– Да. Теперь я чувствую эту силу. Когда я касаюсь кого-нибудь, что-то происходит.
– А на что это похоже?
– На электричество. Я могу его вызвать.
– Тебе это нравится? – Она тоже ковыряет краску на колонке.
Я пожимаю плечами:
– Потом у меня кружится голова.
Я подцепляю хороший кусок краски и отрываю от колонки целую полосу. Я откидываюсь назад, прижимаюсь спиной к горячему металлу и всей спиной ощущаю тепло. Все вокруг живет, даже воздух, и тепло наполняет меня, мне и больно, и приятно в то же время. Теперь я точно знаю, что Дороти любит своих двойняшек, а меня нет, хоть я и пыталась добиться ее любви. И я понимаю, что, возможно, так даже лучше, что она не стала мне мамой. Если бы она захотела заменить мне маму и мы с ней полюбили бы друг друга, то у нас началась бы общая жизнь: она навсегда превратилась бы в мою мать, а я в ее дочь, и я бы изменилась, потому что слушалась бы ее и делала, как она велит. А теперь я ей не дочь – значит, я сама по себе, у меня своя жизнь. Могу делать, что хочу.
В конце концов Дороти все же устраивает праздник. Она покупает торт с розовым кремом, вставляет в него девять розовых свечек. Вручает мне подарок, завернутый в красивую бумажку. В пакете белое платье с нейлоновыми кружевами повсюду – вокруг горла, спереди, сзади, и еще несколько наклеек с бабочками и божьими коровками. Я делюсь ими с двойняшками, мы клеим их повсюду, даже на лицо. Я клею себе на переносицу бабочку.
– Надень-ка новое платье, – говорит Дороти. – Девять лет – особенный день рождения, поэтому пастор Монро заедет за тобой и отвезет в свою церковь. Там все тебя ждут.
Хорошо хоть туфли у меня красные. Когда мы ходили покупать обувь, я надела красную пару, спрятала ноги под стул и отказалась мерить другую. Я решила – больше никаких дурацких лаковых туфель, теперь мне девять лет, и я сама могу выбирать. Дороти сдалась. Наверное, вспомнила историю с пальто.
Дедушка говорит:
– Сегодня величайший день. Слово Божье будет услышано.
– Ладно, – соглашаюсь я.
Поездка в церковь пастора Монро – разве об этом мечтаешь в свой день рождения? Лично я люблю лабиринты и все такое. Мама говорила, что на мой девятый день рождения мы вообще поедем куда-нибудь на пароме. Не думай об этом, Кармел.
Дороти внезапно заявляет:
– Это что за выражение лица? Веди себя прилично. И посмотри на свои волосы. Это же ужас, что такое – как будто птица свила гнездо. Нужно привести голову в порядок.
Я поднимаю руки, чтобы ощупать птичье гнездо. Волосы отросли, поэтому завитки немного распрямились. Дороти берет щетку и с силой расчесывает мои волосы. Мне все равно нравится, когда она что-нибудь делает для меня, даже если злится при этом. Она сдирает наклейки с моего лица.
От расчески мои волосы потрескивают, пощелкивают и встают дыбом.
– Гляньте-ка! – говорю я двойняшкам, указывая на свою голову.
Они хохочут.
– Ой, как будто тебя током ударило! – говорит Силвер.
Я тоже смеюсь. Силвер приклеила на лицо божью коровку, и кажется, будто та заползает ей в глаз. Силвер называет ее божьим жуком, и мне это ужасно нравится. Я теперь тоже буду божьих коровок так называть.
Дороти не видит ничего смешного. Она приносит из фургона брызгалку и пшикает водой мне на волосы.
– Стой смирно, обсохни на солнышке. Не смей бегать. Не смей больше кушать торт. Не смей клеить бабочек на лицо. Впервые встречаю такого ребенка, который за пять минут устраивает полный тарарам.
Я стою, а двойняшки носятся вокруг меня как угорелые, так что я снова не могу удержаться от смеха.
Пастор Монро приезжает в большой машине, на которой много разных блестящих серебристых штучек. Он стоит рядом с фургоном, а Дороти протягивает ему на тарелке кусок бело-розового именинного торта. Он стоит с тарелкой в руках, и, похоже, торт не вызывает у него никакого аппетита.
– А как поживает наше чудотворное дитя? – Он переводит взгляд на меня.
– Хорошо, спасибо, – отвечаю я очень вежливо. Я смотрю вниз. На мне новое платье, оно достает почти до щиколоток. Я уже совсем забыла, каково это – носить брюки.
Дороти забирает у него тарелку – ясно, что он не будет есть торт. Он похлопывает себя по животу в том месте, где белая рубашка граничит с брюками, в них вдет коричневый кожаный ремень.
– Начал день с плотного завтрака, – поясняет он. – Не осталось места для торта.
Он заглядывает в наш фургон.
– Какой кошмар! Как вы тут живете, да еще впятером… – начинает он и обрывает себя, словно сказал, не подумав.
Я смотрю на дедушку. Я знаю, что он стыдится того, как мы живем, нашей одежды и вообще всего этого.
– Это же весело! – быстро говорю я, и трое взрослых оборачиваются на меня.
– Весело?
– Да. Гораздо лучше, чем в доме. Можно ехать, куда хочешь.
