— Значит, впереди бой?.. — обрадовался Гаврилов.
— Ага, товарищ капитан. Там нашего брата сосчитать невозможно. Вроде две армии окружены…
— Ну, вы мне панику не сейте! — рассвирепел кожаный.
— Ладно. Пока помолчи, — снова обрезал его Гаврилов. — Значит, танков, говорите, не видели?
— Нет, только самолеты.
— Ну этого добра и тут хватает, — усмехнулся капитан. — Вон снова летят.
Над лесом, вовсе не так высоко, метрах на восьмистах, не больше, летели три «юнкерса» и чуть сзади и выше их два «мессершмитта».
— Отойдем, капитан, — тихо сказал кожаный.
Красноармеец покорно остался ждать у моста. Женщины все сбежались к церкви. Оттуда доносилось:
— Ваньку Сизова видел?
— А Евтеева Сергея?..
— Слушай, милый, Шлыковых, Шлыковых Вальку с Валеркой встречал? — надрывалась Ганя.
— Ну? — сказал Гаврилов, когда они с кожаным поднялись на бугор.
— Ты командовать останешься? — спросил кожаный.
— Куда мне?.. Не видишь, что ли?.. — кивнул он на церковь и женщин.
— Тогда не мешай. Боец, ко мне! — крикнул кожаный в сторону моста.
— Только помни: люди все-таки, — вздохнул Гаврилов, понимая, что говорит впустую.
— Не учи, — огрызнулся кожаный. — Вот что, товарищ боец, — сказал он подбежавшему красноармейцу, — по лесам погуляли, теперь и повоевать надо. Приказ такой. За мостом отроете ячейки и займете оборону. Наши подойдут — вас сменят. А теперь — кругом! Обед вам туда доставят.
— Так, товарищ капитан? — Боец глянул с надеждой на Гаврилова, вдруг тот снова обрежет командира в кожаном. Но Гаврилов только спросил:
— Лопат не требуется?
— И девушек бы заодно… — усмехнулся боец.
— А что! Это можно, — развеселился кожаный. — Этого добра тут хватает.
— Не дам, — мрачно сказал Гаврилов.
— Ты что? — удивился кожаный.
— Не дам, и все. Забирай, боец, лопаты, присылай за кашей. И, повернувшись, Гаврилов пошел к церкви.
— Тебе чего, гарему своего жалко? — спросила вертевшаяся неподалеку Марья Ивановна, когда он проходил мимо. — Так он тебе, вроде, ни к чему.
— Мне еще как сказать, а женщинам действительно ни к чему на тот берег. Там сейчас, может, бой будет.
— Да не паникуй, капитан, — сказала, догнав его, старшая. — Или у тебя заодно командирскую храбрость оттяпало?
— Дура, — печально улыбнулся он. — А тебя, между прочим, немцы тоже не пожалеют…
— Ты чего это?
— А ничего, Маруся… Слушай меня, только тихо. Мы с тобой накрылись… Впереди войск нету. Пусто… Все равно как там. — Он показал на небо, по которому недавно пролетели немецкие машины. — Напутал кто-то, не туда нас послали. Вчера по телефону обещали мне платформы. Но сама знаешь: верить — верь, а надейся на одного себя. Так вот, если, — он поглядел на большие, переделанные из карманных, наручные часы, — через сорок минут платформ не будет или приказа нового не пришлют, снимайся отсюда и дуй назад.
— Врешь, — уже по инерции сказала старшая. — А этот на что? — вдруг вспомнила она про кожаного, который следом за бойцом шел сейчас по мосту на тот берег.
— На мотоцикл сядь! — с издевкой крикнул ему Гаврилов, но тот только рукой махнул.
— Раненых стесняется, — сказала старшая.
— Да нет. Ему далеко ехать страшно, — засмеялся капитан и хлопнул Марью Ивановну по заду.
— Ты чего? Или заиграло? — улыбнулась она.
— Заиграло. Да играть, Маруся, нет времени, — подмигнул Гаврилов, зная, что теперь им ссориться никак нельзя.
— Врал, значит?
— Ну как сказать… Может, малость присочинил с устатку.
— Ну и ну, — покачала она головой. — Артист же ты… Ой, да погоди! Вон они, твои платформы.
И вправду, на горизонте запыхтел серый дымок, и почти внятно послышались небыстрые перестуки колес.
13. Транспорт наземный и воздушный
— Там оружия полно, — зашептал Гошка, возвращаясь от моста к Лии. У них не было на фронте родных, и они не побежали к раненым, а присели у своего окопа.
— Хорошо бы — удалось… — кивнула Лия.
— Капитан не пустит. Парень с автоматом просил подкинуть женщин на тот берег, а капитан уперся, — покраснел Гошка, потому что утаил, для чего кожаный просил у Гаврилова женщин.
— Ну зачем же он так?.. — спросила Лия, хотя хмурый усталый капитан внушал ей больше доверия, чем бравый мотоциклист в кожанке.
— Знаешь что? В крайнем случае ночью под мостом переберемся! — по-заговорчески переходя на «ты», зашептал Гошка. — Вода ведь не такая холодная?
— Нет, — улыбнулась Лия.
— О чем шепчетесь? — крикнула с бугра Санька. — Не попадался им мой алкоголик, — засмеялась она. — Авось, жив папаня. Пьяного пуля боится.
— Скажем ей? — нерешительно спросил Гошка. Ему нравилась пухлая и смешливая Санюра.
— Давай спросим, — согласилась Лия.
