Я пока не знала, что на следующей неделе в местной газете опубликуют открытое письмо некой пожилой дамы, «официально выражающей обеспокоенность» по поводу дичающих девушек, бесконтрольных подростков и тлетворного действия современной морали, воплощенной в образе пьяной извращенки, которую обнаружили без сознания в полуголом виде рядом с бывшим поместьем Фостеров. И хотя имя «извращенки» в письме не упомянули, добросердечный охранник, доставивший меня домой, по секрету разболтал его своим родным и близким, пока полгорода не начало обзывать меня шлюхой, другие родители стали коситься на моих предков, их дети, пострадавшие от новых драконовских правил и запретов, проклинали меня за каждую отнятую привилегию, и даже учителя отныне смотрели на меня по-другому, будто видели меня голой, и когда я наконец попыталась воспользоваться предложением мистера Шеффера «полагаться на него в любое время», он не разрешил мне затворить дверь кабинета, чтобы никто не подумал лишнего. Я не знала, что стану знаменитостью, этакой батл-крикской Марией Магдалиной, но без личного спасителя, который очистил бы меня от грехов, не считая осуждения города «для моего же блага».
Я еще не знала, что пройду через все это в родном городе. И когда я позвоню Лэйси, чтобы рассказать ей о случившемся, извиниться, или выслушать ее извинения, или просто посидеть с телефоном в руках и наконец разжать стиснутые зубы и позволить пролиться слезам, даже если они никогда не остановятся, – ее не окажется дома. И ее мать заявит мне, что не имеет представления, где сейчас Лэйси. Что она собралась посреди ночи, в точности как говорила мне, в точности как планировала. И что теперь я остаюсь совсем одна, потому что я сказала Лэйси уйти, и она ушла.
Этого я не знала.
Поэтому, когда я разделась догола в ванной и увидела слова, начирканные маркером по всему телу, поперек живота, на груди, на ягодицах, ярлыки, которые не смывались, сколько я ни терла, и которые, если судить по незнакомому почерку, писал не один человек, а несколько, – «потаскуха», «шлюха», «уродина», а прямо под пупком стрелка, указывающая вниз, и слова «мы были тута», – у меня осталась только одна мысль: «Лэйси».
Лэйси меня спасет.
Лэйси за меня отомстит.
Лэйси обнимет меня и шепнет волшебные слова, после которых все будет хорошо.
Я влезла под душ, прислонилась к стене и стала смотреть на слова, блестевшие в струях воды, слова, которые чужие руки писали на обнаженной коже, пока я была в отключке. Чужие руки заново одели меня, натянули трусы на бедра, водворили на место бюстгальтер без бретелек, зашнуровали корсет. Но до того чужие руки сделали много другого. Чужие губы, чужие пальцы, чужие члены – я пыталась вспомнить их, стоя под горячей водой, вспомнить, что я делала, что позволяла им делать, в кого я превратилась прошлой ночью, но ничего не получалось: в голове были лишь туман и боль. Вода обжигала, и кожа горела, но все же я верила, что смогу перенести пытку, потому что вскоре увижусь с Лэйси и больше не буду одна.
Лэйси. Узы крови
Ублюдок все спалил. В проклятом пламени. Как нацист.
– Хайль, гребаный Гитлер, – сказала я ему, после чего он надолго завис, прежде чем съездить меня по физиономии – нехилый такой удар, от которого закружилась голова и зазвенело в ушах, но мы оба знали, что никаких следов не останется. Потом герр Ублюдок возвращается к своему костру, я плююсь, ору и задыхаюсь от запаха Курта, исчезающего в огне. Пластиковые коробки корежатся от жара, пламя пожирает глаза Курта, Ницше и Сартр превращаются в дым – такое вот барбекю на заднем дворе. Очень даже круто, очень по-сиэтловски, по-куртовски, по-панковски, если бы только брызги бензина, выплеснутого Ублюдком, не разрушили всю мою жизнь. А мать! Она скрывалась на кухне: наверное, искала маршмеллоу и крекеры, чтобы Ублюдок мог приготовить на пепелище моего мира смор[34].
Вот почему я не заехала за тобой перед вечеринкой, Декс. Какое непростительное преступление! Ублюдок нашел «Сатанинскую библию» и взбеленился. Выглядело это совсем не так, как ты себе представляешь, потому что в твоем благопристойном воображении родители ругаются, злятся, объявляют недельный домашний арест, а потом все дружно едят спагетти на ужин и идут спать.
Я нарисую тебе иную картину, Декс. Жизнь по Лэйси. Вот я: лохмы, короткие шортики, выпирающие соски, а он даже не посмотрел в мою сторону, так загипнотизировал его этот великолепный костер. Я тоже не могла отвести взгляд: ведь там сгорали все песни, все книги, все плакаты, которые составляли мою жизнь, всё, что уносило меня из этой проклятой дыры. У тебя было такое же чувство, Декс, когда твоя мамаша нашла дурацкие баллончики с краской, наорала на тебя, бедную крошку, и лишила права пользоваться телефоном? Похолодела ли ты изнутри? Будто стоишь ночью на застывшем пруду и понимаешь, что при малейшем движении лед треснет и ты уйдешь под воду? Испытала ли ты отвращение к себе, когда тело предало тебя и покрылось мерзкими мурашками, а изо рта вместо слов вырывались хрипы и стоны? Думала ли ты: «Я выше этого»? Думала ли ты: «Теперь я опустошена, у меня ничего не осталось»?
