— Похоже, Данни намеревалась опубликовать в Интернете некий компромат. Вы были в курсе этого?
Женщина покачала головой.
Тогда Марта решила высказаться предельно ясно:
— Мы предположили — да и до сих пор не отказываемся от этой гипотезы — что компромат касается дилеров, которые привлекли девушку к незаконному ввозу наркотиков.
Бабушка Данни смотрела на Марту непонимающим взглядом.
— Я решила порасспросить на эту тему Ласси, который в данный момент лежит в клинике в Фоссвогюре, и он дал мне понять, что имевшийся у Данни компромат, никак не касается контрабанды наркотиков. У вас нет каких-либо соображений по поводу того, чего он может касаться?
— Нет… — неуверенно протянула женщина, будто не до конца уловила, о чем ее спрашивают.
— А вот Ласси утверждает, что вам все известно.
— Что все?
— Тот самый секрет, что Данни намеревалась распространить в Сети.
— Даже не знаю, на что вы намекаете, — покачала головой женщина. — У меня нет ни малейшего представления ни о каких секретах.
— Если вдруг вам все-таки что-нибудь придет в голову, будьте любезны, свяжитесь со мной. Мой номер у вас есть.
— Да, безусловно.
Марта дружелюбно улыбнулась и, попрощавшись с женщиной, направилась к двери: то, что можно было сделать на данный момент, она сделала, и теперь оставалось лишь наблюдать за тем, как будут развиваться события.
— Фрёкен[17], — окликнула ее хозяйка, будто обращалась к официантке в перворазрядном ресторане.
Марта обернулась.
— Я только хотела сказать, что Данни была идеальной внучкой: всегда ласковая, веселая, остроумная. Она обладала живым воображением и… В общем, она была настоящим сокровищем. Как и ее мама. О чем я жалею, так это о том, что не сделала больше, чтобы помочь ей, прежде чем… прежде чем все так обернулось.
Марта кивнула и вышла на улицу с ощущением того, что ее визит был не напрасным.
После того как женщина из полиции ушла, бабушка Данни еще некоторое время сидела у телефона, а потом наконец решилась набрать номер. В трубке послышались длинные гудки ожидания.
— У нас только что была полиция, — сказала она в смятении, как только ей ответили. — У них появилась какая-то новая информация. Вроде как Данни собиралась опубликовать что-то в Интернете. Ты не знаешь, о чем речь?
Ровный голос на другом конце провода посоветовал ей не волноваться, а спокойно объяснить, в чем дело.
— Ее парень… Этот Ласси. Он все знает. Данни рассказала ему. Как только он придет в себя, он все расскажет полиции. Даже не сомневайся. И о том, что мы знали, тоже расскажет. И о том, что я знала…
— Я кладу трубку. Созвонимся попозже, когда ты успокоишься.
— Может, речь как раз об этом… о том, как все началось?.. Может, Данни это и хотела опубликовать?
Голос в трубке снова призвал ее к спокойствию и заверил, что все будет в порядке.
— Но тебе-то это было известно? Тебе было известно, что она собирается все опубликовать в Сети?
Ответа не последовало.
— Скажи мне, что тебе ничего не было известно! Скажи мне это!
В голосе на другом конце провода внезапно послышалась злоба, и он зазвучал на полтона выше.
— Перестань мне выговаривать, — сказала тогда женщина. — Слышишь? Перестань немедленно! Перестань!.. Бога ради, перестань… — повторяла она сквозь слезы. А потом в ярости бросила трубку.
47
Агрессии Эймюндюр не проявлял, поэтому из камеры в допросную полицейского управления на Квервисгата его привели без наручников. Исходивший от него запах свидетельствовал о том, что он не мылся и не переодевался несколько дней к ряду. На нем были дырявые джинсы, рыбацкий свитер и замызганное пальто. В момент задержания он напялил на голову шерстяную шапку, и теперь она лежала у него в кармане. Всю ночь он просидел на нарах, насвистывая мелодию Элвиса Пресли. По словам дежурного полицейского, это был «Отель разбитых сердец».
Ожидая Эймюндюра в допросной, Конрауд испытывал раздражение от того, что ему приходится идти на поводу у такого подонка, — будь его воля, он бы ни за что не стал с ним разговаривать. Однако речь шла о том, чтобы получить дополнительные сведения о Нанне, а Эймюндюр являлся одним из немногих людей, кто мог их сообщить. Когда тот вошел в допросную, Конрауд заметил, что свитер, который выглядывал у него из рукава пальто, был испачкан кровью. По словам Марты, жертве предстояло долгое восстановление: Эймюндюр не жалел кулаков, когда бил ее по лицу. Несчастной женщине диагностировали сотрясение мозга, перелом челюсти и скулы и сильнейшее кровоизлияние в правый глаз, которое могло привести к потере зрения. Он выбил ей четыре зуба, два из которых застряли у него в рукаве свитера.
Эймюндюр опустился на стул напротив Конрауда, а сопровождавший его конвоир остался стоять за дверью.
