Твоя любящая сестра
Я касаюсь пальцем ее имени на бумаге и думаю о розовом доме под ярким солнцем, который удалось купить на те доллары, которые Дороти украла. Я рада за Мелоди, но мне кажется это несправедливым по отношению к нам с дедушкой – мы ночуем в канаве, наш фургон сломан. Я натягиваю на себя краешек дедушкиного одеяла и молюсь за Мелоди и за маму. Маме я говорю, что люблю ее и надеюсь, что она видит нас сверху, если находится на небесах. Но потом я беру последние слова обратно, потому что понимаю – это совсем ни к чему, чтобы она видела, как я сплю в канаве, укрытая краешком одеяла.
Утром я просыпаюсь гораздо раньше дедушки. У неба необычный и красивый цвет – серый с пурпурным, и поэтому кажется, что воздух вокруг такой же. Я выскальзываю из-под одеяла, которое во сне сбилось. Я окоченела от холода после сна на земле и, чтобы согреться, подтягиваю колени к подбородку и дышу на руки.
Дедушка мирно спит. От дыхания одеяло на груди поднимается и опускается. Птичка садится ему на грудь, прыгает и клюет одеяло, как будто ищет там пропитание. Дует приятный легкий ветерок, пошевеливает траву. Дедушка постепенно просыпается – начинает ворочаться и кряхтеть, птичка вспархивает и улетает. Дедушка садится, до половины прикрытый одеялом.
– Где это мы? – озирается он, потом вспоминает. Лицо напрягается и мрачнеет. – Что теперь будет, Кармел? Что с нами будет?
Я не знаю, что отвечать, поэтому продолжаю дышать на свои руки, согревая их.
Он поднимает глаза к небу:
– Молю тебя, Господи, обрати свой взор на нужду нашу…
Я тоже поднимаю глаза к небу и наблюдаю за тем, как плывут пурпурно-серые облака. Он все молится и молится. Наконец, он прерывает молитву, чтобы сказать:
– Мы должны соединить наши ладони в молитве.
Я отмахиваюсь, потому что считаю, что от молитв уже пора перейти к делу. Считаю, что нужно составить план действий, а не молиться. И вообще, сегодня я сердита на Бога и вспоминаю, что папа не верил в его существование, да и мама сильно сомневалась.
Дедушка вынимает очки из верхнего кармана пальто и протирает их. Без очков его глаза выглядят какими-то голыми и бледными.
– Упрямое дитя, Бог видит и слышит нас. Как ты смеешь думать, что Его не существует?
Иногда мне кажется, что он читает мои мысли. От этого мурашки бегут по спине.
На этот раз я не хочу вступать с ним в спор – хотя он, как видно, не прочь поспорить. Я начинаю прыгать, чтобы размять онемевшие ноги.
– Нет, ты скажи, что на самом деле думаешь, – пристает он, решительно не желая оставить меня в покое.
– Все эти разговоры с небом – пустая трата времени. Небо не занимается нашими делами, ему хватает своих дел, и скоро оно устроит дождь. Так что нам лучше пошевеливаться.
Но дед хватается руками за голову и восклицает:
– Как это можно, чтобы ты, именно ты говорила такие слова? Я взрастил тебя, воспитал тебя, а теперь ты городишь такую ересь – что небу нет дела до нас! Ты отрицаешь Бога, который избрал тебя среди всех людей и сделал своим орудием. Это тягчайший грех, дитя мое. Ты убиваешь меня такими словами. Я сражен до глубины души.
Я терпеть не могу, когда дедушка выставляет меня ангелом или святой. Я хочу быть нормальным человеком.
– Все дело в людях, Додошка. Такие мысли сами приходят в голову.
– А я? Почему мне за все годы не приходили в голову такие мысли?
Его плечи поднимаются, как будто он собирается заплакать.
– Ну, так уж получилось. Как есть, так есть. Откуда я знаю почему. – Больше я ничего не могу сказать.
Какое-то время мы молчим, потом он начинает говорить сквозь пальцы, потому что его руки прижаты к лицу:
– Иногда мне кажется, что кто-то преследует нас, Кармел.
– Что это значит?
– Я вижу его. Иногда, мельком. В зеркале фургона, например. Или в окне…
– Кого ты видишь, Додошка? О чем ты говоришь?
– Ему нужна ты. Он покушается на мою собственность. Он не отстанет никогда…
Я кричу, чтобы пробиться к нему, потому что иначе он меня не слышит:
– Додошка, ты о ком? Кто преследует нас? Зачем?
– Чтобы спасти тебя. Чтобы вернуть.
– Спасти – от кого?
– Отмени…
– Додошка, ты сошел с ума. Кто он такой? Как выглядит?
Он раздвигает пальцы, и я вижу один его глаз:
– Не знаю. Я видел только шляпу. Иногда плащ. Каждый раз он выглядит по-другому.
Я вздыхаю:
– Додошка, мне кажется, что это твои фантазии. Успокойся и перестань думать про людей в шляпах. Почему ты все время боишься, что меня отнимут у тебя? – Теперь, кажется, у меня лоб походит на головку чеснока.
– Ты права. Ты же принадлежишь мне.
– Нет, я не принадлежу тебе. – Я пинаю ногой высокую траву. – Я же не посылка. И вообще, я никогда не спрашивала, но почему ты забрал меня к себе?
– Ты прекрасно знаешь почему, дитя мое. Потому что твой отец отказался от тебя. Я взял на себя это бремя, эту ответственность, потому что твой отец повел себя как эгоист.
