Лэйси уверяла, что чужие наркотические трипы скучны не меньше чужих снов, но когда меня наконец накрыло прямо в церкви, прямо с головой, это было самое безумное и неизгладимое впечатление в жизни: будто все образы, мысли и вещи раньше не существовали; будто мир создается сам собой специально для меня; будто стены шепчут священное откровение, которое слышу только я; будто голос священника превратился в голубой свет, в теплый кофе, скользящий внутри моего горла к моему тайному я; будто я стала тем, кем никогда раньше не бывала; будто жизнь – это вопрос, и только я знаю ответ; будто, стоит мне закрыть глаза, внешний мир, краски, звуки, лица, которые существуют только для моего удовольствия, сразу исчезнут. Там, в церкви, я не обрела бога; я стала им сама.
Впрочем, Лэйси, возможно, была права. Потому что позже, когда мы сравнивали ощущения, восторг потускнел. Свелся к пульсирующим стенам и завихряющимся краскам, звону в ушах и неясным шумам. Откровения обратились в пустышки, как только мы поведали о них друг другу. Лэйси рассказала, что видела рога, которые выросли у священника, как только он начал клеймить дьявола; я слышала тяжелый металлический лязг, исходивший от стен, когда проповедник ополчился на хеви-метал, грозя расплатой за грехи. Когда он предупредил о жертвоприношениях животных на соседних фермах, нам обеим представилась кровавая волна, нависшая над паствой.
– Предсказуемо, – фыркнула Лэйси в итоге.
В ее устах – худшее оскорбление. Сдерживать смешки и стоны, пробовать на вкус слова, обонять краски и невинно улыбаться сидевшим позади старушкам, которые в изумлении уставились на нас, будто у нас искры из глаз сыплются – а они, возможно, и сыпались, – это было весело, но мы считали веселье ниже своего достоинства. Веселье – для Батл-Крика, для неудачниц, которые тащат своих качков в лес, выкуривают жиденькую самокрутку и тискаются в темноте. Не для нас; мы употребляем наркотики только в высших целях, провозгласила Лэйси. Мы будем философами; мы посвятим себя всем видам ухода от реальности.
Вот почему после службы мы собирались отправиться на пустынное поле и до полного изнеможения искать Красоту и Истину. Мы лежали бы в траве, высматривали ответы в небесах, создавали искусство, пытались стать настоящими. Во всяком случае, план был превосходный. Однако служба утонула в сумятице красок и звуков, и все стало таким странным. Ничто не казалось теперь достаточно реальным – ни парни в джинсовых комбинезонах, ни тряская поездка в кузове пикапа, ни густое пиво и мычание коров, ни фонтан крови, брызнувший, когда топор пробил толстую кожу, ни воющее животное, истекающее кровью. Густое пиво, густая кровь. Смеющиеся парни показывают средний палец воображаемому лицу в небесах. Смеющаяся Лэйси просит дать топор, а может, она его уже взяла и лужа под нами – это кровь, а может, ничего и не было, одни мечты, желания и кислотный угар.
Затем наступила темнота, мы очутились в амбаре на сене, и холодная рука скользнула в мои трусики.
«Просто скажи нет», – учили в школе, когда мы были слишком малы, чтобы представить такую необходимость, поэтому я сказала: «Нет», вытащила чужую руку из трусов и оттолкнула чье-то тело.
– Да ладно тебе, – сказало тело и уткнулось мордой мне в грудь. Я заметила рыжие волосы и почувствовала отвращение. Лэйси, зажатая между пареньком-фермером в клетчатой рубашке и тюком сена, стаскивала с себя лифчик и армейские ботинки. Фланель он носил безо всякой иронии. Это уж точно.
Я треснула по медноволосой голове и опять сказала: «Нет».
Он взвыл.
– Она говорила, ты назвала меня клевым.
Я оглядела парня (веснушки, кривоватая усмешка, глаза-бусинки, пухлые щеки) и подумала: «Может быть». Но «клевый» вовсе не означает, что я хочу это убогое животное – потное и неуклюжее. Что проку в клевом, когда он мусолит тебе сосок или слюнявит губы? Мой первый поцелуй был результатом проигранного кем-то спора; второй сорвали в темноте по ошибке. Теперь наступил счастливый номер три, и, когда я встала, парень буркнул:
– Вечно мне достается не та, – и принялся дрочить на сене.
– Лэйси, – позвала я; кажется, я плакала. В те дни я беспрестанно плакала. – Лэйси.
Она издала какой-то звук. Трудно говорить, когда ворочаешь языком в чужом рту.
– Отстань от них. – У рыжего были жуткие ногти и гнойные прыщи, и я без лишних слов поняла, что мне тоже достался не тот.
– Лэйси, я хочу уйти. – Возможно, я заставила себя заплакать, потому что против слез она устоять не могла.
– Подождешь немножко? – спросила Лэйси, не глядя на меня. Парень во фланелевой рубашке поставил ее лицом к тюку и целовал выпирающие позвонки. – Совсем чуточку?
Он усмехнулся:
– Не совсем чуточку. Придется ждать, сколько полагается. – Он лапал ее грязными руками, пальцы у него были перепачканы моторным маслом, под ногтями траур. Раньше мне не удалось как следует разглядеть этих парней. Типичное быдло, а мы ненавидели быдло.
Лэйси хихикнула.
Шею сзади обдало горячим дыханием.
– Не беспокойся, крошка, тебе не придется скучать, пока ждешь подружку.