— Вам получше? — спросил Конрауд. Он испытывал жгучий стыд от того, что не сумел убедить соседку Эймюндюра вести себя осмотрительнее, хотя и понимал, что в этой ситуации от него мало что зависело. Теперь он находился с этим человеком один на один, но страха не испытывал: он накопил достаточно опыта, чтобы понимать, что тот, кто поднимает руку на женщину, — это не мужчина.
— В смысле? — отозвался Эймюндюр.
— В смысле, напав на беззащитную женщину и избив ее до полусмерти, вы, должно быть, чувствуете себя получше… Должно быть, вы чувствуете себя… настоящим мужиком.
— Думайте, как хотите.
— И что же она вам такого сделала?
— Действовала мне на нервы, — сказал Эймюндюр.
— А кто вам не действует на нервы?
— Эта глупая гусыня совала нос не в свое дело.
— Вот оно что? Единственная глупость, которую она совершила, была в том, что она сняла комнату на одном этаже с таким дикарем, как вы.
— Вы ее не знаете.
— Да и вы тоже. Ладно, зачем вам понадобилось со мной встречаться?
— А вы зачем приходили с вопросами о Нанне?
— Я вам уже это говорил. Как вам еще объяснить?.. Скажите-ка мне лучше, почему вы не явились на работу на следующий день после смерти девочки?
Эймюндюр совсем не ожидал этого вопроса:
— В смысле?
— В прямом! Почему вы не пошли на работу на следующий день после того, как Нанна умерла?
— А с чего вы это взяли?
— Со слов вашего отца. Он заезжал за вами на работу, но вас там не оказалось. Почему? Где вы находились?
— Со слов моего отца?
— В каких отношениях вы были с Нанной?
— Ни в каких! Я едва ее знал. А что насчет работы, так я этого уже и не помню.
— Ну разумеется. Вы склонили ее к половой связи? Так обстояли дела? Вы изнасиловали ее, а потому утопили?
Эймюндюр замотал головой:
— Изнасиловал? Да что вы несете?! Это же был несчастный случай! С чего вдруг вы мне такие вопросы задаете? Что с ней случилось-то?
— Вы уверены, что не строите из себя святую простоту?
— Да вы что, думаете, я был способен на такое?
— А вы совсем не изменились: продолжаете делать то же самое, что и в молодости, — измываетесь над женщинами. В особенности над теми, что не могут дать вам отпор, потому что слабее… Ну так зачем вы хотели меня видеть?
Эймюндюр молчал, размышляя над словами Конрауда.
— Я помню одного человека, который приходил в наш барак пару раз, — заговорил он наконец. — А может, и чаще. Точно не скажу, потому что я старался проводить там как можно меньше времени. В общем, это был один тип, которого мать Нанны знала по клинике. Она там работала.
— Да, я в курсе. И что?
— Тот тип был туберкулезником. Она, еще помню, говорила, что он лежал в диспансере Вивильсстадир[18]. Не знаю, работал ли он тоже в клинике или приходил туда на прием, когда познакомился с моей мачехой.
— На прием?
— Ну да, у него нога была больная. Туберкулез костей, в общем.
— И?
— Он…
Внезапно Конрауд понял, что сейчас скажет Эймюндюр.
— Он хромал?
— Ну да. Я подумал, что вам будет интересно это узнать, раз уж вы спрашивали у меня про хромого, который разгуливал вблизи Тьёднина, когда умерла Нанна.
— Вам известно, как звали того человека?
— Нет.
— А почему же вы мне сразу о нем не рассказали?
— Так мне продолжать, или не стóит?
— Мне кажется, что вы…
— Мне неважно, что вам там кажется, — перебил его Эймюндюр. — Я Нанну и пальцем не трогал. А вспомнил я об этом только после того, как вы ушли. Хромоногого, что приходил к нам на Скоулавёрдюхольт, я видел и после смерти девочки.
Конрауд кивнул в ожидании того, что Эймюндюр скажет дальше.
— В те годы я не просыхал, так что воспоминания у меня размытые, и тот тип мне бы и в голову не пришел, если бы вы не упомянули о хромоте. В общем, мы с приятелями как-то пили на площади Ойстюрвёдлюр, и тут является этот самый туберкулезник. Потом он ушел, и кто-то из мужиков сказал, что он спит с маленькими девочками. И с мальчиками. Ну, в общем, что он педофил.
— Так вы точно не знаете его имени?
— Точно.
— Он был в возрасте? Или молодой?
— Если вы хотите понять, жив ли он еще, я вам скажу: он уже наверняка горит в аду вместе со своей хромой ногой.
— Ваши приятели о нем еще что-нибудь говорили?
— Очевидно. Но я запомнил только это.
— А зачем он приходил к вам в барак?
— А я откуда знаю? Что я, спрашивал что ли?
— Если бы тот человек действительно надругался над Нанной, разве бы ее мать этого не заметила? А может, она знала об этом? Знала и ничего не предпринимала?
— Понятия не имею. Она же была пьянчужка. Я что, не рассказывал вам, что она заливала за воротник? С работы ее, однако, не выгнали. — Эймюндюр наклонился вперед: — Поговорите с ними, а? — сказал он, кивая на дверь. — Скажите им, что я вам помог. Я же вам помог, правда?
Конрауд помотал головой, будто услышал самую нелепую просьбу на свете.
— Но ведь помог же? — повторил Эймюндюр.