Я не выношу, когда у дедушки смущенный вид. Такой бывает, например, когда Дороти пилит его из-за кондоминиума, о котором она так мечтает. Говорит, что ипотечный кредит сейчас получить легко, его дают кому попало, даже таким, как мы.
– Ну что же, – произносит пастор Монро, потирая руки. – Тогда, может, поедем? Верующие ждут нас.
Перед тем как отправиться в путь, мы все молимся, закрыв глаза, а по дорожке мимо нас снуют люди – они идут в туалетную кабинку и обратно. Так жарко, что мне кажется – мы вот-вот расплавимся, но в машине уже через секунду становится прохладно. Я машу Мелоди и Силвер из окна, они с Дороти не едут с нами. Я думаю, что двойняшки теперь мои лучшие друзья.
– Додошка, а какой была моя мама в девять лет? – спрашиваю я.
Он отвечает, немного подумав и не поворачивая головы. Я вижу его спину в лучшем черном костюме и замечаю, что он потерся на воротнике.
– Она была такой, как ты, Кармел. Точь-в-точь, как ты. Маленький ангел.
Ну, я-то никакой не ангел. Значит, мама тоже им не была. С самого начала поездки я думаю – а вдруг в церкви я встречу Нико? Я так думаю каждый раз, когда мы едем на новое место, хотя прошло уже сто лет с тех пор, как я видела его.
Дедушка и пастор Монро разговаривают на переднем сиденье.
– Нужно начать со слепого нищего, который прозреет, – говорит пастор Монро.
– Да, и еще можно…
Пастор Монро прерывает дедушку:
– Всегда полезно для начала получить эмоциональный отклик. Может быть, вы позволите мне руководить ситуацией в этот раз?
– Хорошо, – соглашается дедушка и смотрит в окно.
От мысли про Нико я перехожу к мечтам о нем. Я не обращаю внимания на то, что мелькает за окном, потому что представляю дом, в котором мы с Нико будем жить вдвоем, только я и он, и мысленно обставляю его. Вешаю на окно оранжевые занавески, как у нас с мамой, ставлю большой удобный диван, на котором можно валяться и смотреть телевизор. На ужин мы с Нико готовим спагетти.
Машина подъезжает к церкви, и я вынуждена расстаться со своими мечтами. Церковь сложена из блестящих новых кирпичей, перед ней ровный газон – я таких никогда не видела. У каждого конца дорожки установлено по белому кресту.
– Вот мы и приехали, – говорит пастор Монро. Он огибает церковь и останавливает машину на стоянке.
– У вас тут чудесная церковь, друг мой, – замечает дедушка и высовывает голову в окно, чтобы получше разглядеть. – Весьма впечатляет.
Пастор Монро издает хмыканье, которое означает «еще бы».
Хотя сзади есть дверь, мы направляемся к парадному входу. Дедушка идет с одной стороны от меня, пастор – с другой.
– Готовы? – спрашивает пастор Монро.
Дедушка ничего не отвечает, только кивает, и мужчина открывает дверь. В центре зала лежит красный ковер, все стулья заняты людьми. Когда дверь открывается, они дружно оборачиваются и смотрят на нас. Смотрят мгновение, а потом начинают кричать, некоторые вскакивают с мест.
– Добро пожаловать, – говорит Монро, и, судя по голосу, он улыбается. Он пропускает нас с дедушкой вперед, а сам идет следом.
40
Именно море спасло меня.
Я пристрастилась к плаванию – вдоль побережья Кромера, в том самом месте, где пыталась утопиться. Это было проявлением протеста. Смерть, ты не возьмешь меня. По крайней мере, пока есть хоть малейший шанс, хоть малейшая надежда. Горе, множество выкуренных сигарет, недосыпание и недоедание сделали мое тело слабым и вялым. Я должна снова стать сильной.
Я работала руками и ногами, непрерывно двигалась в такт то с большими белыми облаками, которые проплывали по огромному небу, то с розовато-серыми, которые проливались дождиком на мою голову, пока я плыла.
Иногда небо было абсолютно чистым, безоблачным.
Такой же чистой, как небо в это утро, я должна сделать свою жизнь, я слишком долго уходила в тот мир, где меня не знают, где меня не могут достать.
Наступил первый день учебы – я поступила на курсы медсестер. Слишком рано, говорили все. Я отвечала – боюсь, как бы не было поздно. Может, я провалилась в подвал и застряла там, и единственный способ выбраться из этой ловушки, который я смогла придумать, – курсы медсестер. Делать что-то для других людей.
И все равно я чуть не сбежала домой в этот первый день. Я припарковала машину возле курсов – одноэтажное здание шестидесятых годов. Шел дождь, от воды асфальт стал блестящим и множил двойников всех тех, для кого сегодня тоже был первый день учебы. Они выглядели такими – не могу подобрать слово – нормальными… В хорошем смысле слова обыкновенными. Какой мне уже никогда не бывать. Они закидывали сумки, тяжелые от книг, на плечи и шлепали по лужам, и поднимались ко входу по лестнице из трех ступенек. Я замедлила шаг. Разве смогу я присоединиться к ним, с их восхитительной обыкновенностью? Моя затея показалась мне безумной.
Я повернула обратно.
По мере того как я удалялась от этих людей и от этих трех ступенек, приближаясь к автостоянке, я еще раз передумала. Мужайся, сказала я себе, мужайся. Мужайся