– Я не спала, – повторяет Ма. – Я ему звонила. Телефон включён, но трубку не берёт. И рабочий не отвечает. Хотя для рабочего поздно уже, да?
Она держит паузу, ожидая моей реакции, но зря.
– Я звонила в больницы. И в морги.
– Зачем? – так и есть, демону недолго осталось.
– Потому что волнуюсь, – всхлипывает Ма. – Он же за рулём. Да и мало ли что может случиться.
«Вон сколько бандюганов на дорогах развелось, выйдешь из машины пописать, тюкнут по голове – и всё», – всплывает в голове бабушкина истерика. Та, которая случилась с ней, когда отец и Ма про меня забыли. Года три назад. Оставили с бабушкой на пару дней и пропали на неделю. Бабушка – женщина добрая, но психованная. И если разойдётся, то не остановишь: «Лежат твои папка с мамкой в канаве на обочине, а нам и похоронить некого!» Я их оплакивала тогда. По-настоящему. Чуть не умерла от горя. А они ничего, прикатили – весёлые, здоровые и полные сил. «Ой, да хватит уже! – только и сказала Ма. – Устроили трагедию». И мне захотелось её ударить.
– И что там, в моргах? – поворачиваюсь и смотрю на Ма в упор.
Она не отвечает сразу. Часто моргает, комкает поясок халата, а потом просит:
– Позвони его бывшей. Я не могу. Я тебя очень прошу, пожалуйста.
– И что я ей скажу?
– Разведай аккуратно, вдруг он у неё был? Или она знает, где искать.
– Слушай, какая разница? Ты уже всех достала своей ревностью.
– При чём тут ревность?!. Я с ума сойду. Свихнусь, понимаешь? Постоянно всякая жуть в голову лезет. Что его убили, или сердечный приступ, или авария. Позвони.
Мы словно поменялись местами. Она хлюпает носом, цепляется за меня слабыми ручонками, а я большая и сильная. Как решу, так и будет.
– Хорошо, – вздыхаю. – Только переоденусь.
Не хочу звонить отцовской бывшей. Нет, она мне ничего плохого не сделала, мы и не знакомы толком. У неё сыновья, внуки, наша семья побоку. Так, поздравляет с днём рождения, с отцом вроде не враждует. Нормальная тётка. И всё-таки неприятно думать, что из-за моего звонка она поймёт про отца и Ма, про их разлад. Поэтому оттягиваю разговор.
Или хочу помучить Ма? Поди разберись.
А деваться всё равно некуда.
Вот они мы, сидим на диване рядышком, как две девочки, которые собрались позвонить симпатичному мальчику. Волнуемся. Ма стиснула руки на коленях, я листаю телефонную книжку. Ага.
– Громкую связь включи, – шепчет Ма.
Гудки, гудки, гудки.
– Кажется, нет нико…
– Алло?
– Здрасте! – бодро рявкаю я.
Голос у отцовской первой жены гладкий, округлый, как речной камень. Приятный учительский голос. А мой срывается, прыгает бестолковой собачонкой. Вдруг не узнает? Узнала, замаскировала удивление приветливостью, спросила, как поживаю. Нет, отец к ним не заезжал. А что случилось? А-а-а, понятно, наверняка у него села батарея, обычная история. Ничего страшного, звони в любое время. До свидания.
Нажимаю кнопку отбоя и поворачиваюсь к Ма. Она закусила костяшки пальцев, глаза на мокром месте.
– Погоди, мы сейчас ещё кого-нибудь вызвоним, – говорю.
Что там по алфавиту? Друг отца тоже ничего не знает. Заместитель не берёт трубку. Ещё один друг занят, позже перезвонит. Не то. Дальше. Вот! Секретарша Яна, ну да, на последней странице.
С Яной разговариваю твёрдо, уже наловчилась. Она торопится, быстро выдаёт информацию и отключается. Всё хорошо, Ма может расслабиться. Могла бы.