– Да, но с тех пор он мог и передумать, – выпаливаю я то, что не раз приходило мне в голову.
Я ковыряю носком ботинка землю, потому что знаю – не следовало этого говорить. Он молчит, но, когда я поднимаю глаза, у него такое выражение лица, что я леденею. Иголки вонзаются в мое тело сразу, без подготовки.
– Может, нам лучше положить этому конец прямо сейчас? – говорит он.
– Что ты хочешь сказать?
– Я хочу сказать, покончим сейчас, одним махом. Раз – и готово.
Я истошно кричу:
– Заткнись! Ты, старый идиот! Ты…
Он быстро встает, как будто нога у него совсем не болит, одеяло падает на землю. Я вижу дикий прилив его прежней силы, его плечи расправляются, его руки становятся большими.
– Ты не ребенок, ты дьявол!
И тут у меня вылетает:
– Кто такая Мёрси, старик? Кто она?
– Это ты.
– Нет, та, другая Мёрси. Настоящая Мёрси по паспорту. Что ты сделал с ней? Где она?
Он тихо спрашивает:
– Что ты знаешь про Мёрси, шпионка?
Иголки впиваются в мое тело с такой силой, что я с трудом стою на ногах.
– Ничего. Я хочу знать, что она жива. Это так? Или ты убил ее? – Я уже не кричу, я визжу. – Что произошло?
У него такой вид, что ясно: если он сейчас ударит кого-нибудь, тот упадет замертво.
– Замолчи, дьявол! – рычит он.
Но я не замолкаю, не могу.
– Так теперь я, значит, дьявол? Ну, так живи сам!
Я выпрыгиваю из канавы, засовываю руки в карманы и шагаю по дороге. Потом останавливаюсь и оглядываюсь:
– И еще знаешь что? Правильно мама не хотела с тобой разговаривать. И ссору ведь ты затеял, верно? И мама не захотела бы, чтобы я жила с тобой.
Я поворачиваюсь и продолжаю путь.
– Кармел! – кричит он вслед. – Кармел, вернись! Никому ты не нужна, кроме меня. Это правда, поверь!
Моя голова опускается все ниже и ниже.
– Кармел, пожалуйста! Прошу тебя!
Я слышу его жалобные крики, делаю еще несколько шагов, а потом решимость покидает меня. Я оглядываюсь – он стоит по колено в грязи, торчит из нее, большой и черный. Но он не кажется смешным. Он кажется зловещим и опасным, как колдун.
– Кармел, помоги мне! Помоги выбраться отсюда. Ты же не можешь бросить меня.
Я больше не чувствую злости, только усталость и безнадежность.
– Нужно позвонить пастору. У него на съезде верующих нас хотя бы накормят и напоят. Нам помогут.
Я не знаю, как это объяснить. Наверное, сказались годы, проведенные с ним, когда я так старалась не забывать, что я Кармел, а не Мёрси. И тоска по маме с папой. И моя идиотская одежда, в которой я выгляжу, как клоун из цирка. Но внезапно я поняла, что, наверное, ему все же удалось проделать со мной этот фокус. Однажды ночью он вскрыл меня и вынул Кармел. Бывают такие русские куклы: одна вставляется в другую. И он вставил вместо Кармел, у которой было мое лицо, куклу со своим лицом, и запустил таймер, и точно знал, что в нужный момент эта кукла появится по его зову на обочине этой дороги.
Я начинаю себя жалеть. Как мне хочется быть нормальной, такой, как все. Болтать с друзьями, носить нормальные шарфы и ботинки, нормально праздновать дни рождения, получать нормальные подарки вроде мобильных телефонов. Собирать портфель на завтра, а потом спать в нормальной кровати под цветным абажуром. Я вижу таких детей в каждом городе, который мы проезжаем. Они сидят в кафе и хихикают, обсуждая свои секреты, как раньше мы с Сарой. Они болтают и смеются и при этом помешивают длинной ложечкой молочный коктейль в высоком бокале. У девочек розовые ногти под цвет свитера, а на веках перламутровые блестки.
Я чувствую спрятанную внутри меня куклу с дедушкиным лицом и думаю, смогу ли я когда-нибудь избавиться от нее. Он больше не выглядит сильным, он согнулся пополам и всхлипывает, как котенок.
– Все в порядке, Додошка. Я не брошу тебя.
Я вздыхаю, моя энергия сочится на дорогу, капает в канаву и стекает к его ногам.
– Не переживай, – говорю я ему. – Все будет хорошо.
– Ты моя девочка, – произносит он и протягивает мне руку, чтобы я помогла ему выбраться из канавы. – Мы не должны больше ссориться. Мы же остались вдвоем на всем белом свете, мы обязаны заботиться друг о друге.
48
Дедушка говорит, что Монро ждет нас и сгорает от нетерпения заключить в свои объятия. Похоже, дедушка забыл, как мы стремились отделаться от этого Монро. Когда я слышу, что Монро нас ждет, я представляю себе паука, который раскинул паутину и ждет добычу. На этот раз пастор раскинул свою паутину в Техасе, и вот, пожалуйста, мы тут как тут.
– Так и знала – все закончится тем, что мы вернемся к нему, – ворчу я, пока мы с нашими жалкими пожитками в руках идем по подъездной дорожке к его дому.
– Что опять такое? Чего ты там бубнишь?
Может, дедушка и глуховат на правое ухо, но, когда ему надо, он все прекрасно слышит.
Я говорю: