Как бы девочки ни пытались покинуть свои институции, институции всякий раз догоняли их и накрывали с головой. Любая работа превращается в работу на действующий порядок, потому что порядок уже и так разлит в воздухе, интернализирован дыханием и биением сердца, выделяется вместе с нашими слезами и потом.
Девочки обречены быть чувствительными к насилию. Над ними смеются: как вы работали без договора, как ничего не заметили, куда смотрели? Знаете, мы смотрели в глаза большой политике. Она была животным, она выглядела как олень, в ее рогах запутались цветы и травы. Эта политика была ни на что не похожа, ей как будто никогда не причиняли вреда. Она стояла рядом со мной, склонив голову вбок, поэтому я всё пропустила: все договоры, акты и соглашения, размер моей зарплаты, длину моего рабочего дня. Это было существо иного порядка, и мы пошли за ним тихо-тихо, боясь спугнуть.
Институции всякий раз догоняли нас. Мы могли сколько угодно сосаться под «Нас не догонят», к концу всё равно вспоминая, что эта песня больше не имеет никакого смысла. Мы можем по инерции расплакаться под Меладзе, но вместо «Салют, Вера» мы теперь, скорее всего, услышим «Жыве Беларусь». Мы можем пойти работать на свободных людей с красивыми лицами – и узнать такое, от чего нам самим захочется подписать бумагу о неразглашении и перерезать себе горло, глядя большой политике прямо в глаза, чтобы больше никогда в жизни не слышать утопическое и звонкое:
со мной лесной олень по моему хотенью
умчи меня, олень, в свою страну оленью
где сосны рвутся в небо
где быль живет и небыль
умчи меня туда лесной олень
Иногда при переходе из старого места на новое девочки ненадолго остаются безработными. В такие моменты в их жизни высвобождается столько пространства, что каждая может вскрикнуть у себя в голове и услышать долгое эхо.
Это и радует, и тревожит одновременно. Куда идти? До которого часа спать? Как провести день, потратив как можно меньше?
Безработные девочки ходят по улицам как иностранки. Они видят город в то время, в которое раньше не видели, на их лицах появляются легкий загар и румянец, а на ступнях, отвыкших от долгих прогулок, кровят мозоли. Их пальцы фантомно стучат по любой поверхности как по клавиатуре, а глаза, отвыкшие от света монитора, видят как будто на одну – две диоптрии лучше.
Безработные девочки выдернуты из розеток, если приглядеться, то можно увидеть, как провода при ходьбе тянутся за ними разноцветным шлейфом. Где-то в глубине их квартир чутко спят трудовые книжки. Девочки прижимают руки к груди так, будто держат папку с бумагами, видно, что они чувствуют утрату и пытаются вспомнить лица друг друга. Но пока почему-то не получается.
Поэтому безработные девочки ходят везде по одной и привыкают к тому, что они больше не часть коллективного тела. А еще они привыкают быть различимыми – и это странное чувство. Приглядитесь еще раз – и вы увидите девочек, застывших где попало и как попало, вышедших из офисных стен и потерявших дар речи перед жуками, деревьями и лужами.
Девочки ждут сигнала. Их обязательно позовут – и это будет звук, который различают только они. Он похож на свист, появляющийся, когда все компьютеры и лампы в помещении выключаются, и у этого свиста тоже есть долгое эхо.
Предыстория
У этого цикла есть предыстория, которую, нарушив порядок, стоит рассказать в конце. Несколько лет своей жизни я работала в государственных учреждениях: библиотеках, галереях и университетах. Самая первая моя работа после института была работой на государство.
Этот опыт был для меня непростым, и его последствия в каком-то виде всё еще со мной: в одном учреждении на меня писали анонимные доносы в департамент, в другом профсоюз разослал всем сотрудникам видео со мной – я дома пью вино и смешно ругаюсь – как пример недостойного поведения (мне даже пришлось выступать на собрании трудового коллектива с извинительной речью), в третьем меня отчитывали за фото в лифчике, из пятого и четвертого выдавили за активизм и участие в протестах 2019 года. Все эти ситуации я переживала по большей части в коллективах, считываемых как «женские». Нам мало платили, бюджета на наши инициативы у государства не было практически никакого, зато многие из нас, особенно те, кто пришел недавно, горели желанием влиять на систему изнутри и заполнять ее пустоты своими смыслами. Периодически нам это удавалось. Мы, девочки, как правило, очень любили свою работу. И очень сильно ненавидели ее.
