А Кикс? Тоже семейный? Впрочем, какое мне дело. И Спринге наверняка плевать, ей так даже лучше. Подойти к тебе, спросить о подружке?
Нет, пожалуй, пора на выход, пока ты меня не заметил. Ни к чему это. Стыдно нам будет столкнуться лбами. А если тебе нет, то мне – точно. Стыдно. За тебя.
33
Каша сказал, что будет работать. Официально его никто не возьмёт, но можно помогать у матери на рынке. За копейки, но всё-таки лучше, чем совсем ничего. Потому что слесарь или сварщик – звучит гордо, но Кашиным склонностям не отвечает. Он хочет машину, чтобы таксовать. С шаражной корочкой о наличии рабочей профессии в кармане, тут вариантов нет, но сам себе хозяин. Так что – вперёд, за мечтой. Простите, браты, теперь будем редко встречаться. А ежели окажетесь на центральном рынке, спросите Вовчика Каширина, тогда и свидимся.
Мы не удивились. После закидона Спринги ждали чего-то подобного. Я, во всяком случае. Джим расстроился, обещал звонить, а Будде с Эмани откровенно всё равно. Эмани не знает Кашу, он ей не друг. Будда всегда так. Пусто. Пожмёт плечами, нацепит наушники и стучи не стучи – никого нет дома. Смотрю в его светлые равнодушные глаза и понимаю, что некоторые люди молчат только от того, что им нечего сказать. И сразу мысленно отвешиваю себе пощёчину за крамолу. Дура!
«Кашалот плывёт отсюда, за спиной кипит волна», – придумала Спринга про Кашу. Так и вышло. Вот-вот вильнёт хвостом на прощание.
Ночью мы мёрзнем на крыше. Хотели показать Эмани первобытные танцы, да не задалось. Когда набились в лифт и он знакомо дрогнул, скрипнул, натужно потянул нас к небу, вернулось прежнее предвкушение рваного ритма. Но на холодном ветру улетучилось без остатка. Первый снег давно истаял, скоро второй. Мороз хрустит на зубах, дерёт горло. Дышим на ладони, притопываем, не понимаем, зачем мы здесь. Стоим у парапета, слушаем прерывистые сигналы светофора и гул машин на перекрёстке. Думаем каждый своё.
– Давай согрею, – Джим берёт мои руки.
У него тёплые надёжные ладони, но я отстраняюсь. В милом улыбчивом Джиме тоже что-то сдвинулось. Или это я соскальзываю непонятно куда. Но чувствую в нём лажу, почти незаметный изъян в быстрой верхней нотке. На такое легко забить, особенно если подпеваешь. Надо попробовать, отвлечься, передумать.
– Согрей.
Эмани поднимает воротник короткой ветровки. Сводить бы её в секонд за одёжкой потеплее, но я не настолько великодушна. К тому же, она бродяжка с большим опытом, сама выкрутится. А может, устанет мёрзнуть и отчалит в тёплые края, подальше отсюда. Или заболеет пневмонией, беспечно запустит воспаление – и «простите, медицина бессильна». Мечты.
– И чего вас сюда понесло? Ну крыша, ну высоко. Мне ветром кожу с лица сдувает, – жалуется Эмани.
– Это не просто крыша, – говорю, будто она способна понять. – Это наше место.
– Круто, я в восторге.
– Что-то незаметно.
Эмани пропускает колкость и поворачивается к Будде:
– Тут ловить нечего. Пойдём домой.
Домой! Домой, блин!
– И я двину, завтра вставать рано, – Каша салютует, вскидывая кулак, и скрывается в чердачном окошке.
– А вы? – спрашивает Будда.
– Ещё постоим, – отвечает Джим после того, как я отрицательно мотаю головой. Коротко, зло.
Эмани не говорит ничего. Они уходят, не оборачиваясь.
Джим держит мои руки в своих, я поднимаю голову и смотрю в чёрное беззвёздное ничто: «Бог, ты там?»
Тишина.
Правда ветрено, до костей прожигает арктическим холодом. А ведь зима и не началась. Надо было не выделываться и спуститься со всеми. Только не рискнула, побоялась, что не сдержусь и наору на Эмани, а после не смогу бывать у Будды, как раньше. Но ведь уже давно не как раньше.
«Копейки лучше, чем ничего», – так сказал Каша. А я хоть и гордец, но попрошайка – обязательно вернусь к двери своего не золотого, но позолоченного божества. И попрошу у него слово или улыбку. И буду презирать себя за это. Если Джим не станет лекарством, противоядием.
Тогда на задней площадке автобуса с нами произошло нечто особенное, и я хочу это повторить.
Джим целует меня невесомо. Осторожно касается губ и чуть отстраняется, словно сомневаясь. Теперь мой ход. Я не чувствую притяжения, воздух не сжимается, не стискивает нас, но всё равно тянусь навстречу. Мы, наверное, неплохо смотримся со стороны: двое на тёмной крыше, приникшие друг к другу над мерцающими огнями большого города. Только я сейчас должна думать не об этом. Я вообще не должна думать. И стараюсь, честно стараюсь переключиться. Губы у Джима мягкие, чуткие. Его пальцы сжимают мои, скользят к запястьям. Полшага и прижимаюсь к нему. И согреваюсь. И почти не думаю. Почти.
Всё не так.
Мы – не дети на плоту. И если одному больно, то второй не заплачет. И нет вокруг нас никакого моря. Я понимаю это настолько внезапно и остро, что готова закричать. Давиться горестным подвыванием и бежать куда придётся. Но вместо этого лишь отступаю назад и тихо говорю:
– Уже поздно.