– Лэйси, – снова позвала я. – Лэйси, Лэйси, Лэйси. – Молитва. Заклинание. И оно подействовало. То ли мои магические способности, то ли напор в голосе, то ли просто собственное имя, как строчка любимой песни, позвало ее домой.
– Да заткни ты эту чертову дуру, – сказал Фланелевый, но Лэйси проскользнула между его широко расставленных ног и подхватила с пола свою одежду.
Она коснулась моей щеки, по которой ползла слеза:
– Ты правда хочешь уйти, Декс?
Я кивнула.
– Тогда пошли.
Парни не обрадовались. Лэйси было плевать.
– Извини, – сказала я, когда мы уже оказались в безопасности, в машине.
Стекла были опущены, за нами тянулся шлейф хриплого голоса Курта, волосы у нас развевались, щеки горели, а поле, церковь и ночь съежились до истории, которую отныне можно со смехом пересказывать друг другу.
– За что ты извиняешься? – Лэйси втопила газ, как всегда делала в грустную минуту, и я представила себе, как пальцы ноги сжались на измазанной педали. Ей нравилось водить босиком. Лишь в эти моменты армейские ботинки закидывались подальше.
– За то, что заставила тебя уехать.
– Меня нельзя заставить, Декс.
– Все равно. Просто извини, мне жаль. – Но мне было ни капельки не жаль. Потому что в кои-то веки она ошиблась. Я заставила ее – и поняла, что мне это по силам. Настоящее трансцендентальное переживание, подлинное откровение: когда я заставила ее выбирать, она выбрала меня.
Уже три месяца мы дружили, если можно так сказать, хотя не уверена, что есть название для такого, для Декс-и-Лэйси, для того, что случалось, когда мы были вместе. Нам приходилось время от времени посещать школу, писать сочинения по английскому, вести пустые разговоры с родителями и учителями, вынимать посуду из посудомоечных машин, стричь газоны, разогревать в микроволновке замороженную пиццу для одиноких ужинов перед теликом, спросонья выключать будильник, начинавший трезвонить в шесть утра, продираться сквозь все мирские треволнения школьной жизни, но запомнилось мне совсем не это. Где-то далеко нацию захватили танцы кантри, Лос-Анджелес бушевал из-за Родни Кинга[20], Билл Клинтон не затягивался[21], Джордж Буш блевал в Японии[22], малолетняя психопатка с Лонг– Айленда Эми Фишер выстрелила в лицо жене своего любовника, СССР приказал долго жить, но отголоски всех этих событий не докатились до Батл-Крика. Помню: катим мы ночью по шоссе в «бьюике» Лэйси, я пытаюсь запихнуть в магнитолу ее единственную кассету Pearl Jam, защищаю Эдди Веддера исключительно ради удовольствия видеть ярость в ее глазах, и мне в лицо хлещет ливень, потому что стекло с пассажирской стороны застряло на середине, – только мы, я и она, наедине с машиной и дорогой, за рулем всегда Лэйси, несмотря на ежедневные обещания при случае научить меня водить. В моих воспоминаниях первая поездка словно и не кончалась, мы словно беспрерывно мчались в наше будущее. В дороге нам всегда было хорошо.
Однажды, после целой ночи пути, Лэйси потащилась за диетической колой, а я искала взглядом указатели выхода и выводила на запотевшем окне наши имена. Мы добрались до моста Джорджа Вашингтона как раз вовремя, чтобы увидеть рассвет над Манхэттеном, который вовсе не был таким чарующим и прекрасным, как в кино. Он был унылым и серым. Я попыталась разглядеть Эмпайр-стейт-билдинг, но передо мной вздымался целый лес высоких стройных небоскребов, и в конце концов я сдалась. Главное, он там; какая разница, если я не знаю, где именно? Когда мы опустили стекла, на нас пахнуло бензином. Лэйси припарковалась у моста со стороны Джерси, и мы стали наблюдать за пробуждением большого города. А потом развернулись и поехали домой. Потому что смысл состоял не в том, чтобы сбежать в Нью-Йорк, объяснила Лэйси. А в том, чтобы доказать, что мы на это способны. Чтобы напомнить себе, что Нью-Йорк существует. По-настоящему сбежать в Нью-Йорк, поселиться там – это тоже для плебеев. Слишком банально, говорила Лэйси. Слишком просто. Когда мы сбежим, то в Сиэтл, где можно пить кофе с Эдди Веддером и нюхать кокс с Кортни Лав. Мы закинем в «бьюик» свое барахло – только самое необходимое для новой жизни: что не влезет на заднее сиденье, придется бросить. Снимем квартиру около кафе «Крокодил», наймемся туда официантками, чтобы иметь халявное бухло и спать с рокерами. Заведем кресло-мешок и кота по кличке Гинзберг. Лэйси будет заниматься музыкой, я – сочинять тексты, и у нас начнется настоящая жизнь, жизнь, которая имеет смысл. Мы продадим машину, чтобы внести квартплату за первый месяц, потом купим бутылку вина и закуску и отметим точку невозврата.
Машина означала Лэйси, машина означала свободу, и ночами я засыпала с мыслью об автомобиле, представляя себе шоссе, лентой змеящиеся вдаль по бурым равнинам, считая дорожные указатели, боясь, что мы не уедем, боясь, что она уедет без меня. Порой по утрам я просыпалась с солнцем, уверенная в том, что она мне просто приснилась, и звонила ей домой удостовериться, что она и правда здесь.