Однажды попав в государственный оборот, можно остаться в нем надолго. Годами одни и те же девочки переходят из институции в институцию, с позиции на позицию. Девочек нанимают, увольняют, сокращают, отпускают в декрет. Девочки копят свои истории и редко когда могут позволить себе поделиться ими публично. Когда меня вынудили уволиться, я написала статью для портала «Такие дела» об опыте работы в госучреждениях культуры: почти все мои герои попросили сохранить анонимность, потому что боялись санкций со стороны бывшего руководства.
В эту книгу вплетены истории сотен девочек. Их передают друг другу в курилках, рассказывают во время обеденных перерывов на ушко, обсуждают с подружками в закрытых группах фейсбука. Описанное в этих текстах характерно, разумеется, не только для госучреждений и не только для женских коллективов, про которые принято говорить, что они похожи на серпентарий. Я как раз хотела уйти от этого стереотипизирующего и эссенциалистского взгляда, расширить мифологию женской коллективности, сделать ее менее целостной, более противоречивой и амбивалентной. А институциональное насилие, описанное мной, может встречаться и в низовых и независимых проектах. Я уже сталкивалась с ним. Потому что насилие и его паттерны витают в воздухе – и мы давно их интернализировали. Оказалось, чтобы не воспроизводить насилие по инерции, нужно постоянное усилие. И иногда мы (и авторка книги не исключение) устаем совершать такое усилие. Таков наш магический институциональный реализм.
Я благодарна всем девочкам и небинарным людям, с которыми я работала, а также всем, кто поделился со мной своими историями. Соня, Оксана, Саша, Оля, Ася, Таня, Тамара, Катя, Наташа, спасибо! Однажды многим из нас предстоит строить свои институции: мне не терпится узнать, какими они будут.
Дарья Серенко
Послесловие
Минувшей осенью, на свое тридцатилетие, я попросила у города и мира в подарок новые проекты, для которых можно было бы рисовать картинки. В тот же день Даша предложила мне проиллюстрировать ее книгу «Девочки и институции». Тот факт, что последние несколько лет я работаю девочкой в институции, иронически усилил этот идеальный match. Книжку я рисовала по ночам между отчетами, выставками, версткой афиш, отчетами, письмами из департамента и в департамент, ужесточениями и смягчениями противоковидных мер, отчетами, танцами с бубном вокруг электронной билетной системы, экскурсиями, мастер-классами, отчетами, отчетами, отчетами. Дни проходили в окружении коллег: усталых девочек, деловых девочек, девочек на грани нервного срыва, девочек, таскающих столы и сворачивающих горы, плачущих девочек, девочек, смеющихся несмотря ни на что. А по вечерам дома меня встречали девочка-камера наблюдения, многорукое девочковое существо, девочка-праздник, девочка-шестеренка институции. В самом начале я спросила Дашу, как она видит книгу, какие у нее есть пожелания к визуальному ряду. Даша сказала, что в ее голове это выглядит «как смесь каких-то почти греческих ритуальных фиксаций и киберпанка». В определенном смысле деятельность любой девочки любого гендера в любом государственном учреждении культуры и не только – какие-то почти греческие ритуальные фиксации, а пандемия с сопутствующей карантинной виртуализацией вбросила в этот коктейль щепотку киберпанка, так что, в сущности, я просто рисовала то, что вижу. Дашины тексты и моя жизнь сливались местами до неразличимости. Ночью с 31 августа на 1 сентября я отправила иллюстрации, а утром пришла на работу, где мне поручили придумать и нарисовать серию антитеррористических плакатов, объединенных общим заголовком – например, «осторожно, экстремизм».
У меня уже давно большие сложности с существительными как формой (само)определения. Предпочитаю репрезентироваться через глаголы: не «поэт/поэтесса», а «пишет стихи», не «художник/художница», а «рисует картинки», не «девочка/мальчик», а «избегает устойчивых идентификаций». Но девочка в институции – не ярлык, а образ жизни. Многорукий, многоликий образ. И я очень благодарна Даше и No Kidding Press за возможность прикоснуться к обналичиванию этого бесконечно прирастающего коллективного невидимого образного капитала.
Ксения Чарыева