ка!), никому, кроме меня. Видимо, смысл состоял в том, чтобы в очередной раз проверить, как далеко я готова зайти, или тайком подложить свинью Ублюдку, насколько она могла себе позволить, или же тут был отчаянный расчет на чудо: может, она думала, что в том случае, если Ублюдок вдруг прав и Бог с дьяволом действительно ведут вечную борьбу за души смертных, она сумеет переманить на темную сторону любимого сыночка Ублюдка. Не вдаваясь в тонкости ее мотивации, я просто крепко держала Джеймса-младшего и тоном, который казался мне подходящим для разговоров с младенцами, уговаривала его не плакать. Лэйси не считала этого ребенка своим братом – или же не придавала родственным связям между братьями и сестрами никакого значения, что, по сути, одно и то же.
– Я не хочу быть ничьей сестрой, только твоей, – сказала она, и после этих слов меня уже не беспокоило, что лобик малыша в тот день вонял сырым мясом.
Она решила отметить свой день рождения на кладбище, и мы так и сделали.
– Боишься? – спросила она, пока мы шагали во тьме. Узкие аллеи петляли между рядами надгробий. Я видела каменного ангела, шпиль, окруженный каменными розами, покосившиеся и растрескавшиеся кресты, памятники с начертанными эмалью и золотом именами, тускло мерцавшие в свете карманного фонарика.
– Привидений или тебя?
– Мы обе знаем, Декс, ты жутко стремаешься, что нас поймают. – Приставив фонарик к подбородку, она осветила лицо снизу, став похожей на вампира: – Бояться здесь следует только меня.
Может, с моей стороны было глупо не испытывать страха, если не по поводу ночной вылазки, то по поводу упорства, с которым она настаивала на своем плане: прокрадемся туда со свечками и лопатами, найдем свежую могилу и устроим в ней святилище Повелителя тьмы – просто ради прикола (черные свечи, вычерченные на земле пентаграммы), чтобы хорошенько пугануть плебс.
– Лучший подарок мне на день рождения – заставить обделаться весь Батл-Крик, – заявила она, и если шутка зайдет слишком далеко, назад дороги не будет.
Она остановилась у маленького квадратного надгробия и уселась на его основание среди увядших цветов.
– Лэйси. – Возможно, я не к добру произнесла ее имя вслух, словно выдала ее некому злому духу. В рассказах, которых я больше не читала, однозначно говорилось: имя обладает властью. Его называют на свой страх и риск. – Я думала, мы ищем свежую.
Я не понимала, почему это так важно, – осквернение есть осквернение, – но она утверждала, что важно.
– Смотри. – Она указала фонариком на надгробие.
Кстати об именах.
«Крэйг Эллисон, – значилось на камне. – Род. 15 марта 1975, ум. 31 октября 1991.
Возлюбленный сын и брат.
Вперед, „Барсуки"!»
– «Вперед, „Барсуки"!»? – Кстати об осквернении. Я расхохоталась и изобразила чирлидершу. – Господи, какая пошлятина! Ты бы хотела унести в могилу звание «барсука» Батл-Крика?
Лэйси не ответила. В ее позе мне почудилось осуждение. Кто она такая, чтобы вдруг взять и присвоить себе право осуждать? Это ведь она притащила лопаты на кладбище – так почему же выходит, что я облажалась сильнее?
– Мы решили пошутить, – проговорила Лэйси наконец. – Но вдруг это не шутка? Представь, что плебеи правы и в лесу действительно были и дьявольские обряды, и лица, раскрашенные кровью. Кислотные оргии. Если все это произошло с ним на самом деле.
– А если страной тайно правят инопланетяне? И наш мэр – вампир? А вдруг я одержима Сатаной и собираюсь высосать у тебя мозги? Ты сама постоянно твердишь, что все возможно…
– …В лесу. Ага. Точно.
И тут наконец я заметила, что она плачет.
Я встала почти вплотную к ней. Лэйси была не из плаксивых.
– Что – «точно»? – Я положила руку ей на плечо. И снова убрала. – Что?
– Ты меня любишь, правда? – Голос ее звучал ровно и безжизненно.
– Разумеется.
– И ты хороший человек.
– Ну, с тех пор, как мы познакомились, уже нет.
Шутка не прокатила. Она впилась ногтями мне в руку:
– Больше никогда так не говори!
– Да хорошо, хорошо! Лэйси, все в порядке. – Я запаниковала. Мы на кладбище, а она вдруг слетает с катушек; ей что-то нужно, а я не знаю, как ей это дать, потому что Лэйси никогда ни в чем не нуждалась. – Разумеется, я тебя люблю. И разумеется, я хороший человек. Можешь ты просто мне сказать, что происходит, и мы наконец уберемся отсюда нахрен?
Я тоже заплакала. Совершенно рефлекторно, как зевают, видя чужой зевок, или чувствуют тошноту при запахе блевотины. Странно, что тело приспособлено для сопереживания, в то время как мозгу это дается с таким трудом. Твоя боль принадлежит тебе; моя боль – мне. Я всегда боялась внушения.
– Если я прикажу тебе что-то сделать и ты это сделаешь, кто будет виноват? – спросила она.
– Зависит от того, что именно ты прикажешь, разве нет?
– Не зависит. Обстоятельства не имеют значения. Если идея моя – то и вина моя. Твоя идея – твоя вина.
– Но ведь выполнить твой приказ – это моя идея, – возразила я, недоумевая, для чего мы затеяли философскую дискуссию над могилой Крэйга Эллисона, хотя смутно догадывалась, что какая-то причина все же есть. – Я сама решаю. Я не твоя игрушка.