– Почему он не предупредил?!. – недоумевает она.
– Наверняка предупредил. Но ты не расслышала или внимания не обратила. Вы же ругались. А с утра пораньше собрал вещички и смылся по-тихому в свою командировку. Может так быть?
– Может, – соглашается Ма. – А почему трубку не берёт?
– Потому что думает.
– О чём?
– О ребёнке, о тебе, – себя я не упоминаю, ясное дело. – Ему разобраться надо. Спокойно, без скандалов.
– Значит, он меня не бросил?
– Получается, так.
– Ты уверена?
– На сто процентов.
А я, оказывается, редкая врунья. И большая молодец. Ма успокаивается, съедает пару снотворных таблеток и залезает под плед. Телевизор журчит, бра горит, Ма в порядке. Моя миссия выполнена. Ну, почти.
Иду на кухню, достаю из шкафчика мусорный пакет и сгребаю в него объедки. На этом бы и закончить, но ведь сегодня вечер чудес и превращений. Поэтому грязная посуда становится чистой, а с пола исчезают липкие винные пятна и следы уличной обуви. Конечно же, я это делаю из-за врождённой чистоплотности, а вовсе не потому, что жалею маму. То есть Ма.
19
«Бам-тум-там-уц-уц-уц-там-дадададада-тыдыщщщссс!» – взрывается ударная установка и опадает звоном тарелок.
«Уи-и-и, ви-и-и, иу-у-у!» – заходится электрогитара.
«Пионер-легионер! А-а-а! Пионер – нам всем пример! О-о-о! Топчи железом кованым, марш-марш! Ату! Ату! Ату!» – рычит и подвывает солист. Местные металлисты, группа называется «Кровавая грань». Или «Гранёная кровь». Разницы никакой.
– Они же обещали акустику! – пытается перекричать металлюг Краткий.
Мы здесь из-за него. Заведение называется «Мутный глаз», наше заведение, но больше для старичков. Грязная подвальная пивнуха, задымлённая, тесная, тёмная – то, что надо. Даже зубодробительный рёв из динамиков не может полностью перекрыть хохот и вопли наших. Мы стоим на пороге и смотрим на адский бурлящий котёл. Чувак с алым ирокезом поливает музыкантов пивом, девицы трясут космами, толпа кипит, хаотично закручивается, сжимается возле барной стойки, распадается на молекулы и снова приходит в движение. Воздух липнет к коже плотной смесью табака, пота и алкогольных выхлопов, кажется, что его можно взять в горсть. Белые вспышки искрят на цепях и шипастых ошейниках, пробегают частыми всполохами по булавкам на чёрном свитере Будды. Он счастлив, я это чувствую. Словно приёмник, настроенный на особые волны, различаю восторг Спринги, нетерпение Каши, радостное волнение Чепчика и ровное свечение Джима. Эмани и Краткий не из моей стаи, но страх Краткого я чувствую тоже. Потому что он пришёл сюда играть.
Меля встаёт и машет как сумасшедший, ещё немного, и он лишится руки – она попросту оторвётся. Мы протискиваемся ближе к музыкантам и расползаемся по стульям. Краткий прислоняет гитару к бетонной стене и складывает руки перед собой на липкой исцарапанной столешнице. Его длинные пальцы спокойны, но взгляд мечется от сцены к Меле и обратно.
– Круто? – орёт Меля.
– Я не могу здесь играть, – отвечает Краткий.
– Что?
– Не могу! Здесь! Играть! – Краткий заходится кашлем, и Меля хлопает его по спине.
– Не парься! – успокаивает Кикс-альбинос. – Они скоро заткнутся!
Но «Пионер-легионер» сменяется «Лунной тварью».
Я пытаюсь вычленить хоть какой-то текст из воя и рычания бесноватого солиста, но выскакивают только тварь, луна и смерть. Надоело. Прислушиваюсь к нашим.
