Тут живет зло, говорила Лэйси, и поначалу собиралась сжечь здание дотла.
Батл-Крик не относился к числу городов, где поощрялось сексуальное просвещение. Но понятие было на слуху, оно попало в плакаты на детских площадках и проповеди в воскресных школах, и к старшим классам мы все уже знали, что надо делать, и знали, что сгорим в аду за свои деяния. Сразу после Пасхи наша биологичка принесла в класс два яблока, потом уронила одно на пол. Подняла и снова уронила. И опять.
– Какое вы захотите съесть? – спросила она наконец. – Вот это, красивое, чистое, целое? Или помятое, грязное, порченное?
В тот день Лэйси стащила порченное яблоко и съела его на обед, а когда пару недель спустя Дженни Холлстром отдалась Бретту Конеру в церковном чулане, мы говорили, что она уронила свое яблоко.
– Пожалуй, теперь ясно, какие яблоки Бретту по вкусу, – заметила Лэйси.
Дженни и рассказала нам, что творится за фасадом Центра подростковой беременности. Тогда ее еще не увезли из города; говорили, ребенок должен появиться на свет в октябре.
Слухами земля полнится, а в Батл-Крике особенно; может, потому-то наши родители и тратили уйму времени, пытаясь выяснить, кто, что и кому засовывает на заднем сиденье машины. Ведь если нам предстоит гореть в аду, им непременно доложат об этом в церкви.
А ныне мы на цыпочках крались к оплоту зла, где окопались местные иисусики, и надеялись, что бедность не позволила им разориться на охрану или видеонаблюдение. На мне была флисовая кофта; Лэйси нарядилась в стиле воровки-домушницы: вся в черном, с кроваво-красным пятном губной помады того же цвета, что и краска у нас в баллончиках. Она в очередной раз встряхнула баллончик и показала мне, как его держать и куда нажимать. Я пропустила ее вперед и стала смотреть, как у нее получается; она уверенной рукой выводила ровные буквы. Я ждала, что вот-вот загудит тревожная сирена или появятся люди в форме и утащат нас в ночь, но слышала только свист струи краски и злой смешок Лэйси, когда в свете газовых ламп блеснула первая из наших надписей: «Клиника ненастоящих абортов. Остерегайтесь».
Мы вместе сочинили тексты еще загодя, пока мать Лэйси накачивалась внизу спиртным, а отчим катал шары в боулинге во имя Иисуса.
«Оставьте наши киски в покое».
«Бог умер». На этой надписи настояла Лэйси, хотя вряд ли она всерьез верила в ее истинность.
– Мой папа верил в Бога, но мама верит только в дьявола, – вот и все, что она когда-либо говорила по поводу Господа.
«Бог умер», – написала я, выбрав самый короткий текст. Буквы скакали, «б» больше походила на «о», но я написала.
Нажала на распылитель, и коричневый камень превратился в красный. Магия.
Я нанесла ущерб зданию. Как малолетний правонарушитель, как парни с наклейками Metallica на скейтбордах, которые бьют стекла в окнах и ради убогой потехи крушат почтовые ящики. Я нажала на распылитель, и Ханна Декстер превратилась в преступницу. Магия.
Мы не могли поехать домой, только не сейчас, только не в таком возбуждении. Мы помчались в никуда; мы мчались в никуда очень быстро, потому что значение имела только скорость. Скорость и музыка. «Nevermind», надрывные вопли Курта и наши вопли, даже еще громче. Я не любила Nirvana, не настолько, как от меня ждали, потому что вообще не считала их песни музыкой. Просто шум: свирепый, гадкий, грубый, резкий. Опасный – и той ночью мы тоже были опасными. Я орала хором с Куртом, забыв о том, что папа считает мой голос похожим на визг енота, а Лэйси вечно ругается, что я безбожно перевираю текст. Я пела так, как слышала сама, потому что для меня эти слова были правильными: «Я любила тебя, я не вернусь, я убила тебя, я не вернусь». Это были мои слова.
Мы ехали с закрытыми окнами и могли горланить, сколько влезет, и было легче легкого представить, что домой мы уже не вернемся, упадем с обрыва, впилимся в стену или взберемся по радуге. Мы могли мчаться через всю страну, оставляя за собой пламя и разрушения. Лэйси и Декс, как Бонни и Клайд, как Курт и Кортни, – опьяненные собственным безумием, прожигающие ночь насквозь.
– Надо повторить! – орала я. – Надо постоянно так делать!
– Как? Нарушать закон?
– Да!
«Я не вернусь», – орала я, и той ночью, только той ночью, я любила Курта, как его любила Лэйси; я любила Курта, как любила саму Лэйси, и я знала, что она права: Курт нас одобрит.
«Я не вернусь».
«Я не вернусь».
Лэйси. Благие намерения
Это не поучительная сказочка про избыточный – или неправильный – трах. Это не рассказ о том, какие ужасы происходят с плохими девочками. Я так говорю, потому что знаю тебя, Декс, знаю, как ты думаешь. Как тебя научили думать, и чего ты до сих пор боишься.
Я собираюсь рассказать тебе историю, Декс, и на этот раз она будет правдивой.
Девочка встречает девочку. Возможно, девочка влюбляется в девочку. Девочка определенно хочет девочку. Девочки пьют, девочки танцуют, девочки трахаются, девочки темной ночью сплетают пальцы и шепотом поверяют друг другу сокровенные тайны, девочки приносят кровавую клятву верности и молчания. Девочка предает девочку, девочка теряет девочку, девочка бросает девочку. Эта история тебе не понравится, Декс, потому что она не про нас.
