ленях у Мели пищит незнакомая брюнетка, он называет её Бестией. Интересно, она глаза чёрным маркером накрасила? Не успеваю спросить: девица волшебным образом исчезает. Джим с вопросами, снова киваю. Ой, двое из ларца – одинаковы с лица. Подсаживаются, стучат стаканами, вскидывают кулаки. Камикадзе и – как? Стечкин? Да, скинхед. Не-е-е, не интересуюсь. Тесно. Душно. Сейчас вернусь. А может, и нет.
20
На улице тихо. Неподвижное ватное безмолвие. Особенно густое после подвала наших. Благодать и тьма. Теперь темнеет рано, а лужи по вечерам покрываются тонкой наледью. Хрустят под подошвами яичной скорлупой. Если встану под деревом и посмотрю на фонарную лампочку через ветки, то увижу паутину. Круглый узор, сплетённый из тонких веток. Главное – не опускать глаза: ветер качает тени, они скользят по тротуару, кренят его в стороны. И тогда словно оказываешься в лодке. Волны и тошнота. Лучше глядеть вверх, в чёрный бездонный колодец. В заоблачный тоннель, в котором нет и лучика света.
– Бог, ты там? – спрашиваю, задрав голову.
И начинаю смеяться, потому что представила голос с небес:
«Пока да. Что хотела?»
«Да ничего особенного. Спросить. Как у тебя дела?»
«Нормально. А у тебя?»
«Всё путём. Только меня Будда не любит».
«Тебя семь миллиардов людей не любят. Считай, все на вашей забавной планете».
«А тебя?»
«Не знаю. Вас не поймёшь».
«Это точно. Слушай, я, наверное, пойду».
«Ага, иди».
В этот раз Джима нет, я одна. Вокруг ни души, только изредка проезжают машины с тихим утробным урчанием. Мимо и мимо. Сама не поняла, когда умудрилась свернуть с проспекта на извилистую потаённую улочку. Но это даже лучше, спокойнее. И путь немного срежу. Всё-таки топать в другой район часа два, если не расхолаживаться. Бодро шагать, проветривать мозги, прочищать лёгкие. И я шагаю. Я – солдат, пехотинец. Дайте мне ружьё, чтобы пристрелить Эмани. Или себя. Или Будду. Да, я готова посягнуть на здоровье моего золотого идола Шакьямуни. Иногда, чуть-чуть.
«Бог, поговори со мной, а?»
«Зачем?»
«Представляешь, мне ужасно плохо, а поделиться не с кем».
«Бывает».
«И у тебя?»
«И у меня».
Частный сектор, маленькие домики за заборами. Горят окна, жёлто и уютно перемигиваются в темноте. Люди и не знают, до чего безмятежно светятся их люстры за тонкими шторами. Вот если бы можно было запросто постучать в любую дверь и сказать: «Здравствуйте. Я шла мимо и увидела свет. Я очень устала. Давайте посидим на вашей кухне, попьём чаю и поговорим». Войти в тепло, взгромоздиться на табурет, намазать блинчик малиновым вареньем. И выложить всё, что мучает. Чистосердечно, потому что случайно.
Но вместо этого угадываю на обочине чуть изогнутый силуэт водопроводной колонки. Жму на рычаг, припадаю ртом к ледяной струе. Наверняка разболится горло… И ладно. Пусть ангина, чтобы Ма посуетилась с градусником и антибиотиками. Теперь её очередь. А я отдохну. Правда устала, так сильно, что еле ноги волочу.
«Бог, я дошла».
«Я не сомневался».
«Я умница?»
«Ещё нет».
«Почему?»
«Всему своё время».
«А поподробнее?»
«Рано».
«Не скажешь? Ну, как хочешь. Тогда пока».
«Удачи».
Возле подъезда стоит машина отца. Вверху лобового стекла радостно мигает маячок сигнализации. Привет! Хотя погоди, надо убедиться, что ты не чужая. Заглядываю в салон – хорошо, что над подъездом яркий прожектор. Под зеркалом заднего вида знакомая иконка, на приборной доске отцовские очки в тонкой оправе. А вот серебристый мобильник не его. Может, новый? Чехол с бабочками, это ж надо! Обязательно подколю при случае. И борсетку забыл на заднем сидении, торопился.
Я тоже тороплюсь. Взлетаю по лестнице, распахиваю дверь и вижу отца. И Ма с причёской, макияжем и сладкой улыбкой. И сама улыбаюсь, как ненормальная.
– Ты куда в ботинках? – мрачнеет Ма. – С тебя грязь кусками валится! А пальто? Ты что, на животе ползла?
– Да ладно, брось, – вяло заступается отец. – Уберём.
– Я уберу, – уточняет Ма с нажимом на «я». – Только этим и занимаюсь. А ей наплевать. Носится целыми днями непонятно где с этими своими юродивыми, учиться не хочет, никого не слушает. Вот, пожалуйста, развернулась и пошла, будто я не с ней разговариваю!
Вообще-то не со мной, но неважно. Ей не объяснишь, тем более – сейчас. Похоже, отец капитулировал и принял все условия Ма. И наверняка уже не раз извинился. Вот она и ходит царицей. Ну да, в ванну я сегодня не залезу, потому что там миллион алых роз. Розам ванна нужнее, завянут же. А я могу хоть в окошко прыгать, невелика потеря.
21
Утро начинается в обед. Если верить часам, а они показывают двенадцать с минутами. Небо за окном похоже на грязный лежалый снег, какой бывает ранней весной на обочинах оживлённых трасс. Слишком светлое для ночного. Значит, это всё-таки не полночь, а моё утро.
