В жизни любого человека должна присутствовать маленькая Никки Драммонд, теперь я это знаю. В каждой школе найдется своя Никки: ослепительная принцесса с алыми пухлыми губками и удивленно-невинными глазками («кто, я?»). И в каждой школе есть девочки, священнодействующие у ее алтаря, опасные в своем безумии, и девочки вроде меня, которые помнят маленькую неуклюжую Никки, которая еще не выучилась делать гадости с медовой улыбкой на устах, – ничтожества, затаившие злобу. Вся она, от мелированной макушки до кончиков кроссовок «Эл-Эй гир», представляла собой ходячее клише, и, не будь Батл-Крик размером с собачью какашку, мы бы непременно это поняли. Ей хватило смазливости, чтобы оказаться главной красоткой в своем грязном городишке, благодаря чему – вкупе с деньгами родителей, отсветом славы Крэйга и блеском ореола принцессы, скрывавшим от всех, кроме меня, ее истинное уродство, – стала неуязвимой.
К той поре большинство из нас овладели искусством носить физкультурную форму, не открывая ни на дюйм больше голого тела, чем нужно, а также гимнастическими ухищрениями по маскировке излишков. Никки себя этим не утруждала. Лифчик у нее всегда был подобран к трусикам, а когда ей надоедало демонстрировать плоский животик и совершенные выпуклости, втиснутые в очередной пастельный атласный комплект, она даже предписанную белую теннисную юбку каким-то образом умудрялась сделать симпатичной. С другой стороны, возьмем меня: провисшие старушечьи трусы и дряблые сиськи второго размера под растянутым спортивным бюстгальтером – зеркало было моим врагом. Поэтому я не посмотрелась в него перед выходом из раздевалки и ничего не заметила, пока на поле, в середине первого иннинга, не поняла, что все смеются, и смеются именно надо мной; ничего не поняла, пока Никки Драммонд не подкралась ко мне на скамейке запасных, шепнув со смешком, что мне бы надо «заткнуть киску тампоном», а то на юбке у меня появилось красное пятно, не предусмотренное регламентом, и только тогда я очнулась и сообразила, что все это происходит на самом деле и что я протекла. Было липко и сыро, и если бы Никки дала мне в руки нож, я с облегчением перерезала бы себе вены, но она дала мне лишь слово, которого такие примерные девочки произносить не должны и которое теперь каждый, глядя на меня, наверняка будет вспоминать; увидит Ханну Декстер и подумает: киска, моя киска, моя мокрая грязная киска; и, если бы не это слово, я бы еще пережила, пошутила и забыла, но тут я вспыхнула и разревелась, заслоняя руками измазанную задницу, словно могла заставить их развидеть то, что они видели, а зубы Никки, белоснежные, как ее юбка, сверкнули в улыбке; а потом я вдруг очутилась в медкабинете, все еще истекая кровью, все еще рыдая, комкая лежащие на коленях джинсы и футболку, а физкультурник тем временем объяснял медсестре, что произошла неприятность, что я испачкалась и меня, вероятно, надо вымыть, переодеть, а потом отправить с одним из родителей или с охранником домой.
Я заперлась в убогой ванной за медкабинетом, переоделась в чистые джинсы, «заткнула киску тампоном», повязала куртку вокруг талии, умылась и попыталась всухую проблеваться в унитаз, а когда я наконец вышла, за дверью стояла Лэйси Шамплейн: она дожидалась, пока медсестра решит, что никакая голова у нее не болит, и отошлет обратно в класс, но в действительности – во всяком случае, так мы рассказывали нашу историю впоследствии, когда нам неизбежно пришлось сотворить из нее легенду, – на каком-то глубинном подсознательном уровне она дожидалась меня.
В предбаннике медкабинета пахло медицинским спиртом. От Лэйси пахло Рождеством, имбирем и гвоздикой. Я слышала, как медсестра болтает у себя в кабинете по телефону, жалуясь на переработки и какую-то «дрянную стерву».
Тут Лэйси посмотрела на меня:
– Кто это был?
Никто; виновата была только я, мои «критические дни», обильные месячные и жесткие требования, налагаемые белой одеждой; но ведь было не только пятно крови, но и всеобщий смех, не только протечка, но и «киска», была Никки Драммонд, и когда я сказала об этом, уголок рта Лэйси с одной стороны пополз вверх, пальцы крутанулись над губой, словно вертя невидимый ус, и я почему-то сразу догадалась, что это означает улыбку.
– Ты когда-нибудь думала сделать с собой такое? Как он? – спросила она.
– Сделать что?
Это стоило мне взгляда, который впоследствии приходилось видеть нередко. Он означал, что я ее разочаровала; он означал, что Лэйси ожидала большего, и все-таки даст мне еще один шанс.
– Покончить с собой.
– Возможно, – ответила я. – Бывало.
Я никогда не говорила такого вслух. Будто носила в себе тайный недуг, но не хотела, чтобы другие знали, что я заразна. Я почти ждала, что Лэйси сейчас отодвинется от меня.
Вместо этого она вытянула вперед левую руку и перевернула ее, демонстрируя запястье:
– Видишь?
Я увидела молочно-белую кожу с паутиной голубоватых сосудов.
– Что?
Она постучала пальцем по косой белой линии длиной с ноготь большого пальца.
– Самоповреждение, – объяснила она. – Вот что случается, когда падаешь духом.
