– Иди-ка ты обратно на свою вечеринку, Никки.
Она оставила меня в лесу одну: вдумываться в тот бред, который она на меня вывалила, или забить на нее и размышлять о тех, кто побывал на этой станции за много-много лет, об отчаявшихся людях в поисках тайного убежища, где можно отдаться своим страстишкам, а потом обратиться мыслью к более давним временам и увидеть пыхтящие поезда, проезжавшие через Батл-Крик, дельцов в шляпах-федорах, чумазых кочегаров и ухмыляющихся мальчишек, едущих на войну, всех, кто куда-то спешил, махая рукой жалкому городишке, попавшемуся на пути; и я старательно рисовала себе эти картины, пока не стемнело и я не устала от одиночества.
На следующее утро в полдень она за мной заехала.
Торговый центр. Мы с Лэйси туда не ходили. Он находился в получасе езды по шоссе, по сторонам от входа хлопали на ветру ярко-красные и синие баннеры, украшенные эмблемами разных магазинов, словно на ренессансной ярмарке[48], спонсируемой «Мэйсиз» и «Детским миром». Торговый центр, говорила Лэйси, – это смерть мозгам. Лоботомия из поддельной латуни и линолеума. Тунеядцы и плебеи бальзамируют себя йогуртами Ти-си-би-уай[49], карьеристы средних лет покупают в «Шарпер имидж» массажер для шеи. Лэйси верила в небольшие магазинчики в забытых богом местах – на чердаках, в гаражах; однажды мы побывали в каком-то подвале, где нас, вероятно, убили бы, если бы дым из бонга того парня не включил пожарную сигнализацию. Однако лучший шопинг, полагала Лэйси, сулят мятые афиши блошиных рынков на складных столах и картонки с кривой надписью «Дворовая распродажа», хитрые улыбки пройдох и пыльные коробки с аудиокассетами и бабушкиными платьями или ярко-зеленый тостер с зигзагом молнии на боку. Сетевые магазины торговых центров – это колонизаторы, говорила Лэйси, заражающие население бациллой, наступление которой не остановить. Чем больше одинаковых людей, тем более одинаковыми они захотят быть. Конформизм – это наркотик, а торговые центры – уличный наркодилер, красноглазый, вкрадчивый, убеждающий, что от тебя не убудет, просто попробуй.
Вкус замороженного йогурта в торговом центре походил на шампунь с ванильным ароматом. Звучали инструментальные версии песен Мадонны, танцевали девушки, подсмотревшие движения на MTV. Тут были крендельки в шоколадной и сливочной глазури и печенье размером с мою голову. Была карусель в центре, и катающиеся на ней дети вопили, а скучающие отцы притворялись, будто смотрят на них. Вход охраняли рыцари в доспехах, отбиваясь от карапузов, норовивших уцепиться за сверкающие конечности. В фудкорте был прилавок с медовухой, а возле него за столиком сидела компания неряшливых игроков в лакросс, набивавших животы пиццей, которых Никки считала «наглыми, но клевыми». Был фонтан, в котором сверкали монетки, и я бросила в него цент, но не стала загадывать, чтобы Лэйси вернулась.
Я наблюдала, как Никки примеряет платьица в цветочек и джинсовые жилетки, и отказывалась от шмоток пастельных цветов, которые она мне пихала, потому что, объяснила я ей, «мне все равно, что думают другие. Я одеваюсь для себя».
– Наверное, это просто совпадение, что ты одеваешься в точности как Лэйси. Близнецы-готы из Ласковой долины.
– Носим, что хотим, – сказала я. Употребив настоящее время. Будто грамматика могла повлиять на реальность. – Ничего… – я покрутила на пальце маечку, кружево которой мерцало серебристыми искорками; изящная вещица предполагала хрупкость, которую Никки порой пыталась изобразить, но которой, я уверена, не обладала, – …модного.
Никки закатила глаза, надела маечку и каким-то чудом, идеально рассчитав наклон головы и поворот плеч, превратилась в совершенно другую девушку, сладкую, как флердоранжевые духи, которыми она успела опрыскать нас обеих.
– Как скажешь. Ничего модного. Воплощение твоего «я». Просто так получается, что одновременно это воплощение «я» Лэйси и до кучи всех остальных гранжевых девчонок, сохнущих по своему драгоценному Курту, а также точная копия всего, что носят на MTV эти идиоты из Сиэтла. Одно большое фланелевое совпадение. – До этого, за ланчем, она вытащила винтажную серебряную фляжку, наподобие тех чудесных видавших виды вещиц, которые так любила Лэйси, добавила в свою колу немного рома, и вот теперь ее понесло в разглагольствования о моде. – Через год половина Батл-Крика будет расхаживать в твоих дурацких фланелевых рубашках, гарантирую. Модным может стать все что угодно, Ханна. Некоторым из нас хватает ума это понимать.
Она швырнула мне одну из отбракованных ею вещей – небесно-голубой кашемировый свитер, который я никогда не смогла бы себе позволить, даже если бы мне вздумалось носить столь женственные вещи, и который, по ее словам, подходил к моим глазам:
– Нельзя же ходить вообще голой.
Я примерила свитер.