Джим не спрашивает – что поздно, для чего поздно, почему поздно. Его тёмные глаза мерцают, как тогда, на концерте. Наш короткий танец на арене случился сто лет назад, в одном из чужих параллельных миров. Но именно он стал точкой отсчёта. Теперь колокольчик в моих волосах не звучит соль-диезом. В них вообще нет колокольчиков.
34
Фига сменила синюшный окрас на тёмно-зелёный. Ворот болотистой водолазки подпирает её двойной подбородок, безжалостно обтягивает опавшую грудь и складки-валики на животе. Дальше не вижу: она сидит за столом, а я разглядываю её сбоку, стоя у доски.
Пахнет меловой крошкой, потом и предвкушением. Класс напряжённо молчит. Дураку понятно, что Фига вызвала меня нарочно, для показательной порки. И драматическую паузу держит намеренно, для большего эффекта. Постукивает шариковой ручкой по обложке журнала, разглядывает мои ботинки. Да, не сменные туфли, не хватало ещё. Но чистые, не придерёшься. Потому что по улице они сегодня не ходили, отец на машине привёз. Этапировал. Мы даже поругались, точнее, он наорал.
Скольжу взглядом по несвежему желтоватому лицу Фиги и дальше за окно, пробегаю по обледенелым тополиным веткам, останавливаюсь на трепещущем полиэтиленовом пакете, что зацепился за телеграфный столб, и пытаюсь вспомнить. Отец бывает мрачным, ворчливым, разочарованным, но кричать – никогда. Это Ма заводится с пол-оборота. Заводилась, пока не окаменела.
Вечером отцу позвонила классная, сказала, что волнуется. Что я, наверное, заболела и поэтому пропускаю уроки. «Да-да, так и есть», – подтвердил отец и добавил, что мне уже намного лучше. И больше ни звука. И утром тоже. Думаю, это из-за Ма – избегал меня, сдерживал гнев, чтобы не мешать ей отупело пялиться в телевизор. Она теперь часто сидит в кресле перед почти беззвучным экраном и пилит ногти. Так коротко пилит, что ещё немного – и брызнет кровь.
Он начал скандалить в машине. Раскричался без предупреждения и повода, как только я забралась на заднее сиденье.
– Какого чёрта?!. Какого чёрта я должен врать и прикрывать твои прогулы?!. От тебя требуется только одно – учиться! Я не спрашиваю, где ты и с кем, что пьёшь или куришь, не заставляю помогать матери, даю деньги, но ты должна закончить школу! Мне безразличны оценки в аттестате, но ты должна его получить! Это понятно?!.
– Непонятно.
– Что?!.
– Непонятно, почему тебе на меня плевать, а на аттестат – нет.
– Я не говорил, что плевать!
– Ты только что это сказал. Сказал, что тебе всё равно, где я и с кем…
– Хватит!
Отец заводит двигатель. Пока машина прогревается, он сидит без движения – сутулый старик. Включает печку, потом дворники. Они со скрипом елозят по стеклу, оставляя полукружья грязных разводов. Не разговариваем всю дорогу. Он ведёт осторожно, даже слишком, мы словно плывём. Прислоняюсь носом к холодному стеклу, часто выдыхаю, чтобы оно запотело. Так-то лучше, не видно низкого ледяного неба и слякотной жижи под ним.
Перед школой подхватываю рюкзак, но не выхожу – отец заблокировал дверь.
– Погоди, – говорит он. – Пообещай, что это не повторится.
– Не могу.
– Почему?
Потому что не вижу смысла в ежедневной школьной рутине. Мелочные придирки Фиги, постная мина классной, примитивная болтовня одноклассников, параграфы, рефераты, темы, проверки и прочая бытовуха – бесполезная суета. Трясина.
Потому что у меня была семья. Не вы с Ма, а настоящая семья наших, но они, мои друзья, словно выпрыгивают из самолёта по очереди, как парашютисты. И только я не понимаю, что происходит.
Потому что ненавижу Будду, но не способна жить без него. И каждый день думаю: вдруг сегодня что-то изменится, он прогонит Эмани, а я останусь. И знаю, что обманываю себя, но не хватает воли уйти насовсем.
Потому что Ма вынашивает больного ребёнка и сходит с ума. И я, кажется, тоже. Не помню, когда в последний раз нормально спала. Каждую ночь являются слюнявые дети с отёкшими лицами и гукающими птичьими голосами. И я должна увести их из нашего дома, только они разбегаются, не даются. Тороплюсь, заталкиваю их одежонку, обувь, игрушки в большую сумку, но всё вываливается обратно. Собираю, запихиваю, утрамбовываю, не успеваю, они вытаскивают, отнимаю, снова складываю, а когда заканчиваю, не могу эту сумку поднять. Из-за кошмаров я выжата по утрам подчистую. Избита. Слаба, как жертва вампира.
Потому что…
– Ты ничего не знаешь, – говорю отцу.
– Это ты ничего не знаешь, – устало отвечает он и отворачивается.
– Открой дверь, опаздываю.
Теперь я стою у доски.
Полиэтиленовый пакет на столбе раздувается белым флагом. Наверняка хлопает на ветру, просит помощи. Так и будет болтаться, никто не снимет.
Одноклассники потихоньку оживают, покашливают, опасливо обмениваются шепотками. Они устали ждать. Фига вот-вот потеряет контроль, больше тянуть нельзя:
– Отвечайте.
Класс снова замирает. Я не вижу их, но чувствую присутствие. Как в цирке перед самым первым концертом, когда мы забрались в подсобное помещение со звериными клетками. Когда в темноте ничего не разглядеть, но кожу покалывает чьё-то пристальное внимание.