Мне захотелось потрогать шрам. Ощутить его выпуклость и биение пульса под ним.
– Правда?
Внезапный приступ смеха.
– Да нет, конечно! Бумагой порезалась. Я тебя умоляю!
Она надо мной насмехается или нет? Она похожа на меня или нет?
Она ненормальная, как уверяют многие ребята, или нет?
– В любом случае, если бы я собиралась это сделать, то не таким способом, – заявила Лэйси. – Не ножом.
– А как?
Она покачала головой и недовольно хмыкнула, будто осаживая ребенка, потянувшегося к сигаретам:
– Я расскажу тебе, если ты мне расскажешь.
– Про что расскажу?
– Про свой план – как ты собираешься это сделать.
– Но я не собира…
– Собираешься или нет, не суть важно, – перебила она, и я поняла, что мои шансы на исходе. – Как себя убить – это самое личное из решений, которые человек принимает. Оно расскажет о тебе все. Все, что действительно важно. Ты так не считаешь?
Почему я ответила ей именно так, как ответила? Потому что видела, что начинаю ей надоедать, а мне хотелось удержать ее внимание; потому что отчаялась, вымоталась и до сих пор чувствовала липкую сырость под джинсами; потому что устала молчать о том, что казалось мне правдой.
– Значит, прострелив себе башку, Крэйг хотел сказать: «Моя подружка сука, и это единственный способ окончательно с ней порвать?» – произнесла я, а потом добавила: – Может, это единственный умный поступок, который он совершил за всю жизнь.
Позднее ей даже не пришлось говорить мне, что именно эти слова ее покорили.
– Лэйси, – сказала она, снова протянула мне руку, на этот раз боком, и мы обменялись рукопожатием.
– Ханна.
– Нет. Терпеть не могу это имя. Как твоя фамилия? – Она все еще держала мою руку в своей.
– Декстер.
Она кивнула:
– Декс. Уже лучше. С этим можно работать.
Мы удрали из школы.
– В такой день нужны огромные дозы сахара и алкоголя, – сказала Лэйси. – Может, картошки фри. Ты со мной?
Раньше я никогда не сбегала с уроков. Ханна Декстер правил не нарушала. Декс же последовала прямиком за Лэйси, думая не про последствия, а про «заткнуть киску тампоном», и если бы Лэйси предложила спалить школу, Декс сразу взялась бы за дело.
Радио в ее видавшем виды «бьюике» ловило только средние волны, но Лэйси включила старую магнитолу «Барби», стоявшую на приборной панели. Звук она выкрутила на полную мощность: раздались безумные вопли маньяка, запертого в адском подземелье с отбойными молотками и электрошоком, но когда я спросила, что это такое, она ответила с благоговейным придыханием, явно считая эту какофонию музыкой:
– Познакомься с Куртом, Декс. – Она надолго оторвала взгляд от дороги, изучая мое простодушное лицо: – Ты и правда ни разу не слышала Nirvana?
Мне был отлично знаком этот тон поддельного изумления. «Тебя и правда не пригласили к Никки на вечеринку у бассейна?» «У тебя и правда нет часов „Свотч"?» «Ты и правда еще не целовалась / не мастурбировала / не сосала / не трахалась?» Конечно, на сей раз подразумевался не завуалированный снобизм, а невысказанная жалость, что я имела несчастье или глупость так низко пасть. Но от Лэйси я выслушала бы что угодно. Потому что приняла эту жалость как должное, потому что теперь и сама осознала, насколько немыслимо ни разу не слышать Nirvana, потому что почувствовала, как приятно ей распределить наши роли раз и навсегда: она – скульптор, я – глина. Там, в той машине, наматывая мили между нами и школой, между Ханной и Декс, между до и после, я больше всего на свете хотела ее порадовать.
– Ни разу, – подтвердила я и добавила, потому что того требовал момент: – Но это потрясающе.
Мы ехали вперед; мы слушали музыку. Лэйси от избытка чувств опустила стекло и принялась выкрикивать слова песни в небо…
В том «бьюике», древнем, хрипящем, загаженном птицами, я сразу же почувствовала себя как дома. Я влюбилась в него с первого взгляда, будто всегда знала, что он станет для нас убежищем – нашим общим убежищем. Что принадлежало ей, станет и моим. Его «бардачок», набитый ворохом дорожных карт, пузырьками с засохшим лаком для ногтей, магнитофонными кассетами, старыми обертками из «Бургер кинга», «аварийными» презервативами, замусоленными упаковками жвачки в виде сигарет. Его кожаные сиденья, пропахшие табачным дымом, хотя Лэйси, чья бабушка умерла от рака легких, старалась не курить.
– Он принадлежал одной ныне покойной даме, – объяснила Лэйси в первый же день. – Трижды делали химчистку салона, а все равно чертово корыто воняет куревом и подгузниками для взрослых.
Будто машина с привидением – мне нравилось.
Скоро я усвоила, что Лэйси прирожденный вожак. Она вечно придумывала какие-то поездки. Через неделю после нашего знакомства мы отправились в двухчасовое путешествие за бургерами в некую закусочную, совершенно идентичную той, которая находилась напротив нашей школы, где толпы уродов и уродок стреляли друг в друга картошкой фри, а в нас – похабными взглядами. Мы посетили: место высадки НЛО; митинг демократов, где притворялись фанатками Росса Перо