Нет, ты так не думала. Кое-что у тебя осталось. У тебя осталась я.
«Языки пламени взмыли в ночи, чтобы осветить жертвоприношение»[35], – кажется, так пелось в той песне? Знаю-знаю, я говорила тебе, что песня отстойная и тебе не разрешается ее любить, но я же всегда подпевала, помнишь? «Я видел, как Сатана хохочет в восторге». Вроде как метафора. Но только не у нас на заднем дворе, где я видела именно это: обрюзгшее лицо в красных отсветах пламени, крошечные костерки, пляшущие в зрачках, руки, воняющие бензином, – дьявол в кожаных мокасинах и костюме в полоску. День, когда умерла музыка. Мне вспомнились те голосящие индийские вдовы, которые сами всходят на погребальный костер, потому что нахрена тебе жизнь, если то, ради чего ты жила, превратилось в столб дыма? Представь себе обуглившуюся и лопнувшую кожу, обнажившиеся мускулы и перламутровые кости, плоть, сплавившуюся с пластиком, – всех нас, целиком обратившихся в прах.
– Ты одержима дьяволом. – Ублюдок швырнул меня в угол моей спальни и у меня на глазах перерыл ее сверху донизу. – Мы собираемся выжечь все это из дома, а затем выжжем и из тебя.
Разве не клево, что у каждой из нас есть свой Джеймс? Мой приемный папа и твой настоящий. Если не считать того, что «приемным папой» обычно называют мужика, который дарит идиотские побрякушки и дрянные компакт-диски, пытаясь подкупом заслужить твою благосклонность, берет тебя на дурацкие ужины со «шведским столом» и лобстером, чтобы показать свою щедрость, который без умолку тараторит: «Как прошел твой день?», да «Кто твои любимые учителя?», да «Только дай мне шанс доказать, что я сумею тебя полюбить».
Ублюдок притворялся душкой ровно до того момента, как ему удалось залезть под юбку моей матери. А с другой стороны – твой Джеймс. Твой Джимми Декстер. Твой «старый добрый папуля».
Заметная разница, не правда ли?
Порой я умалчивала кое о чем, чтобы защитить тебя, Декс. Но вот тебе правда: я в жизни не хотела, чтобы так вышло.
Знаю. Глупейшее на свете оправдание. Кто же хочет, чтобы что-нибудь вышло? Пни футбольный мяч, а потом спроси, хочет ли он улететь. Так и с нами. На нас обрушилась сила инерции. Мы угодили в пинбольный автомат жизни.
Ну как, поверила?
Ладно, попробуем так: моя мать и Ублюдок правы, я батл-крикская блудница. Я одержима дьяволом. На моей совести куча грехов, но тут я не виновата.
Вот еще одно клише для тебя: ничего не было. Прими в расчет.
Первый раз. Ранняя весна, утро одного из тех идеальных деньков, когда чудится, будто зимы никогда и не было, а лето может оказаться вполне сносным. Дверь открылась, как только я отпустила кнопку звонка. Будто он меня уже ждал.
– А Декс выйдет поиграть?
– Декс сейчас нет.
Первое, что мне понравилось в твоем отце: он называл тебя Декс. В отличие от твоей матери, которая всегда твердит «Ханна то», «Ханна се» этим своим ледяным тоном, будто на самом деле хочет сказать: она моя, и ты ее не получишь.
– Они с матерью весь день будут таскаться по магазинам. Сейчас вроде как пик распродаж.
– Жуткое дело, – заметила я.
– Я умолял их взять меня с собой.
– Ну еще бы.
Он усмехнулся. Будто мы старые друзья.
– Такая у меня жизнь: вечно остаюсь за бортом.
– Мир жесток.
– Без ножа режешь.
На нем был растянутый пестрый свитер и старомодные джинсы, волосы взъерошены, словно он только встал, хотя был уже полдень. Щетина на подбородке, в уголке глаза засохшая слизь. На мне были джинсовые шорты с бахромой поверх черных леггинсов, которые, по твоим словам, придавали попе упругость, и майка с глубоким вырезом, едва прикрывавшая соски. Он мог бы многое увидеть, если бы потрудился приглядеться. Но он ведь не из таких отцов.
– Ну, я пойду, пожалуй, – сказала я.
– Я ей передам, что ты заходила, – или лучше поберечь ее чувства, и пусть она не узнает, что могла бы провести воскресенье куда интереснее?
– Дело в том… – проговорила я и, возможно, сделала глубокий вдох и задержала дыхание, потому что вроде как хотела, чтобы он заметил мои прелести.
Дело было в том, что я не могла вернуться домой.
Дело было в том, что Ублюдок нашел у меня презервативы.
Я крадучись проскальзывала домой после полуночи, всю неделю держалась тише воды, даже сходила в церковь замолить грехи. Надеялась, что поможет.
Вот зачем я приходила в тот день, Декс. Не обидеть тебя, а разыскать тебя. Мы могли бы поехать к озеру, я погрузилась бы в ледяную воду, пока холод не вытравит воспоминания. Не моя вина, что тебя не оказалось дома.
– Дело в том?.. – переспросил он, когда я замялась.