– Я только посмотрю, – сказал Крэйг в тот первый раз, когда пришел на наше место в лесу.
Тогда я уже так и думала. Наше место.
Он не предупредил, что собирается дрочить, пока мы будем баловаться друг с дружкой, но ведь ему было семнадцать, и, видимо, это подразумевалось. Получилось одновременно и противно, и возбуждающе. Противно – ну, сама понимаешь, почему. А возбуждающе, потому что одно дело обработать парня рукой и ртом, механическим трением влажной скользкой кожи о кожу, и совсем другое – довести до финиша, даже не прикасаясь к нему. Вот где настоящая власть.
Наверное, он просто обалдел, потому что некоторое время не приходил. А может, это Никки обалдела и не хотела, чтобы он снова приходил. Может, она хотела, чтобы я принадлежала только ей.
С девушкой все по-другому. Не настолько по-другому, как ожидается, не мягче, потому что в Никки Драммонд мягкости не было и в помине. Точно те же кожа и пот, и я точно так же была ее тайной, как раньше была тайной Шая. Я точно так же оставалась постыдной слабостью, и это мне отлично удавалось.
Целых две недели, прежде чем Крэйг вернулся. Целых две недели, каждый день, только мы вдвоем, в лесу, под косяк. Я не обсуждала с ней Курта, она не обсуждала со мной выпускной. Мы вообще мало говорили, занимались совсем другим, но когда она задавала вопросы, я отвечала честно, и в этом тоже состояла разница.
Мне нравился ее вкус, Декс. Мне нравилось, войдя в нее языком, произносить свое имя.
Будто ставишь клеймо там, где никто не увидит: моя.
Я научилась доводить ее до оргазма, а потом научилась еще лучше и за день до начала школьных занятий исторгла у нее крик, после чего она откатилась от меня, свернулась калачиком и расплакалась.
– Ты чего? – Я провела костяшками пальцев по ее выступающим позвонкам. Это всегда вызывало у нее дрожь. – В чем дело?
Обычно Никки не плакала. Тут мы с ней были похожи. Тогда я считала, что мы похожи и во многом другом, и только потом поняла, что она из тех ящериц, которые меняют окраску, сливаясь с окружением, чтобы лучше прятаться, чтобы быстрее ловить добычу.
Обычно она не плакала, но сейчас просто рыдала, и когда я снова ее погладила, откинула волосы с лица, потому что так и делают, когда лежат вдвоем голые, когда плачут вместе, она села, отмахнулась от меня и от своего настроения, отыскала свою одежду и водку, и мы напились. На следующий день она снова привела Крэйга и сказала, что будет только справедливо принять в игру и его. Так веселее.
Или с обеими, или ни с кем – такие подразумевались условия, и я подумала: Курт согласился бы, Курт гордился бы мной, а Ублюдок удавился бы насмерть. Я подумала, что не ждала от Батл-Крика такой крутизны, а теперь и сама стану круче. Я подумала, что нужна ей, нужна им обоим, и что приятно быть нужной.
Я подумала: блин, а почему бы нет?
Поначалу у него не вставал, из-за моего взгляда и из-за презерватива; потом он от них отказался, когда Никки перешла на таблетки. Поначалу мы стеснялись, во всяком случае, Крэйг, и хотя я слышала, как он разговаривал с членом, пока мастурбировал, нашептывал вялому сморщенному отростку всякие глупости, он никогда не сказал бы мне, что надо говорить. Никки пару раз нежно поцеловала член, но это не помогло, а потом она пару раз нежно поцеловала меня, и вот тогда сработало. Крэйгу хватило минуту понаблюдать за нами, прежде чем он захотел присоединиться; а затем, пока Никки пыхтела мне в ухо, в то время как его пальцы делали свою работу, он вошел в меня, и наверное, я тоже стеснялась, потому что в тот первый раз было больно. В тот раз было грязно, было стыдно.
Тела должны соединяться по двое, как створки раковины. Мы так задуманы.
Шесть ног, шесть рук, тридцать пальцев, девять дырок, с арифметикой не поспоришь, но мы старались как могли, и когда Никки больно прикусила мне сосок, а Крэйг отдавил задницей пальцы, я не жаловалась – было слишком интересно, слишком ново, чтобы все бросить.
Тебе никогда не нравились голые факты, Декс, не в таких делах. Ты предпочитаешь забыть, что ты тоже животное, что ты рыгаешь, пукаешь, какаешь и каждый месяц у тебя кровотечение. Ты считаешь, что это неприлично, разговаривать о таком, и заниматься таким не особенно прилично, разве только в темноте, когда никто не видит. Поэтому ты, видимо, не захочешь знать, что Крэйг был волосат, как горилла, по крайней мере, пока не разрешил нам сбрить свои заросли, просто ради эксперимента. Возможно, ты не прочь узнать, как он заглядывал в кружевные трусики Никки, но не захочешь слышать, что член у него был кривоват, а мошонка какого-то стариковского вида. Или что он извинялся, когда запихивал его внутрь и еще раз извинялся, когда вынимал, будто опасался, что я начну плакать или кричать: «Насилуют!», будто буквально не мог поверить, что все происходит на самом деле, ну а как же еще. Потом Никки его оседлала, а я – поскольку он видел такое в порно – опустилась ему на лицо, жутко напрягая колени, чтобы не задушить его. Не сомневаюсь, что Никки совала палец ему в анус, шлепая его по заднице.