Риторический вопрос. Ублюдок обвинял меня в том, что я истеричка, мать – в том, что я довожу Ублюдка до бешенства, а жлоб-психотерапевт – в том, что я не хочу честно смотреть в глаза своим проблемам, не хочу срывать бинты с нарыва и дать гною вытечь, но этот, по крайней мере, выписал мне рецепт – и мне было уже пофиг, кто меня в чем обвиняет, даже Никки Драммонд. Особенно Никки Драммонд.
То были мрачные дни. Я плыла по течению. Где можно, включала Курта на всю катушку; где нельзя, тихо прокручивала его у себя в голове. Я могла бы вечно плыть по течению, Декс, тебе ли не знать.
Пойми, я не искала тебя.
Порой я думала, как противно ей будет видеть меня с другой, наблюдать, как я обвиваю рукой чужую талию или наклоняюсь к чужому уху, шепча секреты, – она и не догадывалась, как ей будет противно, но я-то знала. Ей будет больно, а мне больше всего и хотелось причинить ей боль. Честно признаюсь. Я могла бы подобрать одну из тех печальных малюток, что пляшут в клубе в одинаковых джинсовых курточках и неоновых лосинах под New Kids или там Сэра Микс-э-Лота, потому что такую музыку велели им слушать бойфренды, говорят «пожалуйста» и «спасибо» учителям, и «осторожнее» и «трахни меня» – парням, с которыми встречаются только в лесу, печальные малютки с большими начесами и мелкими мечтами. Я смотрела на них и думала об этом.
А потом появилась ты.
Ничего удивительно, что Никки рассказывала мне про тебя. Скорее ты удивишься, что именно она сказала, нечто вроде: «Кто, она? Эта неудачница одержима мной с шестого класса», и уж прости, Декс, но я ответила: «Наверное, втюрилась в тебя», а Никки мне: «А кто не втюрился?», а потом мы обе, наверняка пьяные и под кайфом, рассмеялись.
Честно, Декс: она о тебе и не думала. Вся та энергия, с которой ты ее ненавидела, та эпическая война, которую вы якобы вели, существовала лишь у тебя в голове. Ты была для нее пустым местом. Пока я не сотворила из тебя нечто. Кстати, ты мне даже спасибо не сказала.
Я наблюдала за тобой. Вечно с книгой, очки с толстыми стеклами и угрюмая мина, та ухмылка, которую ты адресовала тем, кто ляпнул глупость. Полагаю, ты даже не догадываешься, что щуришь глаза и вздергиваешь губу, будто дураки причиняют тебе физическую боль. Доставалось даже твоим подружкам, если тебе угодно их так называть, когда они сидели напротив тебя в кафетерии, лопали картошку фри и притворялись, будто не замечают, что ты их не выносишь. Однажды ты призналась, что до меня тратила уйму времени, пытаясь понять, почему люди тебя так не любят, почему зацикливаются на твоих очках, волосах, на твоей манере подворачивать штанины джинсов, слишком туго и слишком высоко. У меня не хватило духу объяснить тебе, что дело совсем не в этом. Людям хочется считать себя красивыми, умными и интересными – то есть особенными. Вряд ли им понравится человек, у которого на лице написана вся правда.
А я прочла у тебя на лице правду о Никки. Ты тоже считала ее сволочью, как и я. Ты хотела причинить ей боль. А я помогла тебе, хотя ты даже не заметила. И опять-таки пожалуйста.
Потом я тебя узнала. Я узнала тебя прежде, чем ты сама себя узнала. Иные люди за всю жизнь так и не удосуживаются познакомиться с собой. Это ждало и меня – без Курта я могла бы прожить мелкую поверхностную жизнь, оптическую иллюзию, нарисованную блеском для губ и украденным в супермаркете фиолетовым лаком для ногтей. Представь, проходят школа, колледж, пеленки-распашонки, тупая работа, клуб садоводов, благотворительные распродажи выпечки, а ты так и не знаешь себя, – как это жестоко, страшно и ужасно, как это бесит. Гнев – ты боишься его себе позволить, зато я ощущаю твою закипающую ярость. Так и слышу позвякивание крышки котла, металлический лязг, точно трещотка гремучей змеи: отойди, дерьмо вот-вот вырвется наружу.
Ну и пофигу, что мы начали именно с этого, если больше всего я полюбила в тебе твою ненависть к ней, если я вцепилась в тебя, потому что чувствовала ее бешенство: как же, ее заменили, да еще полным ничтожеством. Пустым местом. Ну да, нас свела Никки, и что с того? Считай это заслуженным возмездием; у мести есть свои преимущества.
Дело не в том, как мы нашли друг друга, Декс, или почему. Главное, что нашли, и тогда все встало на свои места, сработала та же алхимия, которая взорвала первое совместное выступление Криста, Курта и Дэйва. Столкни две нужные частицы и получишь бомбу. Так и у нас, Декс. Случайное слияние.
Предыстория не имеет значения. Какая разница, как человек родился. Важно, как он умирает и как живет. Мы живем друг для друга, поэтому все, что свело нас, хорошо и правильно.
Декс. Перебор[31]
Оказалось, что видеонаблюдение все-таки было. На экране нарисовались две тени с неразличимыми лицами, но достаточно различимого возраста, чтобы утром после нашего граффити-триумфа в кабинет директора школы ввалились двое полицейских и к полудню распространился слух, что они ищут двух девушек с аэрозольными баллончиками с краской и гипертрофированной склонностью к бунту. У Мусорного Ряда состоялось тайное совещание между мной и Лэйси, одна сохраняла хладнокровие, другая психовала, версий было три.
