— Что он ей сделал?
— Неважно, — сказал Конрауд. — Может, и ничего. А почему вы спросили? У вас есть основания полагать, что он ей что-то сделал?
— Разумеется, иначе бы вы не пришли со своими расспросами. Он ее убил?
Конрауд предпочел не отвечать. Он даже начал жалеть, что пришел сюда. В довершение всего он почувствовал легкое недомогание, возможно, по причине отвратительного запаха, который бог знает откуда пробивался.
Мужчина наклонился вперед, и в его опустошенном взгляде вдруг промелькнула искра жизни.
— Но сначала он ее изнасиловал, верно?
— Я же сказал, что это неважно.
— Значит, это он и сделал?
— Вы пытаетесь сделать такой вывод из того, что я говорю?
— Как?
— Что как?
— Как над ней надругались?
Конрауд поморщился.
— Я даже не заикнулся о том, что она подвергалась насилию, — ответил он, стараясь сохранять спокойствие. — Итак, вам известно, что это за человек? Вы можете назвать его имя? Если нет, я немедленно уйду и оставлю вас здесь помирать.
Несколько мгновений мужчина смотрел на Конрауда неподвижным взглядом, а потом откинулся на спинку кресла.
— Ну хорошо, — еле слышно сказал он. — Будь по-вашему. Простите, но я давно не принимал… гостей.
— В каком смысле «будь по-моему»?
— Расскажите мне о ее матери. — Дыхание мужчины стало ровнее. Кислородная маска лежала у него на коленях, веки медленно опустились на выцветшие глаза — казалось, что он засыпает.
— О матери девочки?
— Да. Что у нее была за жизнь?
— Она жила на Скоулавёрдюхольте, в бараке под номером 9, и работала в Национальной клинике.
— На какой должности?
— В столовой.
— В столовой, — эхом повторил мужчина. — Она была замужем?
— Сожительствовала с человеком, о котором мало что известно. У него был сын, который до сих пор жив. Его зовут Эймюндюр.
— Та женщина долго работала в клинике?
— Не знаю точно. Некоторое время работала.
— А тот хромоногий приходил к ним в барак?
— Один раз наверняка приходил, а может, и больше. Но кто же это был? Как его звали? Вам это известно?
— А насчет этого Эймюндюра что скажете?
— Бывший моряк, ходил на торговых судах. Одиночка и изверг.
— Изверг? В каком смысле?
— Сейчас он как раз сидит на нарах за рукоприкладство.
— Он что, женщин избивает?
— Да.
— Беззащитных?
— Да.
— И насилует их?
— Нет. Мне, по крайней мере, об этом неизвестно.
— А какие у него были отношения с девочкой?
— По его словам, никаких: он с ней почти не виделся.
— Он был старше ее?
— Да, ему было шестнадцать.
— И вы ему верите?
— Я уже не знаю, кому мне верить.
— А что насчет отчима?
— О нем почти ничего не известно, — покачал головой Конрауд.
— Смерть девочки расследовали?
— Да.
— И кто вел расследование?
— Некий Никюлаус.
— А, святой Николай, — просипел мужчина. — А когда мать ходила на работу в клинику, она и дочку с собой брала?
— Не знаю, но полагаю, такое случалось. А почему вы спрашиваете?
— Ей там хорошо работалось?
— Думаю, да. По крайней мере, противоречащих этому сведений у меня нет.
— Она и в ночную смену выходила?
— Понятия не имею.
— А девочка была здорова?
— Вроде да.
— А она… была половозрелая?
— Вероятно.
— В двенадцать лет?
— Доподлинно это не известно. Но Никюлаус… А почему вы назвали его святой Николай?
— Это был на редкость мерзкий тип. Продажный. Стоило дать ему на лапу, и можно было ни о чем не беспокоиться. А скажите, когда мать брала девочку с собой на работу… та не противилась? Или ей было все равно? Как она себя вела?
— Понятия не имею, — покачал головой Конрауд. Он чувствовал себя не в своей тарелке, будто оказался на допросе, однако полагал, что разумнее не игнорировать вопросы этого человека. — Я даже не уверен, что мать водила ее с собой на работу.
— А на вас, я смотрю, где сядешь, там и слезешь…
— А вы думаете, почему я оказался в этой вашей конуре? — не сдержался Конрауд. — Полагаете, что я от нечего делать заглянул к вам в гости? Мне нужна информация!
Мужчина, казалось, даже не услышал его тирады.
— Знаете, Конрауд, а я ведь помню вашего отца, — промолвил он, чуть приподняв веки. — Малоприятный был человек. Не меньше вашего. Какие у вас были отношения?
— Так вы скажете мне, кто был тот тип, который…
— Он был хорошим отцом?
Конрауд промолчал.
— Ласково со своим сыночком обходился?
— Еще раз: вам знаком тот человек, о котором я спрашиваю?
— У вас ведь и сестра младшая есть, верно?
На мгновение Конрауд подумал, что ослышался.
— Прелестница, что иногда оставалась дома вдвоем с папашей.
Конрауд расправил плечи.
— Ну все, с меня этого бреда довольно.
— Что, на больную мозоль я вам наступил? — Он опять стал задыхаться, и, ухватившись за свою маску, накрыл ей нос и рот. — Я даже как-то заходил к вам в цокольный этаж. Я вам этого не рассказывал, Конрауд?