– Нет? Нет. Пожалуй, нет.
Я отвесила ей легкий подзатыльник:
– Что тут происходит, Лэйси? Я знаю, ужасно, что человек погиб, даже если речь о Крэйге, но ты ведь его почти не знала.
И тут же я задумалась: правда не знала? Может, здесь и кроется причина нездоровой подсознательной, яростной и беспочвенной ненависти к Никки, непрошеных слез по неандертальцу, невысказанных, непроизносимых слов, будто застрявших у нее в горле. И как только эта мысль пришла мне в голову, она сразу показалась очевидной. Неизбежной.
– Он изменял ей с тобой? Можешь мне рассказать. Я пойму, клянусь. – Я не понимала: только не с ним (его мясистые ручищи неуклюже возятся со шнурками ее ботинок); но ведь считается, что любовь зла. – В любом случае ты тут вообще ни при чем. Даже если он чувствовал себя виноватым, или ты его бросила и он спятил от горя, или что угодно, ты все равно не… – Я задумалась, каково это, совершить нечто непоправимое, и – поскольку дело было еще до нашего знакомства, – решила, что трудно, но терпимо. Уж кто-кто, а Лэйси сумеет пережить. – Даже если ты говорила ему, что хочешь умереть или вроде того, все равно ты не виновата, что он взял и сделал это. Ведь не ты приставляла ружье к его голове. Не ты нажимала спусковой крючок. Это не твоя вина.
Она взглянула на меня, пряча лицо в тени, и улыбнулась:
– Ты решила, Крэйг изменял Никки? Со мной? – Она искренне расхохоталась, и я не знала, чему радуюсь больше, смене ее настроения или собственной глупой ошибке, а Лэйси поцеловала меня в щеку: – Вот умеешь ты меня развеселить.
«Но в чем тогда дело?» – хотела спросить я, но не решилась, ведь сейчас она опять была счастлива, ведь она схватила меня за руки и закружила по кладбищу, будто вместо могил под ногами был цветущий луг, а на небе вместо луны светило яркое летнее солнце.
– Как тебе только в голову пришло, что я мола в него влюбиться.
Ее смех напоминал бормотанье ведьмы, наш танец – ритуал, для которого не нужны ни свечи, ни символы, а только горячая кровь, подступившая к щекам и пылающая в венах, да заклинание богов любви, какой-то силы, которая соединяла наши ладони и нашептывала ночному ветру: «Вы одно целое».
А потом мы зашли слишком далеко.
– Так поступил бы Курт, – прошептала Лэйси.
Спорить не было смысла. Последнее слово всегда оставалось за Куртом. Лэйси учила меня на примере Курта. Мы цитировали названия песен, как катехизис; она декламировала фразы из его интервью; мы гладили его лицо на удачу. Во всяком случае, Лэйси. Я не любила его с той же силой, и мне не нравилось, что она его любит. Водянистые глаза, неряшливые волосы и героиновый глянец – вот и все, что я видела. Но Лэйси смотрела на плакат, как на икону.
Раз уж «так поступил бы Курт», мы распахнули окно и спрыгнули в кусты. Поскольку машина слишком шумела бы, первое время мы толкали ее руками, поставив на нейтралку и больно стукаясь плечами о стволы. Когда стало можно, Лэйси дала полный газ, а я тряслась на пассажирском сиденье, сжимая в потных ладонях скользкие баллончики с краской.
Курта, говорила Лэйси, однажды арестовали за граффити с «гомосексуальной» надписью на парапете набережной, надписью большой и яркой, чтобы было видно всем работягам, по крайней мере, достаточно грамотным, чтобы разобрать написанное. Он вырос в старом лесозаготовительном поселке, говорила Лэйси, где жили сплошь идиоты, их недоразвитые мозги заполняла та фигня, которую Курт и крушил своей гитарой. А до гитары были баллончики с краской, были слова.
– У нас есть слова, – говорила Лэйси. – Этого достаточно.
– Если нас заметут, – говорила я, – клянусь, я тебя прикончу.
Кирпично-каменный, приземистый и унылый Центр подростковой беременности стоял в глубине «зоны экстренной помощи», за клиникой для приема без предварительной записи и реабилитационным центром «Восход», за домом ветеранов, где можно было разве что разжиться бесплатными пончиками на собраниях «Анонимных алкоголиков», и даже за заколоченным стриптиз-клубом, который целых три месяца жил на премиальные отцов города, прежде чем матери города добились его уничтожения. Если вам случалось дать волю грязному животному началу и сорвать дьявольский джекпот, позволив сперматозоиду и яйцеклетке сотворить чудо, значит, именно вы, давясь паникой и отчаянно листая «Желтые страницы», находили спасение на шоссе, в сером корпусе без окон сразу за сетевым кафе «По-дружески». Сюда приезжали из Батл-Крика, Маршалл-Вэлли или даже из самой Салины. Здесь гадали, будет ли больно и придет ли раскаяние; здесь тряслись от страха.
И несомненно удивлялись, когда доброхоты из Центра подростковой беременности совали брошюрку с Иисусом на обложке и просвещали посетителей. Работники Центра рассуждали о чудесах, показывали изображения зародыша, который, по их словам, уже считается ребенком, а убийство, говорили они, это грех. А если не поостеречься, они выуживали у бедняжки имя и номер телефона, и по возвращении домой ее уже поджидали родители.