А потом то ли корсет, то ли текила, то ли Лэйси втолкнули меня в тесный, на одну кабинку, туалет вместе с каким-то чуваком, который, по ее словам, вроде бы стоял за прилавком в нашем музыкальном магазине, хотя я не узнала его и подумала, что ее, наверное, сбили с толку его длинные сальные волосы – такие же, как почти у всех парней, скучавших рядом с танцполом. Был ли это Красавчик Грег, на которого мы пялились две субботы подряд из-за стойки с записями христианских госпелов, или просто безвестный поклонник гранжа в стеганом жилете и с плетеной фенечкой на запястье, но он вошел следом за мной, и когда я открыла рот, чтобы представиться или, к примеру, сказать: «Прости, моя ненормальная подруга впихнула тебя в туалет», он разжал мне зубы языком. Я дала парню немного поворочать им, ощущая вкус его пива и пытаясь решить, достаточно ли умело он щупает мне задницу и для чего вообще щупают задницу. За этими размышлениями и мысленным подсчетом количества бактерий и следов фекалий на двери туалета я совсем забросила языковые манипуляции; моя рассеянность, должно быть, не осталась незамеченной, потому что в конце концов парень остановился.
– Эй, – позвал он, практически касаясь своими губами моих.
– Эй.
На полу виднелись брызги мочи, стены украшали плакаты Screaming Trees, Skin Yard, Melvins, Soundgarden. Даже Candlebox, которых Лэйси считала позерами.
– Тебе нравится?
Я пожала плечами, подумав про себя, что с его стороны очень мило, хоть и несколько поздно, спрашивать мое мнение.
– Вообще-то обычно я не занимаюсь этим в туалетах.
– Что? – Даже здесь музыка практически оглушала.
– Я не занимаюсь этим в туалетах! – повторила я громче.
– Нет, я про песню! Тебе нравится песня?
– А! Конечно.
– Новый трек Love Battery! – Он сделал шаг назад и изобразил гитарный аккорд. Я поморщилась: и о чем только Лэйси думала? Даже с кобейновскими волосами это определенно не наш Красавчик. – Улет, да? Обязательно послушай весь альбом, настоящая бомба: сначала всякая мура, а потом – бум! Тебя уносит в другое изменение. Сечешь?
– Конечно.
– Это типа как «Звездный путь», сечешь? Мой альбом будет такой же.
– Ты записываешь альбом?
– Ну, пока нет, ясное дело. Когда соберу группу. Все будет. Терпение. Вот в чем фокус.
– Так ты играешь в группе?
– Говорю же, пока нет. Но я над этим работаю. Материал на подходе. Классный материал.
– Это… клево.
– А у тебя клевые буфера. Можно залезть под корсет?
– Не уверена, что получится, – сказала я, но он каким-то образом ухитрился протиснуть пальцы в темный вырез моего наряда.
– Ух ты. Они… мягче, чем кажется.
– Да?
– Не подумай чего, я к тому, что с большими сиськами всегда так. Обычно они не шибко упругие. Но мне наоборот нравится. Зачем тебе слишком твердые сиськи, сечешь?
– Вроде да.
– А ты их, типа, все время тискаешь?
– Э… нет.
– А я бы тискал, будь я девчонкой. Особенно такие, как у тебя, сечешь? Прямо все время.
– Тогда вряд ли тебе светила бы музыкальная карьера.
Некоторое время он соображал, пошутила я или оскорбила его, а потом спросил:
– Хочешь пососать?
– Не особенно.
– Ну, как знаешь. Мое дело предложить.
После чего я вернулась в зал и отыскала Лэйси. Начиналось выступление рок-группы, однажды игравшей, как она слышала, на разогреве у Nirvana, но с первых же аккордов стало понятно, что ребята едва успели освоить инструменты. Однако это не имело значения. Лэйси поинтересовалась, как все прошло с тем парнем и завершилась ли сексуальная миссия успехом, но вместо ответа я обвила ее руками, потому что текила наконец ударила мне в голову, потому что мне хотелось ее обнять, просто быть с ней рядом в толпе потных скользких тел, извивающихся вокруг нас. Впервые за всю жизнь мне хотелось танцевать.
– Ты нажралась! – выкрикнула она, когда я ухватила ее за руку и потащила на танппол, к клубку тел, машущих рук и топающих ног. – Окосела!
– Может, просто сошла с ума! – крикнула я в ответ и закружилась, выбрасывая в воздух руки и запрокидывая голову, наконец понимая, каково это – ощущать желание и тут же хвататься за него. Мне хотелось двигаться. Мне хотелось летать. Зачем думать про члены, языки и суровую несправедливость реальной жизни. Пусть моя реальность, моя и Лэйси, будет вот такой: дымный полумрак, лучи стробоскопов над головой, завывания никудышных рокеров, брызги пота. Толпа как единый организм, все мы вместе, сотня рук, ног, голов и одно на всех сердце, которое стучит, стучит… Общий ритм, дикий, бешеный ритм в нашей крови. Смех Лэйси в ушах, облако аромата ее шампуня, ее волосы, хлещущие меня по щеке, а потом – ничего, кроме исступленного восторга движения. Можно делать что угодно, абсолютно всё. Никакого контроля.
Разумеется, меня не поняли. Мать не уставала меня пилить по поводу нормальной одежды, которую я перестала носить, по поводу книг, которые я не читала, и домашних заданий, которые я забросила. Манера, в какой я теперь с ней общалась, – «оригинальная», по ее выражению, без всяких попыток объясниться или извиниться, – показывала, что я знаю, о чем и как говорю, и мама даже не понимала, насколько она угадала с определением, ведь она скорее всего подразумевала грубость, упрямство или категоричность, но «оригинальная» означает еще и «новая», какой я теперь и была. С каждым днем я все больше превращалась в Декс, в ту личность, которой меня сделала Лэйси; я все больше становилась собой.