– …а не кисель этот молочный. Рубишь фишку? А фишка в том, что фишки нет! Как Сартр сказал? Он сказал: «Я – есть, но ради чего?» Или не он, но главное же в другом, – Меля разводит руки в стороны. – Вот ради этого! Ради этого бедлама я живу! А ты? Ну?
Краткий отвечает, но я не могу разобрать слов.
– Не, это понятно, – орёт Меля. – Но иначе мы все протухнем. Ты на Кикса не смотри, он просто надрался, но не скис! Кикс не скис, блин, а я поэт! Подожди, что я хотел? А! Вот крысы конторские и прочие бедолаги в белых рубашках – ни черта не хозяева жизни! Кикс – хозяин жизни! И я, и ты, и вот вы все молодые! Вы! Воины миллениума! Молодая шпана, что сотрёт нас с лица Земли!
Кикс важно кивает и обнимает меня за плечи. Я вскидываю голову, упираюсь взглядом в его слюнявую ухмылку. Ресницы у Кикса белые, и брови тоже, волосы наверняка светлые сами по себе, но гидроперит обесцветил их до синтетической кукольной платины. Так и надо, если зовёшься Киксом-альбиносом. А лапать не надо. Сбрасываю тяжёлую ладонь, но он не обижается, а лишь подмигивает и сразу переключается на Спрингу. Ох, и недобрая у неё усмешка, на месте Кикса я бы поостереглась. Но это их дела.
Металлюги закруглили своё творчество эффектным фейерверком и нырнули в горячую толпу. Стало чуть тише.
– …потому что это – ферма, понимаешь? Весь мир – большой загон для покорного стада. Они рождаются, размножаются и вкалывают. Всё! А мы не бараны, мы – хищники! – продолжает вещать Меля. Бритый череп влажно блестит. Сплюснутый нос, агрессивный оскал и крупная серьга в ухе делают его похожим на пирата. На опасного морского волка. Краткий будет играть, потому что Меля его пригласил, а за компанию и всех нас. И потому что Меле не отказывают.
Я оглядываю наших. Эмани и Спринга шепчутся, Джим рассматривает толпу, Будда… что-то не так. Я пока не въезжаю, что именно, но сейчас думала про… вот! Свитер!
– А где моя булавка? – тянусь через стол к Будде.
– Какая?
– Булавка, я её раньше вместо серьги носила! Ты заколол ею воротник, помнишь?
– Нет, а что?
– Вспоминай! Булавка! – это важно, очень важно, поэтому я кричу и невольно привлекаю внимание остальных.
– Что за булавка? – любопытствует Эмани.
– Была у Будды на свитере, вот здесь, – я показываю на свою шею.
– А, эта? У меня молния на джинсах разошлась, Будда дал, чтобы заколоть. А что случилось? Вернуть?
– Не надо. Дарю, – пытаюсь взглядом прожечь дыру в глупой голове Будды, но он уже отвернулся и тихо беседует с Джимом. Он не понимает. Они все не понимают.
Кикс откинулся на спинку стула, упёрся затылком в стену и вроде спит. Вот и ладненько. Беру его кружку. И отпить толком не успел, устал, бедняга. А мне нужно залить ненависть, загасить чем угодно, но только удержаться от безобразной бабской истерики. Я видела такие у Ма, у меня дурная наследственность. Но я – не она. Я – никто. И я пью, пью и пью.
Наши ходят кругами, говорят, кричат, двигают стулья и стол. Кто-то поёт. Женский голос с подвывами. На этот раз акустика, похоже, душестрадательный этнофолк. Пиво горчит и не заканчивается. Ещё кружки. Словно погружаюсь на глубину и уже не помню, откуда взялись мокрые пятна на моей футболке. Выхватываю лицо Спринги, близко, киваю, не слышу. Краткий встал и понёс гитару – куда? На ко