Он шел к глазам. Я не наклоняла голову и не меняла позу; сказочный голубой цвет и вишневый блеск, который Никки размазала мне по губам большим пальцем, тоже превратили меня в совершенно другого человека.
Я не напоминала ей, чтобы она называла меня Декс, а она больше не заводила разговоров о Лэйси. Мы держались безопасных тем: разнообразие методов, с помощью которых наши матери достают нас; какие мальчики из «Общества мертвых поэтов» нам нравятся и в каком порядке (Никки только улыбнулась и покачала головой, когда я призналась, что питаю слабость к бедному Миксу); можно ли благодаря нескольким летним урокам и стимулу в виде реального Патрика Суэйзи научиться танцевать, как Дженнифер Грей в «Грязных танцах»; чем прикрывал свою лысину наш учитель в биологии в девятом классе: накладкой из фальшивых волос или дохлой белкой, которая и могла послужить причиной вони («подгнило что-то в штате Пенсильвания»), постоянно витавшей в коридоре между художественными классами и мастерскими; и как расценивать возвращение в Батл-Крик после колледжа на всю оставшуюся тоскливую жизнь – как трагедию или фарс?
Было весело. К моему удивлению – и стыду. Мы не копались в истинах Вселенной, не делали политических заявлений, не совершали ничего дерзкого, дикого, пагубного. Просто веселились. Она меня веселила.
Весь день я ожидала развязки, но случились только создание нового образа у стойки «Л'Ореаль», распродажа джинсов в «Экспресс» и целый час истерических попыток втиснуться в вечерние платья (чем больше стразов, тем лучше). Отдых в массажных креслах в «Шарпер имидж», и одна на двоих плитка шоколада «Снэквеллз» в машине по пути домой. Сначала все казалось необъяснимым и немыслимым, но благодаря странному течению летнего времени, когда один день пробегает, как целый десяток, и всего за неделю любое нововведение становится правилом, я быстро привыкла.
Я познакомилась с ее домом и его обычаями: ее отец не вылезал из своих уютных тайных убежищ, а мать совершенствовала подсознательное чутье, появляясь из ниоткуда за мгновение до опрокидывания миски с чипсами и вообще любой моей оплошности, грозящей запачкать дом. Стаканы с колой таинственно исчезали у меня из рук, когда я ступала на белый ковер, невидимые крошки смахивались, как только я вставала с кушетки. Она явно недоумевала, для чего я понадобилась ее дочери, но, видимо, ей хватало такта не вмешиваться, потому что меня неизменно удостаивали приветливых, почти материнских улыбок и иногда – двойного поцелуя в обе щеки. (Миссис Драммонд считала себя одухотворенной европейкой.)
Постепенно я перестала ожидать появления повестки дня. Перестала доискиваться настоящей Никки, потому что стало ясно, что никакой «настоящей» Никки нет: она сделала краеугольным камнем своей жизни постулат, что человек – это лишь образ, который он себе создает. У меня не хватало духу сказать ей, что не все внутри пусты, как не хватало и убежденности в том, что она неправа.
Предположение, что жизнь – исключительно искусственная конструкция, отдавало некоторым правдоподобием. Оно объясняло, почему так тяжело чувствовать то, что я должна чувствовать, и почему совершенно невозможно отключить в себе бесстрастного наблюдателя и жить моментом: ни настоящего вдохновения, ни неподдельности мгновения, только стремление изображать «счастье», «влюбленность» или «жертву предательства». Значит, я могу по собственной воле перестать страдать, перестать желать. В моей власти быть тем, кем мне нужно быть.
Как правило, дни мы проводили на улице, плавая в бассейне на надувных матрасах, подставляя беспощадному солнцу спины и брызгая водой на Бенеттона, лабрадора-ретривера Никки, когда тот начинал скучать. Она возилась с моими волосами и наложила вето на бо́льшую часть моего гардероба; в один знойный день она привезла меня на парковку начальной школы и научила водить машину. И наотрез отказалась называть меня Декс.
– Тебя зовут Ханна. С какой стати изобретать новые имена? Ладно еще, если бы твое имя не нравилось тебе самой. Но вот ей-богу, превращаться в другого человека исключительно по указанию какой-то чудачки?
Мне нравилось мое имя, вот в чем штука. Я уже забыла, как даже не понимала, что «Ханна» никуда не годится, пока Лэйси мне не сказала.
Никки была слишком осторожна, чтобы обсуждать Лэйси: вместо этого она обсуждала связанные с ней темы, предоставляя мне делать выводы самостоятельно.
– Не знаю, зачем ты слушаешь это дерьмо, которое тебе явно не нравится, – заметила она, когда я за один заход перемотала слишком много песен Nirvana.
– Может, и ты в кои-то веки выразишь свое мнение, – сказала она, когда я в очередной раз предложила ей самой выбирать фильм. – Господи, ты как дрессированный щенок.
– Разумеется, очень важно, что думают о тебе люди, – возразила она, когда я сказала, что мне не нужна ее помощь в восстановлении моей репутации, которая меня вовсе не волнует. – Всякий, кто втолковывает тебе обратное, пытается тебя облапошить.
– Некоторым людям на роду написано быть чудаками, вот они и тебя стараются превратить в чудачку, – объясняла она, подкидывая мне охапку дешевых шмоток. – Но ты другая. У тебя есть варианты.