Папа курил на ступенях крыльца – он начал курить в июне. Из-за сигарет дом стал пахнуть как чужой.
Я бросила велик на лужайке, а папа потушил окурок о цементную ступеньку и позвал меня:
– Ханна!
– Что?
– Ничего. Просто… я рад, что ты вышла.
– Лучше не привыкай. – Я постаралась воспроизвести оборонительную интонацию Лэйси «не учи меня жить».
Он закурил новую сигарету. Смолит без перерыва. И сидит дома в разгар рабочего дня. Видимо, со дня на день его опять уволят, а может, он уже ушел и боится признаться. Раньше мы вместе хранили такие тайны. Раньше я считала это романтичным: своего рода донкихотство, убежденность в том, что настоящее – только пролог некоего звездно-сияющего будущего. Но сейчас он казался жалким. Лэйси сказала бы, что я начинаю походить на свою мать.
– Мне надо тебе кое-что сказать, – проговорил отец.
– Валяй.
– Вряд ли она вернется. Лэйси. И не думай, что она уехала из-за тебя.
Лэйси больше нет, а он все еще пытается предъявлять права на ее частицу.
– У нее дома что-то случилось, – пояснил он.
Когда я спросила, почему ему так кажется и с чего он решил, будто знает больше меня, он признался (тон был именно как у признания, бравада пополам с виной):
– Она приходила сюда тем вечером. Перед отъездом.
Все вокруг словно замерло.
– Что ты ей сказал?
– Ей нужно было с кем-то поговорить, – ответил он. – Мы с ней иногда беседовали.
Они беседовали? Иногда?
«Что за херня, – сказала бы прежняя Декс, та Декс, у которой была Лэйси. – О какой херне вы могли беседовать, что за хрень у тебя в голове, что за хрень ты натворил».
«Она моя», – сказала бы Декс, и ее не терзали бы сомнения.
– У твоей подруги были кое-какие проблемы, – заметил он.
– Проблемы есть у всех.
– Ты не все про нее знаешь, детка.
– Что ты ей сказал? – повторила я. – Что ты ей такого сказал, из-за чего она уехала?
«Уехала без меня», – подразумевала я.
– Насколько мне известно, у нее дома что-то случилось, и она очень расстроилась. Не хотела туда возвращаться.
– Но ты ее заставил. – Голос у меня звучал ровно, лицо оставалось невозмутимым; он не понимал, что означали его слова. Не понимал, что сжигает дотла нашу с ним близость.
– Нет, я…
– То есть посоветовал не возвращаться?
– Нет…
– Так что ты сказал?
– Вряд ли мы сумели бы ее остановить. Человек должен захотеть, чтобы ему помогли.
– Она не принадлежала тебе.
Есть вещи, которых не стоит говорить.
– Она и тебе не принадлежала, детка. Но, может быть, теперь все вернется на круги своя. Все станет по-прежнему.
Все станет по-прежнему, как и должно быть, я снова буду его девочкой. Типичная папина дочка: бойкая, но не распутная; кокетничает с парнями, но не трахается; плюет на комендантский час, на правила, на все на свете, но только не на свою драгоценную девственность; пытается быть похожей и одновременно непохожей на Лэйси; бунтует, но не против него, а вместе с ним; посылает подальше мужиков и собственную мать, но возвращается домой как раз вовремя, чтобы уютно устроиться на кушетке и посмотреть «Угадай цену». Наконец я увидела то, чего не замечала раньше: я для него не Ханна и не Декс, я исключительно дочь Джимми Декстера, отражение его собственных чаяний. Возможно, думала я, он боялся, что я задавлю Лэйси, как его самого задавила моя мать. Возможно, решил за счет родной дочери спасти неродную, велев ей сматывать удочки, пока не поздно.
– Может, давай сходим в кино, если хочешь. В любое время. Как раньше. Только ты и я. – Будто можно в одностороннем порядке оборвать дискуссию, переместив нас в будущее – или в прошлое.
Он не собирался передавать мне, что она ему сказала. Или что он ей сказал. Как говорится, что хочешь, то и думай. Будто можно вот так запросто подгонять мысли под свои желания. Будто я специально отказываюсь верить, что папа меня любит, что родители любят друг друга, что Лэйси вернется, что я перестану каждый раз, выходя из дома, сгорать от стыда, что жизнь прекрасна и удивительна, что завтра будет новый день, а Никки Драммонд сгорит в аду. Чего уж мелочиться: эдак я поверю и в путешествия во времени, экстрасенсорное восприятие, инопланетян и Бога, поверю, что в мире полно волшебства, а будущее простирается далеко за пределы Батл-Крика, до самого горизонта. Лэйси говорила, что важно поверить не столько в себя, сколько в того человека, каким хочешь быть, что поверить труднее всего, а когда есть вера, остальное приложится. Я устала от трудностей. Я устала.
– Заработаешь рак легких, – сказала я папе и, переступив через него, пошла в дом.
В следующий раз я вышла из дома по необходимости. У Лэйси была теория, что способность наслаждаться любимыми вещами не безгранична. Будь то песни, фильмы, книги, еда – мы устроены так, что наше удовольствие строго дозировано, и когда доза превышена, польза оборачивается вредом. Фишка в том, что не существует никакого предупреждения о возможном передозе: дофамин просто вырубается, как электрические пробки, и вот еще одну книгу можно бросать в костер.
