— И чего мы ищем? — лениво спросил Шершень.
— Чайник.
— Экая ты… забавная, — фыркнул он. — Чайник! Рыба моя, откуда тут чайник? Ты бы еще самовар попросила.
Наташа наморщила лоб в недоумении, а потом более внимательно пригляделась к обстановке, сообразив, что не давало ей покоя все время. Квартира явно была не жилой. Тут не ели, не пили чай, не ложились спать, и если и собирались, то лишь для тусовок.
— Да-да, — усмехнулся Шершень. — Дом аварийный. Здесь в свое время был теракт, фундамент повредили, по дому трещина пошла. Жильцов расселили почти. На днях будут сносить, но пока жить можно. Вода еще есть и электричество, а газ перекрыли давно. Днем, ночью, в тишине можно слышать шорохи и треск, и это, блин, так странно, словно под тобой ад готов разверзнуться. Собираемся тут на свой страх и риск, хотя это запрещено, и после каждой тусовки думаем: что если наша башня сегодня рухнет?
Наташа застыла и даже прислушалась: не трясется ли под ней пол.
— Зачем? — прошептала она, боясь, что даже голос вызовет разрушительный диссонанс в балках перекрытий.
— Адреналин, — спокойно пожал плечами Шершень. — Мы танцуем на вулкане, рыба моя.
— Да вы ненормальные!
— Да. А кто нормальный?
Против своей воли Наташа почувствовала, что ее желание быть причисленной к этому странному обществу растет.
Всю жизнь она была… странной. Училась плохо, в меру хулиганила, а, когда выросла, стала таскаться вместе с дворовой шпаной по подъездам, в обнимку с гитарой, горланя песни, в которых строчки налезали друг на друга, тараня видимым отсутствием смысла. Жизнь в последние школьные годы казалась чудесной, наполненной фрондерскими противоречиями, что невероятно огорчало мать, простую швею из задрипанного ателье, и бабушку, которая вышла на пенсию, но упорно тащила в дом копеечку, торгуя газетами и журналами. Каждый раз, когда Наташа вляпывалась в историю, они сокрушенно качали головами, пытались воспитывать ором и слезами, рассказывали соседям, что «с девкой беда». А Наташа жила, доказывая всем на свете, что протестует не с больной головы, а потому что — человек, и имеет на это право, вопреки молве и установленным правилам.
Жизнь вопреки.
Она отвлеклась от мыслей, потому что в коридорчике, отделявшего кухню от готических черных развалин затопало, завозилось, послышались сонные голоса, а потом на кухню в обнимку ввалились Миша и давешняя блондинка, лохматая, щуря глаза с размазанной тушью. Под ярким светом одинокой лампыНаташа разглядела ее лучше.
Блондиночка тоже была не так молода, как казалось на первый взгляд, и вчерашнее неверное освещение ее невероятно красило. Вблизи она выглядела не так, чтоб очень. Кожа в разгар лета казалась бледноватой, не очень чистой, грудь мала, а тоненькие ножки слегка кривоваты. Недостатков, впрочем, было не так много, чтобы опорочить ее в чьих-то глазах, к тому же на фоне ее дорогой, не вписывающейся в атмосферу революционного движения одежды, Наташино барахлишко выглядело бледно.
Впрочем, бледно не бледно, а в блондиночке чуялся высокий класс. Такие вещи Наташа чуяла интуитивно. Неброское шмотье девицы было фирменным, дорогим, цепочка на шее — явно белое золото, а то и платина, а небольшой камушек на пальчике сверкал хищным огнем бриллианта. Сразу видно, она тут по собственной воле, хотя могла бы позволить себе Европу или Америку с ее калифорнийскими пляжами. Сразу понятно, богатейка, чья-то дочка или подружка.
Нет. Подружка вряд ли тусила бы в компании Шершня. Дочка скорее… Еще и к Мишке клеится, стерва…
Рядом с блондинкой Миша выглядел лучше, чем рядом с Наташей. Это было понятно. Наташа вдруг подумала, что сама она в атмосферу черной квартиры вписывается лучше этих недобитых аристократов.
— Ты чего вскочила в такую рань? — удивился Миша.
— Ехать надо. Лариса беспокоится, и вообще…
Что «вообще», она сказать не успела. Оторвавшись от блондинки, Миша с жаром начал говорить.
— Да, Шершень, я тебе про нее вчера рассказывал. Это она круто выступила на отборе. Надо порыскать на You Tube может, кто слил видео, или в сюжете на Музыкальном выходило.
— А-а, — без особого интереса протянул Шершень. — Это, значит, она?
— Это, значит, я, — подтвердила Наташа.
— Она песни крутые пишет, — вмешался Миша. — Как раз для нас. Глубокие, со смыслом. Ты же на заказ можешь чего-нибудь написать?
— Не знаю, — осторожно ответила Наташа. — Наверное.
— Да сможешь, ясен перец. Спой вон ту, которую ты на отборе пела.
— У меня гитары нет.
— Фигня. Так спой, акапельно.
Наташа пожала плечами и запела, не особенно следя за интонациями и мелодией, однако слушали ее молча, и даже в чернильной тьме комнат вроде притихли. Когда она закончила, Миша восторженно сказал:
— Круто же, Шершень? Скажи, круто?
— Ничего особенного, — ревниво заметила блондинка, но было видно, что это она из вредности. — Набор слов, не более того.
— Мара, прекрати. Шершень, что скажешь?
