[43]. Я была одета примерно так же, но выглядела бомжихой.
Я села напротив Никки, и мама с неохотой, подозрением и надеждой оставила нас одних.
– Итак, – сказала Никки.
Лэйси учила меня, что проще всего вывести собеседника из себя, заставив его мариноваться в тишине. Неловкое молчание люди ненавидят даже сильнее правды, сказанной в лицо.
По-видимому, Никки об этом тоже рассказывали. Потому что я уставилась на нее, а она уставилась на меня. Я не выдержала первой.
– Что тебе тут надо?
– Ты на меня вроде как злишься?
– Да ну?
Невинный взгляд огромных глаз Никки заслуживал «Оскара». Пути к отступлению не было, только вперед.
– Во-первых, ты насплетничала про меня моей гребаной мамаше, – тихо проговорила я, не сомневаясь, что вышеупомянутая мамаша подслушивает нас из кухни. – Не знаю, с чего ты взъелась на нас с Лэйси, но…
– Это для твоей же пользы, – медовым голоском заявила Никки. – Она заставила тебя нарушить закон, Ханна. Что ж это за подруга такая?
– Декс.
– Что?
– Меня зовут Декс.
Она усмехнулась. Прежде мне никогда ни разу не приходилось драться – будучи единственным ребенком в семье, я избежала ссор и сражений с братьями и сестрами, – но тут я впервые в жизни почувствовала мучительное искушение. Она, должно быть, поняла это, поскольку проглотила смешок.
– Прости. Декс.
– Пожалуйста, уходи.
– Погоди, я пришла убедиться, что у тебя все в порядке, а ты даже не даешь мне шанса спросить.
– Лэйси уехала. – Я впервые произнесла это вслух. И еще больше возненавидела Никки, что она меня вынудила. – Так что можешь больше не беспокоиться обо мне. Больше никакого дурного влияния.
– Господи, Ханна, да плевать мне на Лэйси. Я говорю о тебе. Ты-то как? После… ну, ты понимаешь.
Разумеется, я понимала, но и не понимала тоже, поскольку ничего не помнила. Может, именно поэтому я позволила Никки Драммонд усесться на мою кушетку, елозить шлепанцами по моему коврику и притворяться, будто у нее есть сердце. Она здесь; она может мне все рассказать.
– Замечательно, – ответила я.
– Ага, так замечательно, что все лето корчишь из себя затворницу. Ты уже похожа на альбиноску.
Я встала:
– Спасибо за комплимент и за беспокойство, а теперь – скатертью дорога.
Никки вздохнула:
– Слушай, Ханна…
– Декс.
– Ага. Как скажешь. Это была вроде как моя вечеринка. Ясно? Поэтому я чувствую ответственность за то, как она кончилась. Ответственность за тебя.
– Ты имеешь в виду, за то, что вы бросили меня на заднем дворе, как мешок с мусором?
– Ты сама хотела, чтобы тебя вывели на улицу. Прямо-таки требовала. Помнишь?
Я пожала плечами.
Она подалась вперед:
– Постой-ка, ты не помнишь? Господи боже, так ты была в абсолютной отключке!
Вот что я помнила. Каково это, хотеть прикосновений и хотеть прикасаться самой. Хотеть, желать. Каково танцевать, двигаться. Жар и покалывание, огонь. Меня ужасало, что это сидит внутри меня. Что внутри меня есть другой человек.
– Хочешь, я восполню пробелы? – предложила Никки.
Я не собиралась принимать вообще никакую помощь. Только не от нее.
Это была ее вечеринка. Ее ответственность. Если бы она не восстановила мою мать против Лэйси, мы с Лэйси никогда не поссорились бы. Ей не пришлось бы замышлять и планировать месть. Мы не поругались бы на вечеринке. Нас бы там вообще не было. Лэйси не исчезла бы. А я бы не осталась одна.
– Дело прошлое, – сказала я. – Пусть люди думают, что угодно.
– Тот охранник мог напороться на любого из нас, – возразила Никки. – Не думай, что мы не понимаем. У тебя куда больше друзей, чем тебе кажется.
– Друзей мне хватает.
Она фыркнула:
– Сдается мне, подруга у тебя всего одна. Ты хоть знаешь, куда она уехала? И когда вернется?
– А тебе-то что?
– Поверь, мне все равно. Но раз уж ты пока осталась без подруги, приходи в выходные к нам. Мама замутила какую-то идиотскую вечеринку у бассейна для дочерей и матерей, полный отстой. Тебе понравится.
– Я скорее воткну себе в глаз раскаленный нож.
– Тем хуже для тебя, потому что твоя мама уже согласилась прийти.
Лэйси. Бесконечный, безымянный[44]
Я виню Иисуса. И прежде чем ты взбесишься из-за святотатства, вспомни, что с таким же успехом я могу винить и тебя.
Надо было давно уехать без тебя. Ведь я могла: машина-то есть. Сама дура, что решила подождать тебя, что считала, будто Ублюдок способен угомониться. Что я вернулась домой.
Спишем на отсутствие воображения.
«Горизонты». Так называлась та дыра. Типа, «расширяй свои». Типа, «учись видеть Христа на». Типа, «если не хочешь превратиться в зомбированного иисусика, лучше беги за».
