В тот первый раз каждый из нас только играл роль, мы ждали, что грянет саундтрек и все будет происходить медленно, в романтичной дымке, а не торопливо и сумбурно, как в омерзительной реальности. Мы предвкушали тона сепии и блеск свечей, но постепенной привыкли к липкой одежде, неуклюжим тычкам и чпокающему звуку, который издавала Никки, слишком сильно сводя бедра, а еще к хрипам, стонам и общему смеху.
Не будь дурой. Ты бы и не узнала. Никто не знал, и когда наконец начались занятия в школе, Никки и Крэйг со мной не разговаривали, во всяком случае, на людях, они едва смотрели на меня, ну разве что так, как смотрят на любую новенькую: искоса, настороженно, искушенно и, о да, с неприкрытой гордостью местных, захлопывающих окошки ворот перед варварами. Мне было все равно. Вряд ли я рвалась к популярному столу, чтобы ковыряться в салате рядом с чирлидершами и восхищаться тем членом футбольной команды, который в настоящее время свободен. Мне нравилось, что им стыдно, тем двоим, которые только и делали, что похвалялись своим дурным поведением, отвязными вечеринками и горами смятых пивных банок к утру. Потому что сейчас они понимали: мы вели себя действительно дурно, по-настоящему, и тайна составляла часть удовольствия. Мне нравилось, когда Никки кралась за мной в коридоре, будто не понимала, что я могу разрушить ее жизнь одним правильно пущенным слушком. Мне нравилось, как она поджимала губки и задирала нос на публике, потому что только я знала, как выглядит это лицо, когда пальцы Крэйга снуют внутри нее, творя свое неуклюжее волшебство.
К тому времени они уже занимались этим у меня на глазах; выяснилось, что нам всем нравится смотреть. Порой смотреть мне нравилось больше всего. Есть что-то в двух совокупляющихся людях, в том, как они забывают прятать свое тайное «я». Даже тогда Никки с Крэйгом продолжали изображать страстную любовь; все мы так делаем. Никки изображала «возбуждает!», «кайф!» или «ску-у-учно», в зависимости от настроения, но никогда не забывала про «я оказываю тебе величайшую любезность», а Крэйг каждый раз изображал «ну пожалуйста, ну давай». Но в какой-то момент она забывала втянуть живот, он забывал нежно посмотреть ей в глаза, а то и вообще забывал посмотреть; каждый из них забывал о партнере, и секс превращался в мастурбацию, где другое тело становилось лишь инструментом для удовлетворения. И мне нравилось, незримо и бесплотно, наблюдать, как они теряют контроль над собой.
Никки тоже любила смотреть, но не ради самого наблюдения. В ней просыпался внутренний маленький босс. Она не наблюдала, она командовала, руководя нами в своем частном кукольном театрике, заставляя нас принимать позы, которые больше нравились ей, чем нам, манипулируя нам, как властолюбивый ребенок, разыгрывающий рождественскую пантомиму для родичей.
Не знаю, что больше всего заводило Крэйга, особенно когда новизна секса между двумя девушками поблекла, а это случилось на удивление быстро. Иногда мне кажется, что ему вообще не слишком нравились наши встречи.
Мы сношались втроем; иногда просто пили и болтали. Заброшенная станция была волшебным, сакральным местом, все тайны поглощались деревьями. В лесу мы становились другими людьми; мы превращались в собственные тени-двойники. Мы могли говорить и делать что угодно, мы научились слушать, не слушая, пропускать слова и истории сквозь себя и отправлять в пустоту. Никки рассказала, как двоюродный брат изнасиловал ее на ужине в честь Дня благодарения, швырнув на бабушкино стеганое кружевное одеяло; от него воняло сладким картофелем и подливкой, когда он прижимался ртом к ее губам, чтобы она молчала, как будто она стала бы орать. Крэйг рассказал, как в средней школе ему сделал минет какой-то бедняга из баскетбольной команды, после чего Крэйг так распсиховался, что превратил жизнь этого парня в сущий ад: распространил слух, что тот подглядывал за другими ребятами в раздевалке и не раз во время борьбы на уроках физкультуры пытался щупать девочек. После того как баскетболиста трижды избили, он перевелся в школу в другом округе.
– Мне даже не стыдно, – признался Крэйг. – И разве я после этого, типа, психопат?
– Возможно, – сказала я.
Никки только смеялась.
И вот он мертв. Странно, правда? Он был здесь, был внутри меня, потный, омерзительный, туповатый, а может, и «типа психопат», а теперь он просто труп. И даже уже не труп, учитывая прошедшее время. Может, только кости, прах и черви. Уж точно не призрак. Будь он призраком, я бы знала, потому что хрена с два он оставил бы меня в покое.
Я знаю, как он умер; знаю, из-за чего (если не впадать в экзистенциальные причитания «почему, боже, ну почему»; тут никому не дано понять), но не могу сказать, что я вообще знала Крэйга. Иногда он служил нам куклой, не столько Кеном, сколько одним из тех жутковатых созданий в натуральную величину из рекламы «Мой приятель»[30] или аниматронным качком, с которым можно вволю развлекаться. Он слюняво целовался и без меры пил; его любви к Никки хватало для ревности, но не хватало, или не совсем хватало, для ее ответной любви. Уж поверь. Он не мог заставить ее полюбить себя, вот в чем проблема. Был слишком туп, чтобы разглядеть ее по-настоящему.
