Поначалу казалось приятным, что тебя кто-то выслушивает, но под конец говорить было уже нечего.
Никакого анализа ей не требуется. Это время миновало.
Ей нужно действие.
София достает ключи от машины, открывает дверцу и садится на водительское место. Она нехотя берется за рычаг коробки передач, чтобы включить нейтральную скорость. Ей не по себе, начинает кружиться голова. Накатывают отчетливые воспоминания о рулоне туалетной бумаги возле рычага коробки передач и Его дыхании. Ей было десять, когда Он сворачивал с шоссе на подъезде к Блосте по пути в Дала-Флуда.
Она ощущает ладонью холодную кожу рычага коробки передач. Рифленая поверхность щекочет ей линию жизни, и она крепко сжимает рукоятку.
Она решилась.
Не осталось никаких колебаний.
Никаких сомнений.
Она решительно включает первую скорость, резко срывается с места и едет по Хаммарбювэген в направлении шоссе Вермдёледен. Когда она проезжает Урминге, начинает моросить дождь. Воздух влажно-холодный, и каждый вздох дается с трудом.
Ей опять тяжело дышать…
С ожиданием покончено, думает она и направляет машину в сумерки.
Уличное освещение указывает ей путь.
В машине постепенно становится теплее, но Софию все равно до мозга костей пронизывает леденящий холод, тепло лишь покрывает ее потной пленкой, не проникая внутрь.
Не достигая леденяще-отчетливой убежденности.
Ничто не может ее смягчить. Она подобна острию ножа.
Через четверть часа она доезжает до супермаркета “Виллис” в Густавсберге[82], сворачивает с шоссе и ставит машину на парковке для покупателей. Тут память чиста – в те времена здесь ничего не было. У нее кружится голова от сознания, что какие-то вещи могут так радикально меняться всего в паре сотен метров оттуда, где время не двигается с места. Где не двигалась с места ее жизнь.
Раньше здесь была роща, где, как утверждалось, встречались нехорошие дядьки и алкаши. Впрочем, от чужих она видела лишь добро. Настоящий вред ей могли причинять только самые близкие.
Лес был местом безопасным.
Она помнит поляну возле хутора. Ту, что так и не смогла потом снова отыскать. Сверкание солнца в листве, оттенки белого мха, уничтожавшего все жесткое и острое.
На заднем сиденье у нее лежит спортивная куртка, которая ей слишком велика. Она озирается, нацепляет куртку и запирает машину. Она заранее решила, что последний отрезок пройдет пешком.
Этот отрезок требует мобилизации.
Требует обдумывания, а обдумывание может породить прощение, но путь от Гулльмарсплан до Вермдё лишь укрепил решимость Софии Цеттерлунд, и она не намерена одумываться. Она отбрасывает любые мысли о примирении.
Он сделал свой выбор.
Теперь пришла ее очередь действовать.
Каждый камень мостовой обрамлен воспоминаниями, и все, что она видит, напоминает ей о жизни, от которой она сбежала.
София знает: то, что она собирается сделать, бесповоротно. Все должно решиться сейчас. Никакого потом не существует.
Она достигла точки, в которой начатое Им движение должно прекратиться. Альтернативы никогда не существовало.
Что посеешь, то и пожнешь, думает она.
Натянув капюшон, она направляется по Шергордсвэген в сторону Грисслинге и, проходя мимо пляжа, видит вытащенные на берег в преддверии зимы лодки.
Ей вспоминается, как она сама лежала в лодке в Дала-Флуда в то лето, когда познакомилась с Мартином.
Мимо проезжает автобус из города, ей видно, как он останавливается на остановке метрах в пятидесяти впереди нее. Она сворачивает налево, поднимается на горку и возле пиццерии снова берет влево.
Поскольку ей нужно остаться незамеченной, она быстро устремляется к подъездной дороге. Слышит, как ее преследует постукивание деревянных башмаков из детства, их звук эхом отдается между домами.
Она думает о том, как много раз бегала туда-сюда по этой улице в период, которому положено было быть беззаботным.
Ребенок, которым она когда-то была, стремится помешать ей выполнить задуманное. Не хочет исчезать.
Но ребенка необходимо стереть из памяти.
Родительский дом представляет собой трехэтажную виллу в стиле модерн. Сейчас он кажется меньше, чем прежде, но все так же угрожающе устремлен в небо. Дом смотрит на нее своими занавешенными окнами, а вдоль стекол ползут ухоженные цветы, словно бы мечтающие оттуда выбраться.
Возле виллы стоит белая “вольво” – они явно дома.
Слева от себя она видит рябину, посаженную родителями в день, когда она родилась. С последнего раза дерево подросло. В семилетием возрасте она пыталась его сжечь, но дерево гореть не пожелало.
Высокий забор, построенный отцом с целью максимально скрыть происходящее на участке от соседей, становится ей идеальной защитой, и она тихонько проскальзывает вдоль стены дома, поднимается на террасу и заглядывает в маленькое подвальное окошко.
Она оказалась права. Их привычки до смешного неизменны – каждую среду они непременно моются вечером в бане.