Шершень сосредоточенно молчал, а потом спросил с интересом:
— Сама написала? Точно?
— Да, — кивнула Наташа.
— Талант. Ты это… Оставь телефончик. Есть у меня мысля одна умная, буду думать.
Она продиктовала номер и еще немного потопталась в кухне, надеясь, что Миша догадается ее проводить, но тот подсел к Шершню на соседний стул и начал втирать что-то мудреное. Блондиночка со странным именем Мара смотрела на Наташу, как на врага, и та, вздохнув, тихо поплелась к выходу, думая, что выглядит, как бомжиха, а ей еще через всю Москву ехать.
Удаляясь от скособоченного розового дома, Наташа грустно думала, что в следующий раз она может увидеть на его месте клумбу или фонтан, или банальный супермаркет со стоянкой. И от этих мыслей на душе неприятно царапало.
К дому Ларисы она добралась около восьми утра. Девчонки-соседки без проблем впустили внутрь, но посмотрели странновато, многозначительно хмыкая. На их переглядки Наташе было наплевать. Она мечтала вымыться и лечь спать, пусть даже рядом с подругой, хотя она еще по пути ежилась, представляя эти прикосновения к телу. Однако желание отдохнуть было сильнее.
«Завалюсь в постель, а там будь что будет», — отважно подумала она и открыла дверь комнаты.
Сбившееся одеяло открыло идиллическую картинку. Лариса лежала в кровати и спала. Рядом с ней на подушке покоилась растрепанная головка незнакомой девочки, посапывающей, как ребенок. Посреди комнаты, прямо на проходе многозначительно стоял пакет с жалкими остатками Наташиных вещичек.
В этот момент ей стало весело.
Она вынесла пакет в коридор, спокойно направилась в освободившуюся ванную, вымылась и переоделась. Под ошалелыми взглядами соседок преспокойно залезла в холодильник, сделала несколько бутербродов и стала жевать, дерзко глядя исподлобья, мол, только суньтесь.
Никто не сунулся.
Доев в гробовом молчании, она выпила чашку остывшего чаю и, демонстративно рыгнув, вышла на лестницу. Спустившись вниз, она уселась на скамейку, достала сигареты, закурила и минут пять молча разглядывала дворик. Осознав, что особого выхода нет, она вынула телефон, набрала номер и, дождавшись ответа, ненатурально-бодрым голосом сказала:
— Это снова я. Извини, что отвлекаю, но, кажется, меня только что вытолкали из квартиры.
Глава 3
Москва, улыбнувшаяся поначалу каменными губами, вдруг резко сменила милость, если не на гнев, то на высокомерное равнодушие, словно к брошенному у подъезда котенку. Мол, вот тебе шанс вбежать внутрь, авось кто сердобольный даст миску молока, но если пнут сапогом по морде — не обессудь. Перед столицей все равны.
Карина считала, что уж ей-то не придется мучиться, и ошиблась в одночасье.
По дороге она злорадно посмеивалась про себя, глядя на Олесю и Наташу, которым светило в лучшем случае пристроиться на многочисленные рынки, по соседству с гастрабайтерами: немытыми, запуганными, с вороватыми глазами. И, хотя она от природы была не злой, сытое превосходство перед отчаянно трясущимися девчонками приятно грело душу.
Ее саму на вокзале встретила тетушка Маргарита, в столице обосновавшаяся давным-давно. Обрубив неуклюжие попытки Наташи навязаться следом, Карина издали помахала тетке и торопливо покатила по перрону свой чемоданчик.
— Хороша, — одобрительно сказала тетка, подставив щеку для поцелуя. — Худовата немного, но анорексички нынче в тренде.
— Я не анорексичка, — фыркнула Карина. — Поверь мне, я очень хорошо кушаю.
— Это меня огорчает, — парировала Маргарита. — Женщина я одинокая, помочь некому, а тут на шею сиротка навалилась, да еще и жрать в три горла будет. Пойдем уже, сиротинушка… Кстати, что за девицы провожают тебя тоскливыми взглядами?
— Да так, попутчицы, — неопределенно ответила Карина. — Хорошо выглядишь, Рит.
— Будь тут твой папаша, я бы ответила: ты меня еще голой не видел. Очень уж он смущался по молодости, когда за маманей твоей бегал. Шокировала я его, беднягу. А тебе просто спасибо. Стараюсь, как могу.
Для своих сорока с хвостиком Маргарита действительно выглядела очень хорошо. Семейное сходство с племянницей просматривалось отчетливо. При беглом взгляде они смотрелись, как мать и дочь, но отчаянно молодившаяся Маргарита никогда бы не призналась, что в два раза старше племянницы.
Ехать пришлось через всю Москву. Карина с любопытством озиралась по сторонам, высовываясь из окошка Маргаритиного «опеля», но потом заскучала и принялась отчаянно зевать. Москва, большая, шумная, от Екатеринбурга не слишком отличалась. Такие же улицы, такие же магазины, и даже пробки такие же, дышащие смрадом, с лающими друг на друга водителями. Устав, она откинулась на сидение и на вопросы тетки отвечала скупо. Впрочем. Марго беседой особенно не докучала, следила за дорогой, на которой чувствовала себя не слишком уверенно.
Доехав, Маргарита долго парковалась под насмешливым взглядом племянницы. Воткнув машину между двумя джипами, она с трудом вылезла наружу, выволокла из багажника чемодан Карины и сунула его племяннице.