Миновав ворота из колючей проволоки, я сразу поняла, куда попала, как только увидела блондинку с «конским хвостом» и улыбкой жертвы лоботомии в компании двух головорезов, только и ждущих шанса опробовать свой электрошокер, если я решу удрать. Я позволила Первому и Второму втолкнуть меня со связанными сзади руками внутрь и увидела главного – тоже блондина; все они там были долбаные блондины. Он велел называть его Шоном. Народ из «Горизонтов» произносил «Шон» с той же интонацией, как Шон произносил «Иисус». Этот убогий бледный тип, косивший под учителя физры, со свистком в форме креста на шее, сидел за громадным столом красного дерева, который куда красноречивее, чем хотелось бы его хозяину, свидетельствовал о размерах его члена. Только Шон обладал властью отпустить меня к тебе, не говоря уже о том, что именно от него зависели мельчайшие нюансы моей жизни в «Горизонтах»: будут ли у меня контакты с внешним миром, могу ли я просить добавку за ужином и дадут ли мне ее, дозволено ли мне мочиться в отсутствие посторонних глаз.
– Добро пожаловать в безопасный рай, – сказал он, и я спросила себя, скольких девчонок он трахнул, надеясь, что многих, поскольку такие мужики хотя бы руководствуются понятными мотивами для работы в подобном месте.
Он выдал мне справочник по «Горизонтам» и личный экземпляр Библии для подростков с парой бесполых белокурых существ, резвящихся на обложке; желтовато-белые лошадиные зубы свидетельствовали об их чистоте и единстве с Господом.
– Мы выделили тебе место на койке шесть в «Экклезиасте». Саншайн[45] отведет тебя туда. Уверен, у тебя много вопросов…
– Прежде всего, какого хрена вы мне втюхиваете, что ее зовут Саншайн?
У меня были и другие вопросы, например: неужели он в самом деле надеется меня удержать при помощи нескольких мотков колючей проволоки? и много ли Ублюдок отвалил за счастье засунуть меня в этот гребаный клоповник? и когда я смогу наконец вернуться домой? Но ухмылка ведущего телеигры на лице Шона погасла, что твоя хеллоуинская тыква.
– …Но, как ты узнаешь из справочника, ты еще не заслужила льготу задавать вопросы.
– А это что еще за хрень?
– Я знаю, что переходный процесс протекает нелегко. Поэтому я дам тебе право на речь. Но на этом послабления заканчиваются – иначе я допущу несправедливость по отношению к другим девушкам.
– Вы, видно, хотите меня запугать? – осведомилась я.
Он кивнул Саншайн и сказал:
– Один штрафной балл, – и покачал головой, что, как выяснилось позже, являлось у Шона традиционным выражением печали, потому что он испытывал боль, причиняя ее нам, и сожалел, что ради нашей пользы ему все-таки приходится нас наказывать.
Один штрафной балл означал один трудовой наряд на усмотрение куратора, а моя кураторша, мини-Муссолини по имени Хизер, не встречала туалетов, которые не требовали бы оттирания зубной щеткой. За этим занятием я и провела свое первое утро в «Горизонтах»: на коленях, склонившись над унитазом, давясь собственной рвотой, потому что не сомневалась, что Хизер и ее заставит меня убирать. Я терла; она наставляла меня в том, что я должна и чего не должна: должна любить Иисуса, должна выполнять правила, не должна решать за себя, не должна рассчитывать на личную жизнь и не должна лажать, не то пожалею.
За каждый день нелажания я буду получать льготы, а к льготам тут причисляли абсолютно всё. Разговоры с другими проживающими, свободный выход из барака, отправка писем, проведение свободного времени на улице, а не за чтением Библии, безнадзорное хождение в туалет.
– И я не хочу тратить лишнее время, дожидаясь, пока ты пописаешь, – предупредила Хизер, – поэтому давай быстрее.
Но никакие льготы не позволяли слушать любую другую музыку, кроме христианской. Льготы зарабатывались заучиванием наизусть пассажей из Библии, застиланием постели по-больничному, пресмыкательством перед куратором, публичным признанием собственных грехов и принятием Иисуса в свое сердце, написанием писем против абортов местным конгрессменам, доносами на окружающих, если те ненадолго забывались и начинали вести себя по-человечески, а не как зомби.
Мы жили в бараках, носивших названия библейских книг. Восемь девушек из «Экклезиаста» располагались на одинаковых койках. Утро отводилось для изучения Библии, день – для упражнений, песнопений и бесед, предполагающих принудительное веселье, вечером следовало остерегаться и знать свое место. Восемь девушек – но я не собиралась заучивать их имена и истории, потому что не планировала тут задерживаться. Было достаточно знать, что Крикунья, которой снятся кошмары, каждую ночь будит нас воплями в три часа утра; Коротышка компенсирует ничтожный рост слоновьим комплексом Наполеона; Содомитка была застигнута на месте преступления с капитаншей футбольной команды; Уродина страдала сексоголизмом, во всяком случае, так считала ее мать, любившая заглядывать в чужие дневники; Девственница осталась таковой только потому – во всяком случае, по ее собственному сумбурному объяснению, – что жутко пристрастилась к анальному сексу; Святая Анна сама напросилась в «Горизонты» в надежде получить опыт спасения грешников.