За окошком видна их одежда, аккуратно сложенная на скамейке. У нее вызывает тошноту мысль о запахе Его брюк, звуке расстегивающейся на ширинке молнии, приливах кислого пота, когда брюки падают на землю.
Она осторожно открывает входную дверь и заходит в прихожую. Ее сразу встречает удушающий аромат мяты. Здесь пахнет болезнью, думает она. Болезнью, которая въелась в стены. Немного поколебавшись, она снимает тенниски, чувствуя, как от нее воняет. От нее пахнет страхом и злостью.
Ее тапочки теперь опять стоят рядом с Его обувью.
На мгновение ее охватывает ощущение, будто все как прежде. Будто она только что вернулась после обычного школьного дня и по-прежнему принадлежит этой жизни.
Она стряхивает с себя это ощущение, пока оно не успело укорениться.
Я не имею с этим миром ничего общего, уговаривает она себя.
Мы свой выбор сделали.
Она прокрадывается в гостиную и осматривается. Все как обычно. Каждая вещь стоит там, где стояла всегда.
Большая комната обставлена с простотой, всегда казавшейся ей жалким убожеством, и она вспоминает, как избегала приводить домой друзей, потому что стыдилась.
На белых стенах висит несколько картин с фольклорными сюжетами, и среди них репродукция картины Карла Ларссона[83], которой они всегда почему-то невероятно гордились. Вот и теперь она висит тут, все такая же жалкая.
София насквозь видит всю их ложь и заблуждения.
Столовый гарнитур Он за большие деньги купил на аукционе в Бударна. Мебель нуждалась в глобальной реставрации, и обойщик из Фалуна заменил протертую обивочную ткань дивана на материал, почти идентичный оригиналу. Внешне все выглядело идеально, но теперь время наложило свой отпечаток и на новую ткань.
От жизни, прошедшей в застое, исходит слабый запах разложения.
На столе стоят керосиновая лампа и хрустальная сахарница. Она проводит по сахарнице пальцем, и его отпечаток остается на липкой пленке из смеси кухонного жира и пыли, похоже затянувшей все в доме.
В одном из углов стоит выкрашенная в красный цвет прялка, с которой она обычно играла, а на стене над прялкой висит несколько старых инструментов. Скрипка, мандолина и цитра.
Он ненавидит изменения и хочет, чтобы все было привычным. Терпеть не может, когда мама переставляет мебель.
Такое впечатление, будто Он в какое-то особое мгновение посчитал, что все идеально, а потом застыло и само время.
Он жил в иллюзии, что идеальное – это вечное состояние, не требующее поддержания.
Он не замечает упадка, думает она, поношенности, окружающей его жизнь, которая ей сейчас так отчетливо видна. Грязь.
Затхлые запахи.
Возле лестницы на второй этаж висит ее диплом, вставленный в рамку. Он скрывает пустое место от когда-то висевшей здесь навсегда исчезнувшей африканской маски.
Она тихо поднимается наверх, поворачивает налево и открывает дверь в свою старую девичью комнату.
У нее перехватывает дыхание.
Комната выглядит точно так же, как в тот день, когда она в порыве ярости покинула ее, думая, что никогда не вернется. Вот стоит кровать, застеленная и нетронутая. Вот письменный стол со стулом. На окне погибший цветок. Еще одно застывшее мгновение, констатирует она.
Они законсервировали память о ней, закрыли дверь за ее когда-то теплившейся здесь жизнью и никогда больше не открывали.
София открывает дверцу шкафа, где по-прежнему висит ее одежда. В глубине, на гвоздике, висит ключ, которым она не пользовалась более двадцати лет. На полу стоит маленький красный деревянный сундучок, расписанный тыквами, который тетя Эльса подарила ей в то лето, когда она познакомилась с Мартином.
Она водит пальцами по узору на крышке, пытаясь собраться с духом перед тем, как ее открыть.
Ведь неизвестно, что она там найдет.
Вернее, она точно знает, что именно найдет, но неизвестно, как это на нее подействует.
В сундучке лежат конверт, фотоальбом и потрепанная мягкая игрушка. Поверх конверта лежит видеокассета, которую она когда-то послала самой себе.
Ее взгляд обращается к лежащей на столе картонной подкладке для письма, где она когда-то нарисовала множество разных сердечек и написала множество имен. Она водит пальцами по выдавленным буквам, пытаясь представить лица, стоявшие за этими именами. Но ни одного вспомнить не может.
Единственное существенное имя – Мартин.
Когда они познакомились во время ее недельных “каникул” на хуторе, ей было десять, а ему три.
Она помнит, как смотрели на нее его маленькие глазки, более открытого взгляда ей никогда потом видеть не доводилось. В них не было ничего из того, другого. Никакого стыда, никакой вины.
Никакой злобы.
Впервые вложив свою ручку ей в руку, он действовал чистосердечно, не подразумевая ничего большего.
Ему хотелось лишь прикоснуться к ее руке.
София кладет руку на имя Мартина на подкладке для письма, чувствуя, как из груди, подобно древесному соку, поднимается скорбь. Он был в ее власти, повиновался ее малейшему знаку. Был так преисполнен любви. Так преисполнен доверия.