Очень хочу пить, но для этого надо встать, а я и дышать толком не могу. Горло забито стекловатой. Кто-то разодрал его колючей проволокой и засыпал солью. Кто-то положил меня на дорогу и несколько раз переехал трактором. Кто-то очень жестокий. И всё же встаю и толкаю себя к двери. Заперто.
Правильно, это я вчера закрылась. Ма и отец по очереди дёргали ручку, требовали, чтобы впустила. Отец обещал важный разговор, Ма хотела выяснить, не принимаю ли я наркотики. Наркотики – замечательное решение, даже лучше юношеского максимализма: «Нет, что вы, я хорошая мать, просто неизвестные подонки пристрастили ребёнка к отраве, вы же понимаете, дурное влияние улицы, так страшно жить».
Надо спросить у отца, может быть, Ма у него не вторая жена, а третья? А я – ребёнок от секретного второго брака, то есть она мне – мачеха? Это бы многое объяснило.
Сухо щёлкает замок, и я тащусь по коридору. Когда-то давно родители смотрели ужастик про обгорелого маньяка с ножами на пальцах, а я не спала – пряталась за дверью и подглядывала. И был там особенно страшный момент, когда посреди школьного коридора стояла мёртвая девушка, завёрнутая в полиэтилен, а потом упала, и невидимая сила потащила её по полу. Вот так же я волоку себя на кухню, чтобы попить воды. И, кажется, даже различаю шелест целлофана, который трётся о линолеум.
Нет, я иду ногами. На мне вчерашние грязные джинсы, измятая футболка. Даже с заложенным носом чувствую кислый душок от неё. Значит, не переоделась, так и заснула.
В кухне горит электрический свет. Мерзкий, острый. Ма стоит ко мне спиной, что-то нарезает. Нож бьётся о разделочную досочку с оглушительным дробным стуком. На Ма домашнее платье и шлёпанцы с невысокими каблуками-рюмочками, этот стук – как будто её каблуком в мой левый висок. Берусь за ручку чайника, чтобы налить тёплой воды, но он слишком тяжёлый. Чайник грюкается обратно на плиту, Ма вздрагивает, резко оборачивается и начинает орать:
– Ты что творишь?!. Перепугала до смерти!
– Гр-р-рх, – хриплю я, гортань словно кромсают напильником.
– Прокашляйся, – требует Ма.
Не могу. Одной рукой держусь за шею, второй показываю на чайник.
– Чем от тебя несёт? Гадость! Ты что, пила вчера?!.
– Хр-р-р… – Дай воды, тупая курица!
Ма наконец понимает, что ничего не добьётся и раздражённо хлопает дверцей шкафчика. Достаёт чашку, наливает тёплой воды и протягивает мне.
Тихонько, мелкими глотками, вот так.
– Я заболела, – голос у меня низкий, чужой. – Налей ещё, больно.
Она дёргает головой, словно прогоняет муху, и поджимает губы. Но снова наполняет чашку. Потом трогает мой лоб и отдёргивает руку:
– В постель, – командует Ма. – Быстро!
А потом я сплю. Опускаюсь на дно круглого аквариума и замираю там, чуть шевеля плавниками. Вокруг тёмная вода, плотная, приятная. Иногда через неё пробивается голос Ма, хватает меня и вытаскивает на поверхность. Глотаю таблетки, давлюсь тёплым чаем и снова погружаюсь в тишину. И так раз за разом.
– Давай, просыпайся. Я бульон принесла, слышишь?
С усилием разлепляю один глаз, потом второй. Мягко горит ночник, шторы задёрнуты. Провожу языком по пересохшим губам, будто древесную кору облизываю.
– Во-о-от, молодец. Приподнимись.
Ма помогает, тянет подушку вверх, чтобы я могла опереться на неё спиной.
– Возьми чашку.
Двигаю край одеяла, достаю руку. Она удивительно тонкая и слабая. И вторая такая же. Не руки, а бледные лапки. Но чашку держат.
– Пей. Нет, надо! Хоть половину!
И снова таблетки. Градусник противно холодит подмышку.
– Ну, как? – спрашивает из дверного проёма отец.
– Вроде получше. Только бы не вирус, она же меня заразит, – драматично шепчет Ма. – А я в положении!
– Иди, я тут сам. И посуду помою. Отдохни.
Ма только это и надо.
Отец присаживается на край кровати и грустно качает головой:
– Угораздило же тебя.
– Это да, – хриплю в ответ.
– Очень плохо?
– Нормально.
Он молчит. Я не вижу его лица, только углы и тени. Это из-за ночника. Пауза затягивается, чувствую, что начинаю проваливаться в сон, когда отец вдруг говорит:
– Ты уже знаешь, что у нас с мамой будет ребёнок?
– Угу.
– Что думаешь?
– О чём?
– Об этом. О нас.
Интересно, а вы о чём думали, когда не предохранялись? Точно не обо мне.
– Ничего.
– Совсем? – не отстаёт отец. И снова замолкает, стараясь подобрать верные слова. – Может, тебе неприятно, что так вышло?
Опять за меня цепляются жалкие беззащитные ручонки. Ему очень нужно, чтобы кто-то одобрил, убедил, что всё правильно, что младенцы – это всеобщее счастье. Только я при чём? Хоть сейчас отвяжитесь.
– Я смирилась, – говорю. – Буду спать.
– Да, отдыхай, – подхватывается отец, но не выходит, кладёт что-то на стол. – Я тебе плеер принёс. Хороший. Парень в магазине сказал, что у этого самый чистый звук. И диск при ходьбе не соскакивает. Даже бегать с ним можно. Наушники подобрали удобные. В общем, потом сама посмотришь.