надежде обнаружить там что-нибудь еще, но ничего не увидел. Не в силах скрыть разочарования, он ударил куклой по столу, потряс ей в воздухе и снова заглянул в нее, будто там волшебным образом мог появиться еще какой-нибудь сюрприз. Кукла оправдывать его ожидания явно не стремилась.
— Я тебе еще чем-то могу помочь? — поинтересовался Оуливер. Было очевидно, что такая эмоциональная реакция Конрауда его забавляет.
— Да нет, спасибо, — покачал головой тот. — И прости, что отнял у тебя время.
Он взял кукольную голову и собрался присоединить ее обратно к туловищу, когда его взгляд зацепился за нечто внутри нее. Пару мгновений Конрауд пытался понять, что привлекло его внимание, а потом протянул голову Оуливеру:
— А это что такое?
Оуливер поднес ее под увеличительное стекло и несколько секунд рассматривал ее содержимое. Потом он вооружился щипцами и с определенными сложностями выудил из кукольной головы очередной листок, который ему также пришлось очень аккуратно отлепить от резины. В данном случае бумага тоже была промасленная, хотя сохранилась она лучше той, которую они обнаружили в туловище игрушки. Листок был сложен вчетверо, подобно предыдущему, но расправить его стоило гораздо меньших трудов. На этот раз никакой абстракции они не увидели. Перед ними был выполненный в цвете портрет девочки. Склонившись над столом, Конрауд и Оуливер с интересом рассматривали изображение. Не было сомнений, что автор рисунка обладал художественными способностями — несмотря на то, что краски поблекли, черты лица девочки были вполне различимы: Конрауду показалось, что она плачет. На ней было красное платьице и туфельки с пряжками. За спиной девочки угадывались очертания некой постройки — Конрауд предположил, что это ниссеновский барак.
— Так ты это искал? — спросил Оуливер.
— Возможно, — едва слышно произнес Конрауд, не отрывая взгляда от нарисованной девочки.
— Это и есть хозяйка куклы? — задал очередной вопрос Оуливер.
— Мне рассказывали, что она прекрасно рисовала.
— Значит, это автопортрет?
— Скорее всего.
— А сколько же ей было лет?
— Лет двенадцать.
— Неужели? А она разве не… ты посмотри на ее живот, — проговорил Оуливер. — Она будто… вроде как беременна. Неужели она родила в столь юном возрасте?
— Да нет, — не отводя глаз от рисунка, ответил Конрауд. — Она не рожала.
— А что же произошло?
— Она умерла.
40
Прошмыгнув перед окнами кафе «Хрессингарскаулинн», мать Конрауда открыла дверь в заведение, проскользнула внутрь и приблизилась к угловому столику, за которым он ожидал ее. Она наклонилась к его щеке, чтобы поцеловать, но Конрауд отвел лицо в сторону: он уже взрослый мужчина — к чему эти телячьи нежности? К тому же, с тех пор как мать уехала вместе с Бетой, их отношения практически сошли на нет. Теперь, проделав неблизкий путь из восточных фьордов через всю страну, она всего на несколько дней приехала в Рейкьявик. О своем краткосрочном визите она оповестила Конрауда письмом, добавив также, что была бы рада с ним повидаться, и сама же назначила место встречи — по доброй воле Конрауд в «Хрессингарскаулинн» никогда бы не зашел: слишком уж пафосным на его вкус было это заведение. Его завсегдатаями являлись люди искусства, поэты и журналисты, которые любили с умным видом пофилософствовать за чашкой кофе.
Отцу о своем рандеву с матерью Конрауд не рассказал, поскольку знал, что его одобрения не получил бы. Ни о своей бывшей жене, ни вообще об их браке и причинах его распада, отец никогда не говорил. В последние месяцы Конрауд периодически — особенно когда находился в подпитии — заговаривал о расставании родителей, но в ответ каждый раз слышал от отца лишь гневные упреки и матерную брань в адрес матери, которая ему якобы изменяла.
Мать поинтересовалась, как у него дела, на что Конрауд пробурчал себе под нос какой-то дежурный ответ. Он в основном молчал, пока мать подыскивала темы для беседы. Они не виделись почти год, и неожиданно для себя Конрауд заметил, как она постарела: морщины стали более глубокими, кожа больше не сияла здоровьем, а в волосах проглядывала седина. Когда-то давно он спрашивал у матери, как она познакомилась с отцом, и она рассказала ему о танцевальном вечере, который проводился в одном заведении. Шла война, и на том вечере было немало солдат, которые оказывали ей непрошеные знаки внимания. Девушка уже не знала, куда деваться от назойливых кавалеров, когда появился он — уверенный в себе молодой человек, настоящий джентльмен, который в мгновение ока их разогнал. Все происходило довольно стремительно: через какое-то время будущие родители уже жили вместе в ожидании первенца — Конрауда. Со свадьбой тоже решили не затягивать, хотя женщина даже точно не знала, чем занимается ее жених в плане профессии. Более того, мать до сих пор утверждала, что в то время и не догадывалась об истинной сущности отца. Иног