— А чего? Можно! — бодро зевнула Санька, когда они, перебивая друг друга, шепотом стали излагать ей свой план. — Только одного фрица мало. Я меньше чем за пятерых несогласная!..
Веселой Саньке умирать не хотелось, да и все это пока было только разговорами.
— Ой, ребятишки! — крикнула она вдруг. — Гляньте, поезд идет.
— Я их, капитан, собирать не буду. Сам скликай, — ворчала Марья Ивановна. — Все равно как в опере — «фига — тут, фига — там». Только людей мучить.
— Ладно, сам скажу. Погоди, — отмахивался Гаврилов. Поезд шел медленно, кроме дыма, ничего пока не было видно.
— Порядок! — взбодрился за спиной Гаврилова кожаный. — Подкиньте, бабочки, товарищу бойцу шесть мисок.
За спиной кожаного стоял красноармеец в грязной шинели, но в уже приведенной в порядок пилотке. «Это другой, — подумал Гаврилов, — не тот, что докладывал».
— Быстро ты обернулся, — кинул он с насмешкой кожаному.
— А что? Людей расставил. Уже окапываются.
— Орден получишь!
— Брось…
— А чего? Дезертиров остановил. Панику, можно сказать, ликвидировал. Оборону поставил. Вполне дать могут, — издевался Гаврилов. — Вырви лист — напишу представление.
— А что — и остановил ведь, — не очень уверенно защищался кожаный.
— А я что? Дай-ка бинокль, если не секретный.
В шестикратном увеличении дым полз не быстрее, зато было видно, что паровоз-«овечка» опять прицеплен не по-людски, сзади трех платформ. Людей на них не было.
Ты шлешь моряков на тонущий крейсер,
Туда, где забытый мяукал котенок… —
вдруг вспомнился Гаврилову ошметок стиха, который на двадцать вторую годовщину задумал было читать с трибуны салажонок из карантина.
— Не пойдет, — сказал тогда политрук Гаврилов.
Вся ленкомната, набитая этими ротными сачками-артистами, разом повернула к Гаврилову свои тридцать с лишком голов. В стихотворении были еще слова про то, как хорошо шестидюймовками бить по Кремлю, но Гаврилов, не касаясь этого, ответил:
— Не для того революция была, чтоб кошек спасать.
— А вы сами, товарищ политрук, участвовали? — наведя невинно-ехидные глаза, спросил читальщик.
— Я — нет, да и Маяковский твой — нет.
— Он «Окна РОСТА» рисовал.
— Это что? Картинки? — притворился темной деревней Гаврилов.
Хоть он и был политруком и как бы родным отцом и покровителем самодеятельности, но самозваных артистов терпеть не мог и считал их всех до одного лодырями. «Настоящий боец, — считал Гаврилов, — тот, кто от службы не бежит и товарища за себя в караул или в кухонный наряд не гоняет. А все эти сборы, проверки-репетиции, простые и генеральные, — одна мура и безделье. Повод командирских жен за сценой потискать. Настоящий боец, да и парень настоящий, он тебе без всяких репетиций на марше такое к месту отмочит, что рота животы надорвет. А со сцены да по бумажке или на память выучить — это каждый дурак сумеет».
Но вслух он этих мыслей не высказывал, потому что самодеятельность считалась надежным помощником командиров и политработников в деле укрепления воинской дисциплины, и, пока ходил в политруках, он соглашался с этой формулой, стараясь только пореже ее повторять.
— А вы знаете, — взвился тогда в ленкомнате новенький боец, — что «Маяковский есть и остается лучшим, талантливейшим поэтом»? Знаете, кто это сказал?
— Знаю, — ответил Гаврилов.
— То-то, — сказал боец под одобрение всех этих самонадеянных сачков. Видно было, что они ни в грош не ставят политрука.
«Вот крючки на мою голову! За кого, смельчаки, хоронитесь?!» — обиделся он тогда не столько за себя, сколько за весь политсостав РККА.
— А ну, дай-ка книгу. Других, что ли, стишков нету? Вот про паспорт можно или про город-сквер…
Он взял толстый большой том, раскрытый на первых страницах, глянул на вытянутое глистой стихотворение и, еще не разобрав всего, заметил под ним цифру: «1918».
— Не пойдет, — повеселел, возвращая книгу.
— Разрешите обратиться к комиссару полка! — звонко крикнул салага.
— Обращайтесь, — усмехнулся Гаврилов. — Только он тоже не позволит. Твой Маяковский советской эпохи, а стихи-то военного коммунизма. Неувязочка? А? — И салага не то чтобы был посрамлен, но закрылся.
«А может, и прав был Маяковский? — думал сейчас Гаврилов, разглядывая в бинокль три платформы и паровоз. — Хоть и не кошки, а все же шлют транспорт, спасают, хотя его сейчас — полный дефицит. Хрен бы где в другой стране спасли!» И, вспомнив заодно челюскинцев и папанинцев, он примирился сразу с тем бойцом-декламатором, которого ранило во время бомбежки, и заодно с автором стихотворения, который сам себя застрелил.
— На, забирай, — протянул он лейтенанту бинокль и тут же простым взглядом увидел над медленным составом быстро растущий «мессершмитт».
Железнодорожная насыпь вильнула вправо, и теперь состав со стороны церкви был виден весь. Он пятился от самолета, а самолет пер на него. С первого захода «мессершмитт» только дал пулеметную очередь и круто пошел вверх. Скорость у истребителя была велика, а поезд еле тащился.
«Сейчас из пушки жахнет», — подумал Гаврилов.