– В худшем случае сочтут вандализмом, то есть мелким правонарушением, – сказала она, пожимая плечами при каждой фразе, и мне захотелось встряхнуть ее, вернув к реальности.
– Гребаным мелким правонарушением? Это же все равно преступление, Лэйси! За него все равно арестовывают. Мы в полной заднице.
Этот рефрен безостановочно пульсировал у меня в голове с той минуты, как я увидела из окна класса полицейскую машину, припаркованную у обочины. В полной заднице. В полной заднице. В абсолютной гребаной заднице, считай, уже пойманы и арестованы. И мнение Лэйси тут ничем не помогало. Даже делало хуже и уж точно сводило меня с ума, что практически то же самое.
– Никто нас не арестует. Никто даже не знает, что это мы. Перестань вести себя как идиотка, и все будет нормально.
Но проблему представляло не мое поведение, а сама Лэйси. Все понимали, что с нее станется. Никки Драммонд понимала, что с нее станется.
– Дай-ка угадаю: ее идея, – сказала она, подловив меня в женском туалете на втором этаже, куда я предпочитала ходить с тех пор, как она подстерегла меня в туалете первого этажа. – Обещала, что вас ни за что не поймают. Никаких последствий.
– У тебя мания подслушивать, как я писаю?
– Идея всегда ее, а расхлебывать-то тебе, уж тут она подсуетится.
– Серьезно, ты охотишься за мной по сортирам? Наводит на размышления.
– Она гадина, Ханна.
– Тебя что, заело? – Я вымыла руки и намазала губы гигиенической помадой, чтобы она убедилась: руки у меня не дрожат. – Еще раз повторяю: я не знаю, о чем ты говоришь. Понятия не имею.
– Поверь, уж я-то знаю, о чем говорю.
– Отвали, – бросила я и вышла. Не лучший из ответов, но я не собиралась оставлять за ней последнее слово.
Оно все равно осталось за ней. Потому что днем, когда я подошла к своему шкафчику, там меня дожидался завуч в компании полицейского с плоскогубцами и «анонимным» доносом.
Не успели они вскрыть дверцу, я уже заревела, хотя знала, что они ничего не найдут, ведь даже самоуверенные вандалы-дилетанты не такие идиоты, чтобы прятать баллончик в школе, и все равно было унизительно и страшно: полицейский вскрывает мой шкафчик, моя жизнь превратилась в гребаную мелодраму, и еще до того, как содержимое шкафчика признали совершенно безобидным, а меня отпустили подобру-поздорову, несмотря на подозрительные слезы, я прокляла Лэйси, и в голове – всего на секунду – мелькнула мысль: «Никки была права».
Забирая меня на парковке, Лэйси ликовала. Официально мы вышли сухими из воды.
– Как Бонни и Клайд, верно?
– Бонни и Клайд в конце концов сдохли.
– Какая муха тебя укусила?
Я не могла признаться, в чем ее заподозрила, пусть и на миг; не могла объяснить, что не заслуживаю ее и намеченного ею торжества. Вместо этого я заставила ее высадить меня возле дома, одну. Если бы я успела запереться у себя в комнате, прежде чем начала рыдать, думаю, я была бы спасена. День не завершился бы катастрофой. А назавтра все забылось бы.
Но добром не кончилось. За дверью меня ждал отец.
– Мама у тебя в комнате, – сказал он. На лице у него читался роковой приговор.
– Что? Почему не на работе?
– Только что пришла.
– Что случилось? – Может, кто-то умер или собирается умереть? Иначе зачем маме уходить с работы в разгар дня; самое подходящее окончание дерьмового, кошмарного дня.
Он покачал головой:
– Я обещал, что отдам первый выстрел ей. Но… скажем официально: я очень разочарован. А неофициально? – Он подмигнул.
«В заднице».
– А можно притвориться, что я не возвращалась?
Он указал на лестницу:
– Иди. И вот что, моя дорогая преступная дочь…
– Да?
– Препояшь чресла[32].
Вот что мама нашла. Два баллончика из-под краски, которые мы, по настоянию Лэйси, не выбросили (но себе она их не взяла). Сигаретную бумагу и стеклянную трубку для крэка, которой я ни разу не пользовалась. Презервативы, тоже не употреблявшиеся, самого большого размера и с клубничным ароматом, опять же по настоянию Лэйси. Косметику, слишком ужасную, чтобы ею пользоваться, но все-таки украденную из «Вулвортса» по приколу. Пыльные бутылки, стыренные из бара, полароидный снимок грудей Лэйси, предназначенный для какой-то дурацкой задумки, о которой я уже и не помнила.
Откуда мама узнала, что надо искать: ей на работу позвонила некая «неравнодушная подруга», в качестве которой выступала никакая не неравнодушная и никакая не подруга, а Никки Драммонд собственной персоной, сдуру вознамерившаяся разрушить мою жизнь.
Вот что мама сказала:
– Ты разочаровала меня. Ты меня опозорила. Ты, разумеется, под домашним арестом. Ты не та дочь, которую я воспитывала. Ты недоразумение. Тебе повезло, что я не вызвала полицейских. Ты лишилась моего доверия. Ты