– Ты теряешь себя, – однажды бросила мне мать, узнав, что я давным-давно перестала смотреть телеигры вместе с отцом, будто это не она годами стенала, что мы маемся дурью, будто скучная благовоспитанная Ханна Декстер, которую мама так отчаянно стремилась вернуть, не была всего лишь совокупным результатом родительского промывания мозгов и отсутствия других вариантов. Мистер Шеффер, который был моим любимым учителем, когда таковые у меня еще имелись, после урока отвел меня в сторонку, сунул в лицо провальную контрольную и заявил, что я могу и лучше. Порывистый и неловкий борец с предрассудками, лелеющий теорию о том, что падение СССР знаменует собой не конец истории, но период междуцарствия перед следующей войной, среди преподавателей старшей школы Батл-Крика Шеффер был ближе всех к образу бунтаря из «Общества мертвых поэтов»[27], и тет-а-тет после уроков, посвященный моему растраченному потенциалу, воплощал мои давние мечты, поблекшие ныне жалкие фантазии; в прежние времена даже фантазии у меня не выходили за рамки приличий, и мое подсознание предпочитало делать вид, что единственное, чего я хочу от Шеффера и его кокетливой щетины, это отеческое поглаживание по голове. Лэйси считала, что он несет пургу, этот молодой бездарь, почитывающий Маркса и Саида[28] и воображающий себя крутым по сравнению с остальными учителями, которые говорили «азиатский» вместо «восточный» и считали верхом прогрессивности шепотом признавать, что отцы-основатели – возможно – владели рабами. По мнению Лэйси, он недопонял постколониальную теорию, превратно толковал американскую позицию по Вьетнаму и своим отказом осудить пентагоновский секретный план безраздельного мирового господства демонстрировал собственную моральную трусость; я знала об этом, потому что она почти еженедельно забрасывала его разнообразными «j'accuse![29]», и если настоящий мистер Китинг не преминул бы затеять страстные дебаты и попытался раздуть в ней полемическое пламя, мистер Шеффер увиливал от «необоснованных отступлений» и «грубых толкований», а порой, когда атмосфера накалялась, прибегал к удалению из класса. Я потеряла к нему всяческое уважение, и когда он сообщил, что Лэйси, по его мнению, оказывает на меня дурное влияние, я посчитала правильным продемонстрировать ему средний палец, чтобы делом доказать его правоту. То же самое я показала Никки Драммонд в то утро, когда она имела наглость подловить меня в туалете и оклеветать Лэйси: она, мол, за глаза потешается надо мной, она-де и врунья, она-де опасна, да еще непрерывным потоком «обслуживает» парней в лесном овражке, который осведомленная публика называет Траншеей.
– Лэйси ненавидит лес, – возразила я ей. – Она туда ни ногой. Ты бы знала, если бы хоть что-нибудь в ней понимала.
Последние слова, по-видимому, попали в цель, хотя я даже не пыталась сразить Никки; ее лицо превратилось в открытую рану. Мне было приятно.
Отец хотя бы считал, что важна не просто Лэйси, и даже не я с Лэйси, а Декс, которой я стала или стремлюсь стать, – во всяком случае, именно так он говорил мне, когда за маминой спиной восхвалял живой ум Лэйси и ее стремление открыть меня миру, но и он ничего не понял. Он думал, что я была скучной, а Лэйси сделала меня интересной. Мне как-то не приходило в голову, что мне надо завоевывать интерес собственного отца, что ему недостаточно самого факта моего существования, что все то время, которое мы с ним коротали перед телеэкраном, он искал во мне свидетельства подлинной личности, – а теперь, когда я наконец заслужила его искреннюю заинтересованность, она была мне уже не нужна. Он так и не понял: Лэйси не переделала меня в лучшую или худшую сторону, она только разглядела то, что во мне уже было. Она повернула ключ, распахнула дверь и вошла.
Так я считала тогда. Так я зачастую думаю и теперь, хотя порой мне вспоминается, как я гордо вышагивала в образе Лэйси и постоянно боялась, что меня уличат в мошенничестве. Тогда мне казалось, что я не столько прокладываю курс в неизведанных водах своего тайного «я», сколько следую за Лэйси к обрыву, воплощая в жизнь любимое предостережение всех матерей: «Ты спрыгнешь, если Лэйси тебе прикажет?», где ответ – всегда «да». Лэйси нравилось меня проверять, и иногда трудно было почувствовать разницу между игрой и тем, чего ей действительно хочется. Определенные вещи считались непреложными. Курт – неподдельный, самый настоящий. Как и мы, Декс-и-Лэйси. Сакральная территория. А вот парни существуют для развлечения и выгодного взаимообмена, они лишь совокупность частей тела: языков, пальцев, членов. Бог – дурная шутка, Сатана – полезное острое орудие. Ей нравилось, когда люди считали ее опасной, вот откуда ожерелье с пентаграммой и намеки, которые она роняла в школе, – нарочито туманные упоминания об оккультных ритуалах и фазах луны. Она просто дразнила гусей: еще один способ посмеяться над плебсом, ничего не объясняя; однажды вечером, когда нас припахали нянчиться с Ублюдком-младшим, она велела мне держать извивающегося малютку над раковиной в ванной, а сама кровью от сырого стейка нарисовала на его крошечном лобике перевернутый крест, окрестив его в церкви Сатаны. Никому не полагалось знать, включая Ублюдка (особенно Ублюд