Иногда мы с ней встречались за спиной у Крэйга, и вот тогда-то она и рассказала мне все то, что он о ней уже знал, или то, чего не знал никто, например, про свои тайные утренние пробежки, к которым она пристрастилась в четырнадцать лет, страдая анорексией, но практиковала до сих пор, потому что ей нравились рассеянный полумрак в пять утра и состояние полной измотанности после пятимильного забега. Все были в курсе, что мамаша Никки целый год крутила с юридическим партнером своего мужа, но никто не догадывался, что Никки куда больше презирает мать за то, что та вернулась и умоляла о прощении, да еще и продолжает жить с мужем, который теперь при каждом удобном случае к ней придирается. Все знали, что Никки рождена для популярности, но лишь я понимала, насколько ей плевать. Интригами и обманом она создала свое маленькое королевство, потому что так было проще и веселее, но жизнь в итоге не становилась менее скучной, а будущее более сносным: бесконечная череда дней, наполненных все теми же пустяками, теми же пошлыми потребностями, едой, выпивкой, сексом, необходимостью делать вдох и выдох, следовать советам или, в зависимости от настроения, поступать наоборот. Ей нравилось наблюдать, как пресмыкаются перед ней окружающие, нравилось знать, что по одной своей прихоти она может спалить любого. Вот причина, по которой дети разоряют муравейники, а юные сопиопаты поджигают кошек: дело не в том, что это придает их жизням некое фундаментальное значение, а в том, что иногда нужно разнообразить будни.
Все знали, что они с Крэйгом Эллисоном предназначены друг другу, их любовь диктовалась законами ухаживания; вероятно, так оно и было. В седьмом классе Крэйг стал первым, с кем поцеловалась Никки; Никки была первым проходом Крэйга на вторую базу, но в неизбежности нет ничего сексуального, по крайней мере, сравнимого по сексуальности с безвестным восьмиклассником, который отсасывает тебе в туалете роллердрома; так что только в десятом классе они сошлись по-настоящему: трахались, и опять трахались, трахались и дрались, а потом снова трахались. Неудивительно, что им было скучно. Неудивительно, что им понадобились лес, наркотики, я. Я служила им наркотиком, Декс, и оказалось, что служить наркотиком даже улетнее, чем принимать наркотик.
Мы пробовали героин – «Герасим», как называл его Крэйг, потому что умудрялся испохабить что угодно, – но только однажды. Люди не созданы для такого удовольствия, для такого счастья. Кокаин пошел бодрее. Он делал секс лучше. Он делал лучше все вокруг. Достать его было гораздо легче, а употреблять не так стремно, в отличие от героина, под которым я чуть не спалила Никки волосы. Тогда мы только поржали.
Вот этим мы и занимались. Смотрели, трахались, нюхали, болтали, выпивали и опять по новой. Потом Крэйг умер и все закончилось. Копы нашли его тело пару дней спустя после Хеллоуина, и даже мне противно об этом думать, о том, как выглядело тело после двух дней и двух ночей в лесу, как оно изгадило наше место и как от него воняло. Больше я туда не ходила. Не могла. Ни на станцию, ни в лес. Убежище было осквернено. Не населено привидениями – я говорила тебе, что не верю в них, – просто уничтожено.
Никто ни о чем не узнал бы, если мы с Никки не проболтаемся, а мы поклялись друг другу молчать. Наш последний священный обет – и я, дура, решила, что тайна свяжет нас на всю жизнь, но с тех пор я ее больше не видела. Может, я была ее лесом, оскверненным и уничтоженным. Но знаешь, что я думаю? Думаю, я ошиблась с самого начала, вообразив, что мне удалось сорвать с Никки маску и заглянуть в ее истинное лицо, когда на самом деле под маской скрывались другие маски. Маски поверх масок и пустота в сердцевине, куда некая высшая сила забыла вложить душу. Помнишь, Декс, как мы читали об автоматах Декарта – телах, которые ходят, говорят и обладают всеми признаками человечности, но внутри лишены жизни? Это и есть Никки: полный набор животных инстинктов и никаких высших функций. Стоит ли удивляться, что она и остальных держит за мусор: должно быть, считает, что мы такие же пустышки, как она сама, что нам не больно.
Она считала, что мне не больно, я знаю. Она вывалила все это на меня в тот же день, когда мы дали клятву, – просто потому, что я уступила ей право горевать.
Она винила меня.
Она винила меня.
Я себя не виню.
Отказываюсь винить.
Я не сделала ничего плохого.
Вот зуб даю, Декс. Чтобы мне сдохнуть и вознестись к Крэйгу на огромное небесное футбольное поле, тут нет никакой моей вины.
У меня нет игрушек.
Ты мне сама так сказала.
Снова одна. Одна, во мраке, с тайной, одна с ночными кошмарами и призраком их кожи, с синдромом фантомного секса. Я просыпалась, и он был во мне, а она ползала по моему телу, они оба, их невидимые пальцы и языки, тающие с первыми солнечными лучами. Снова одна, с матерью, Ублюдком и, разумеется, драгоценным гаденышем, который беспрестанно плачет, а меня держат подальше от него, будто я заразная, будто мне очень надо влезать в их жизнь с ее ревом, грязными пеленками и кризисом среднего возраста. И кто осмелится упрекать меня в том, что я оказалась в ванне с ножом?