— Дурочка, так ведь это команда. Разве можно командовать тихо?
— Не тихо, конечно, но зачем же грубо? Можно так: равняйсь! Становись! (Эти слова Саша произносит ласкательным, почти просительным голосом.) Нет, он мне не нравится, и у меня с ним вражда. Он говорит, что я плохо играю в «солнышко» и в «птички».
Саша:
— Тетя Аня говорит, что мы все как цветки: я еще маленькая, Галя только начинает цвести, ты, мама, цветешь, а она, тетя Аня, отцветает. Это значит, что Галя молоденькая, ты не совсем молоденькая, а тетя Аня совсем не молоденькая.
Скучно узнать, что ты «не совсем молоденькая».
Прощаясь с Лидией Корнеевной, Саша узнает, что Лидия Корнеевна идет в милицию.
— Привет милиционеру! — говорит любезная Саша.
Школа ей нравится с каждым днем больше. Но пишет она с кляксами. А обложка тетрадки уже в каких-то жирных пятнах.
Встает она с трудом, хотя и ложится рано — между 8 и 9 ч. Сегодня пояснила мне:
— Я читала в одной книжке, что надо развивать волю. И когда утром мне очень не хочется вставать, я вспоминаю, что надо развивать волю, и раз-два! — быстро встаю.
Саша:
— Мама, почему бы тебе не выйти замуж за дядю Сеню? Переженитесь: ты выходи за дядю Сеню, а папа пусть женится на тете Ляле. Мне дядя Сеня очень нравится, он закаленный, и на даче ходил босиком.
Саша:
— Мама, мы с тобой дружим?
— По-моему, дружим. А ты как думаешь?
— Я тоже думаю, что дружим. Но я захотела проверить.
Саша:
— Мама, давай играть — кто кого ласковей назовет: я тебя или ты меня.
17 сентября 49.
Саша:
— Для девочек я знаю много ласковых слов: ласточка, солнышко, звездочка и еще много. А для мальчиков я знаю только одно ласковое имя: орёл.
18 сентября 49.
Шура с Сашей пришли в Союз писателей. Саша смотрит на скульптуру Венеры и говорит:
— Зачем тут стоит голая женщина?
— Это богиня, — отвечает Шура, полагая, что вопрос исчерпан.
— А разве у богини бывает пупок?
И верно: откуда бы у Афродиты пупок, если она возникла из морской пены?!
Шура:
— Саша, принеси мне воды, но только, пожалуйста, не урони чашку, не разбей графин и не ударься головой о подоконник.
Саша:
— Я непременно уроню чашку, разобью графин и расколочу себе голову о подоконник.
Но воду приносит.
Елена Евгеньевна подарила Саше шапочку. Встретившись с ней, Саша сказала:
— Ваш беретик мне ужасно пригожается.
23 сентября 49.
Саша:
— Мама, почему тебя так долго не было? Я прямо исстрадалась за это время.
Саша:
— Мама, почему папа так много шутит?
Помолчав:
— И почему он иногда так много сердится? И так часто мерит мне температуру?
24 сентября 49.
Я пришла за Сашей в школу.
— Можно, к нам в гости пойдет Света Копейкина? Я ее пригласила, — говорит Саша.
Света Копейкина стояла тут же и обратного хода у меня не было. Мы пошли домой. За всеми девочками приходили мамы, а за Светой никто не пришел. И тогда она сказала:
— Слава богу, скоро я перестану мучиться. Моя мама через три дня пойдет в отпуск и станет приходить за мной. Она меня будет ждать вот на этом углу.
Саша была очень довольна:
— Ты любишь, когда тебе читают? Хочешь, я дома тебе почитаю? Ты любишь про приключения? Приключения — это когда про страшное, про плохое, а потом хорошее, веселое. А потом пойдем во двор и будем играть в мяч.
Света (маленькая, беззубая, круглолицая, беловолосая, с бантом на самой макушке) на всё была согласна. Но, придя к нам, она категорически отказалась завтракать.
Саша уговаривала ее так:
— Разве можно не кушать? Ты ведь будешь тогда получать двойки. Моя сестра Галя решила не есть по утрам и сразу же стала получать тройки. Будешь хорошо есть — будешь хорошо учиться.
Но Света не сдавалась. Тогда Саша пустила в ход совсем уж неожиданное оружие:
— А ты хочешь выйти замуж, когда станешь большая? Чтоб муж у тебя был хороший, не какой-нибудь урод, а красивый? Тогда кушай. А не станешь есть, жених у тебя будет рябой, мне это бабушка Валя так говорила.
И тогда Света Копейкина призналась:
— Я боюсь твоего папу.
Саша стала уверять ее, что Шура совсем не страшный.
— Ты очков испугалась, да, очков? Так ведь это потому, что он плохо видит, что ж тут страшного?
И принялась кормить Свету с ложечки. Та покорно открывала рот и глотала, насколько я могла судить, не жуя.
Потом они пошли во двор и долго гуляли там. На прощанье Саша показала Свете нашу вторую комнату:
— Здесь, — сказала она, указывая на Шурину кровать, — спит Михаил Иванович, здесь — Настасья Петровна, а тут — маленький Мишутка.