Но очень редко, говорила Лэйси, находится нечто такое, чем мозг способен наслаждаться бесконечно, и вот это, говорила Лэйси, мы и называем настоящей любовью.
В любовь я больше не верила, зато верила в передоз и разочарование и, не собираясь рисковать излюбленным чтением, села на велосипед, поехала в библиотеку и под завязку набила рюкзак новыми книгами. Мне будто снова было двенадцать, когда я, вырвавшись из детского отдела в полуподвальном этаже, гладила корешки на полках с взрослыми книгами, точно могла впитать их содержимое сквозь переплет. Я почти почувствовала себя нормальной, почти спаслась. К несчастью, в конце концов пришлось оттуда сбежать.
– Господь любит всех своих чад, – убеждала женщина со стопкой буклетов, примостившаяся у выхода. – Но Он не может защитить тех, кто добровольно ступил на опасный путь искушений.
Это была остроносая Барбара Фуллер, однажды замещавшая учителя на занятиях по подготовке к конфирмации и не однажды журившая мою мать на благотворительных базарах выпечки, устраиваемых родительским комитетом, утверждая безо всякого стеснения, что женщину, которая приносит покупную выпечку, можно назвать матерью не больше, чем пончики можно назвать пищей. Одежда болталась на ней, как на вешалке. Барбара Фуллер принадлежала к тому типу людей, которые пишут письма редактору о падении нравов и слишком яркой рождественской иллюминации; она с жадностью набрасывалась на промахи окружающих и намеревалась взобраться по нашим грехам на небеса. В тот день ей как будто было плевать, что она проповедует горстке скучающих пенсионерок и некому сконфуженному лысому мужчине, который, похоже, готов был откусить себе руку, если жена – единственная преданная слушательница Барбары Фуллер – не отпустит его восвояси.
– Сатанисты ежегодно приносят в жертву пятьдесят тысяч детей.
Лысый мужик ковырял в носу.
– Это национальное бедствие! Не обманывайте себя, в этом городе действует ячейка сатанистов. – Она повысила голос: – Возможно, ваша молодежь в опасности.
Прозрачный намек.
Я быстро пошла прочь, опустив голову и пытаясь сосредоточиться на шлепках подошвы сандалий по тротуару, скрипе гравия под колесами «шевроле» какой-то старушки, пении цикад, токе крови, прихлынувшей к щекам, лязге велосипедного замка, с которым я возилась, пытаясь вставить ключ.
– Они охотятся на уязвимых, растерянных, легко поддающихся искушению! – оглушительно визжала Барбара Фуллер, и у меня возникло подозрение, что она старается не ради горстки старух со слуховыми аппаратами. Я не стала оглядываться, чтобы не поймать на себе ее взгляд. – Они охотятся на падших.
Лето затянулось. Мать, как обычно, экономила на кондиционере, и в доме день и ночь раздавалась виноватая одышка вентиляторов. Они разгоняли горячий воздух; мы терпели. Отец прохлаждался у открытого холодильника, а мать подсела на мороженое без сахара, посасывая рожки с такими непристойными вздохами, что мне приходилось отворачиваться. Я в основном валялась в постели.
Антисатанистский буклетик Барбары Фуллер – сложенный втрое листок, выуженный из урны, – я прочитала не один раз. Написанный доктором философии Изабеллой Ф. Форд и опубликованный союзом «Родители против сатанинских учений» совместно с Обществом расследований преступлений сектантства, этот буклет утверждал, что подпольная сеть из пятидесяти с лишним тысяч сатанистов неуклонно придерживается практики гробокопательства и детских жертвоприношений. Похищение девственниц? Убийство домашних животных? Принуждение к самоубийству? Поздравляем, в вашем окружении, возможно, тоже есть дьяволопоклонники. Вне всякого сомнения, там впервые вполне всерьез цитировали Херальдо Риверу[42].
Лэйси мне не звонила.
Мне никто не звонил.
Пока однажды вечером (по-моему, шел дождь, или мне только так кажется, ибо зловещий ливень с раскатами грома, возвещающими о возвращении злодейки, лучше подходил обстоятельствам) мама не крикнула снизу, что мне звонит Никки Драммонд. Когда я, понятное дело, отказалась подойти к телефону, Никки позвонила еще раз. На следующий день опять, и через день тоже. А на четвертый явилась самолично.
Она пришла в выходной, когда мама была дома. Мама впустила ее из вежливости – с этим семейством не стоило ссориться.
Никки Драммонд изящно устроилась на синей плюшевой кушетке в нашей гостиной, усевшись прямо на пятно, которое, видимо, осталось от моих младенческих оплошностей с горшком, причем неоднократных. Она была одета сообразно батл-крикскому лету, то есть на грани между пристойностью и абсолютной наготой, каким-то образом умудряясь выглядеть в легком трикотажном топе и пропотевших джинсовых шортах сексапильной соседской девчонкой и одновременной светской гостьей, заглянувшей на огонек. «Дети любят, мамы одобряют»