— Заткнись!
— Ее вроде Элисабет звали, правильно? Ну чистая нимфа. А ваш папуля ее Бетой называл, верно я говорю?
— Пошел ты!
У Конрауда зачесались кулаки: он чувствовал, что если немедленно не покинет эту халупу, то набросится на ее хозяина, сорвет кислородную маску с его физиономии, засунет ее в его поганую глотку и насладится видом того, как эта тварь задохнется. Ему, конечно, требовалась информация, но не ценой того, чтобы позволять этому змею выпускать свой яд.
— Девчонка понесла, так? Поэтому она и ходила с матерью в клинику. Кто-то ее обрюхатил, так ведь?
Конрауд решительно двинулся к выходу.
— Конрауд! — попытался остановить его мужчина. — Значит, это правда? Девочка была беременна?!
Конрауд уже открывал дверь.
— Постойте же! Ответьте мне! — Мужчина поднялся из кресла. — Ну простите вы меня, Конрауд! Сболтнул лишнего! Зря я вашего отца дурным словом помянул.
Он стоял посреди комнаты, долговязый и тщедушный, полы его халата распахнулись, обнажив костлявые и бледные, как у покойника, ноги.
— Поройтесь в архивах диспансера, поищите медицинскую карточку Лютера! — попытался крикнуть он, но его голос надломился, и из горла вырвался лишь сиплый свист.
Конрауд вышел на улицу, захлопнув за собой дверь. Хозяин, продолжая что-то бормотать себе под нос, снова опустился в кресло. Потом прижал маску к лицу и принялся втягивать в себя кислород с такой жадностью, будто каждый вдох мог оказаться для него последним.
49
Конрауд вдавил педаль газа в пол, и машина резко рванула с места. Он ехал куда глаза глядят, не обращая ни малейшего внимания на правила дорожного движения. Его так и подмывало вернуться в ту хибару, удовлетворить свой порыв и полюбоваться тем, как извращенец захлебнется собственной желчью. Сжимая руль с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев, Конрауд пытался выбросить из головы то, что тот тип наговорил об отце и о Бете. Ему очень хотелось надеяться, что подонок сделал это с единственной целью поиздеваться, разбередить ему душу и вызвать у него злобу и ненависть. Даже, как называли сестру в семье, ему было известно!
Чувствуя, как внутри зреет ожесточение, отчаяние и отвращение к самому себе, Конрауд что было мочи ударил кулаками по рулю. У матери были самые веские причины, чтобы сбежать из дома и увезти с собой Бету как можно дальше от Рейкьявика. Сколько же ему, Конрауду, потребовалось времени, чтобы наконец прозреть! Он всю голову сломал, пытаясь понять, почему отец ведет себя подобным образом: слушал его разглагольствования о том, что весь мир всегда против таких людей, как он, и верил ему каждый раз, когда отец строил из себя невинного агнца, обвиняя во всем обстоятельства, невежество, всю общественную систему, полицию, жену и остальных людей, таких, например, как Сванбьётн. Но в результате Конрауду все же пришлось взглянуть правде в глаза: настоящими жертвами были те, кто по тем или иным причинам оказывался преградой на пути отца. Все, что ни говорил и ни делал этот человек, имело одну-единственную цель: вогнать окружающих в рамки его собственного извращенного сознания.
Конрауд почти добрался до дома, когда вспомнил, что обещал Эйглоу к ней заехать. Настроение для визита у него было совсем не подходящее, но нарушать обещания ему не хотелось, поэтому он свернул в направлении Фоссвогюра.
Эйглоу сразу заметила, что с ним что-то не так, но вопросов не задавала. Конрауд молча опустился на диван в гостиной и отвечал на реплики хозяйки односложно, мыслями будучи совершенно в другом месте. Эйглоу не стала заострять на этом внимания и начала излагать ему свой взгляд на то, что им удалось выяснить благодаря Теодору, в частности по поводу возобновления отношений их отцов через несколько лет после войны. Эйглоу размышляла, что за характер могли носить эти отношения, и не взялись ли мужчины за старое, устраивая спиритические сеансы с целью наживы на доверчивых согражданах. Она призналась, что даже сама мысль о том, что мать Нанны могла оказаться среди их жертв, вызывала у нее содрогание.
— Неужели эта несчастная женщина попалась в их сети? — сказала Эйглоу.
— Я бы не удивился, если бы выяснилось, что они и ее дочиста обобрали, — ответил Конрауд.
— Но полной уверенности у нас в этом нет.
— Зря ты стараешься их оправдать, — сказал Конрауд. — По крайней мере моего отца — от него можно было ожидать и не такого.
— Что-то произошло, Конрауд?
— Да нет, все в порядке.
Эйглоу не стала лезть ему в душу, а вместо этого рассказала, что попыталась порыться в памяти, чтобы припомнить, не говорил ли Энгильберт когда-либо о матери Нанны или о том, что в Тьёднине утонула девочка. Может, Эйглоу узнала о происшествии именно с его слов, и это ее так впечатлило, что у нее в подсознании вырисовался образ девочки, потерявшей куклу. Вполне вероятно, Энгильберт касался этой темы в беседе с матерью Эйглоу, а она случайно услышала их разговор. Как знать? Однако ничего подобного в памяти Эйглоу не сохранилось.