Саша поглощена тем, что они с классом едут на экскурсию («искурсию») в Останкино.
— Ты будешь писать мне туда? — спросила она и была разочарована, узнав, что с экскурсии возвращаются в тот же день.
Из Изиного письма[38]
…Фридочка, ты просишь меня припомнить какие-нибудь фронтовые эпизоды, материал для твоей будущей повести. Поначалу я тебе расскажу про Илью Мнухина и про то, как отец летал на фронт.
Пусть и Галка и Сашка почитают. Галка — та ведь даже могла запомнить Мнухина. Сашка была еще мала, а ты где-то в командировке.
Так вот, летом 1944 года, во время наступления 3-го Белорусского фронта на Минск, я познакомился с командиром транспортной эскадрильи, капитаном Ильей Мнухиным. Эскадрилья помогала нам перебазироваться на очередной аэродром по пути на запад, вслед за стремительно наступавшей пехотой. На этого Мнухина нельзя было не обратить внимания. Он был громаден весь. Всё было пропорционально его росту — голова, нос, губы, руки с пальцами, каждый из которых был соответственно велик. Ноги бог весть какого размера, но наверняка больше максимального интендантского 45–46-го. Он ничего не мог использовать из обмундирования, полученного непосредственно на вещевом складе — все для него перешивалось, шилось, увеличивалось. И голос соответствующий — бас.
Он еще до войны был в гражданском воздушном флоте пилотом I класса. Летал замечательно, в любую погоду, что по тем временам было очень непросто. (Это теперь автоматы и приборы слепого самолетовождения и слепой посадки.) Внешне его можно представить себе так: здорово похож на известного артиста Иону Бий-Бродского, игравшего смешного Шлёму в кинофильме «Искатели счастья». (Помнишь, он говорит старой еврейке: «Тетя Двойра, мне нравится ваша Роза»?)
Между прочим, это сходство многие подмечали и на всем фронте называли Илью ласково «Шлёмой». А он был не дурак выпить; мне льстило знакомство с ним, и я его пригласил к себе на новом аэродроме в гости. Мы встречались с ним еще несколько раз, при каждом перебазировании на запад, когда он привозил к нам для инспекции генерала Хрюкина, командующего воздушной армией (он уже сейчас умер), который любил с ним летать.
Весной 1945 года мы стояли на аэродроме около одного из немецких городов. Рядом был штаб воздушной армии, и Ильюшкина эскадрилья базировалась с нами на одном аэродроме. Мы стали видеться еще чаще.
Однажды ко мне заходит Илья и говорят: «Готовь приветы, я лечу на пару дней в Москву». Я написал письма маме с папой и тебе.
Мнухин улетел в Москву в середине марта месяца, когда мы вели тяжелые бои за взятие Кенигсберга, нынешнего Калининграда. У немцев было много истребительной авиации и очень много зенитной артиллерии, стянутой со всей Восточной Пруссии, и мы несли тяжелые потери.
В один из мартовских дней, когда позади были уже два боевых вылета, меня снова вызвали в штабную землянку. Я решил, что будут давать задание на третий полет. Третий вылет за один день для фронтового бомбардировщика — это много, и я не особенно-то был доволен такой перспективой. Дело шло к вечеру, день был ясный, и я не сомневался, что к тому времени, когда мы выйдем на цель, солнце будет на западе и будет бить в глаза, слепить, и цель найти в таких условиях очень трудно, трудно прицеливаться. Возможно, что придется зайти с тыла, с запада, а, значит, дольше быть под обстрелом.
Но я ошибся. В землянке командир полка Палий объяснил мне, чтоб я шел домой, меня там ждут и что летать сегодня мне больше, вероятно, не придется.
Я шел и думал: кто меня ждет? Вообще-то могли ждать и приятели из соседнего истребительного полка, и знакомые из базировавшегося в городке эвакогоспиталя. Но я чувствовал, что ждет меня кто-то другой, какой-то необычный гость.
Я быстро вбежал на свой второй этаж, вошел в комнату… На диване сидел, откинувшись на спинку, руки немного назад, папка.
Его я не ожидал, не мог ожидать ни при каких условиях, это было исключено, это было невероятно.
Мы обнялись. Руки у отца дрожали, он был очень взволнован. Смотрел на меня с гордостью. Очевидно, ему понравился мой боевой вид — шлемофон у пояса, комбинезон, огромный немецкий парабеллум, висевший в кобуре (крымские трофеи) и, главное, загар. Ранней весной, когда много солнца, лица у летчиков преждевременно загорают, кожа обветрена… Это придает лицам особенно мужественное выражение.
Конечно, отца привез Илья Мнухин. Только у него одного могло хватить дерзости (и нахальства) без всякого на то разрешения свыше (которого никто ему и не дал бы) взять на борт военного самолета, принадлежавшего лично командующему воздушной армией, шестидесятилетнего московского доцента кафедры педагогики, глубоко штатского, и доставить его непосредственно на полевой аэродром гвардейского Таганрогского многих орденов Красного знамени, Суворова, Кутузова и т. д. бомбардировочного полка.