Он наклонился ко мне, неловко, точно неопытный влюбленный, готовящийся к первому шагу:
– Ты не получала вестей от Лэйси? Никаких?
В отличие от матери, отец не выносил Никки. Он предпочитал Лэйси и вел себя так, будто я сама сделала выбор, сменяв одну на другую.
Я помотала головой.
– Я думал, может… – Он откашлялся. – Что ж, наверное, все кончилось.
Прошло двадцать два дня с тех пор, как я последний раз проезжала на велосипеде мимо ее дома, вглядываясь в окна в надежде различить признаки жизни.
– Ага, – сказала я. – Кончилось.
– Мне здесь нравится, а тебе?
Я не поняла, что он имеет в виду: кинотеатр или Батл-Крик. Ни тот ни другой не внушали нежных чувств.
– У меня ноги затекли.
– Я часто сюда хожу. Не важно даже, что за фильм. Просто два часа в потемках, когда не надо ничего делать: сидишь, смотришь и слушаешь. Настоящий подарок, понимаешь?
Ты всю жизнь сидишь в потемках и ничего не делаешь, могла бы ответить я.
Понимаю, могла бы ответить я, потому что, пока погашены огни и мелькает экран, я могу быть невидимкой.
Теперь мы с ним уже не вели таких разговоров.
– Я устала, – сказала я ему. – Подожду тебя в машине.
Я свернулась калачиком на широком заднем сиденье «бьюика», принадлежавшего матери, и попыталась не думать о том, как папа сидит в темноте, представляя, что он один, без меня, в лучшей жизни.
Неделю спустя, пережив еще один день в школе и засидевшись за домашними заданиями в библиотеке (потому что вне дома всегда было лучше, чем дома), я в сумерках под мелким дождиком катила на велосипеде домой, ощущая на волне адреналина и ветра, что перед долгой оставшейся жизнью смогу вытерпеть еще двести дней. Я бросила велосипед на дорожке у дома и уже собиралась войти внутрь, когда раздался сигнал клаксона, я обернулась и увидела «бьюик», припаркованный на обочине и подававший дальним светом сигнал «SOS». Клаксон опять нетерпеливо погудел, пассажирская дверца распахнулась. Вечернюю тишину разорвал голос Курта.
Лэйси вернулась домой.
Лэйси. Пахнет юностью
Я месяцами не могла забыть ее губы. Мне нравилось, как они улыбаются, влажно-розовые, изгибаясь на концах, но они нравились мне всегда. Надутые. Сосущие. Дрожащие. Я говорила ей, что при виде фляжки всегда думаю о ней, городила всякую ерунду про смелых и отвязных девиц, высасывающих мозг из косточки жизни, но знаешь что? Мне просто хотелось видеть, как эти губы обхватывают серебряное горлышко. Мне требовался повод посмотреть на них.
Вот что я вспоминала в те глухие ночные часы, когда, уставившись на Иисуса, притворялась, будто молюсь; то, что я теоретически должна была забыть: губы Никки, мертвые глаза Крэйга, постель из листьев цвета крови и огня. В «Горизонтах» не было горизонта. Некоторых девочек отсылали домой через пару недель, другие оставались здесь годами. Счастливый билет – письмо домой, в котором говорилось, что Иисус наконец превратил дурное семя в хорошее. Никто не знал, как его добиться. Существовали наряды, баллы и непроницаемый алгоритм, распределяющий нас в иерархии спасения, но никаких надежд, что выживание однажды сменится настоящей жизнью.
Я не думала о будущем. Отказалась от прошлого, от розовых губ и запаха пороха. Я думала о тебе. О том, что лгала тебе. О том, что говорила тебе правду.
Моя личная версия молитвы, моя религия. Церковь Декс и Лэйси. Где единственный настоящий грех – неверие. Я верила, что ты сможешь меня простить. И знала, что смогу простить тебе все, что угодно.
В «Горизонтах» были помешаны на прощении. Чем серьезнее грех, тем лучше, вот их и раздували. Крикунья, которая иногда баловалась марихуаной, превратилась в наркоманку; опрометчивую привычку Уродины мастурбировать под серии «Солдата удачи» из коллекции отца перекрестили в похотливое надругательство и комплекс Электры, и даже тот случай, когда Святая Анна поцеловала какого-то зануду из своей церковной группы, а он взамен помог ей сделать домашку по химии, расценили как путь к проституции. Прегрешения Содомитки были самоочевидны, и каждый раз, как она признавалась, что представляет себе одну из нас голой в уличном душе, ее отправляли работать на щеподробилку и назначали дополнительный час молитв об избавлении от гомосексуализма. Представь, если бы они узнали, чем я занималась в лесу! Вот разгулялись бы.
Забавно было наблюдать, как они выпрыгивают из штанов, пытаясь простить нам наше вымышленное прошлое. То был завет Шона: мы все здесь равны или на пути к равенству. И все мы, окунувшись в озеро и принеся присягу на верность Господу, стране и Шону, очистились и обновились.
Скажи мне, Декс, с какого хера Господа не колышет, чем ты занимаешься и кому причиняешь страдания, лишь бы ты покаялся?
Прощение за ошибки прошлого и месть за прегрешения настоящего – вот чем занимались в «Горизонтах». Когда драишь туалет зубной щеткой за то, что показала кураторше средний палец, или сидишь в карцере за попытку добавить в пудинг слабительное для своих соседок – это не наказание, а исправление. Сделай реверанс и скажи спасибо, не то добавят исправления.
Стало легче, когда я изыскала пути исправиться самостоятельно. Слегка расковыряла шрам на запястье скрепкой – этого хватило, чтобы в голове прояснилось. Я напомнила себе, кто тут главный. Они хотели затуманить наше сознание. Сделать нас податливыми. Отсюда и скудный рацион, и молитвы посреди ночи. Многочасовое заучивание наизусть, сидение в карцере – фирменные пыточные приемчики ЦРУ. Выживание помогало удерживать контроль, оставаться в своем уме. Вот почему три недели спустя я выбросила таблетки.
Я чуть не спятила, пока не придумала игру. А может, игра была следствием сумасшествия. В любом случае, она сработала. Та фигня с культом дьявола, взбудоражившая Батл-Крик, – если бы они знали, чем занимаются их милые маленькие принцессы после заката, когда никто не видит, то беспокоились бы совсем о другом, но ведь они не желали знать, правда? Они предпочитали гладить нас по головке и пугать Сатаной и его дьявольской музыкой. Отличная работа! В «Горизонтах» дьявол был повсюду. Каждый раз, когда чертыхаешься, испытываешь вожделение, засыпаешь в слезах, забываешь спросить разрешения, прежде чем взять добавку за обедом, – это дьявол вцепился в тебя своими когтями. Поэтому я решила: вот чего вам хочется? Получите. Пусть ненавидят по-настоящему. И боятся – меня.
Я прочитала «Сатанинскую библию»; мне уже доводилось пугать плебеев. Я знала, как себя вести. Всего-то и нужно, что несколько дурацких вымышленных молитв Властелину тьмы, кровавых пентаграмм на полу, немного бессвязной болтовни про то, что мой господин прольет огонь и тьму. Встречайте Лэйси Шамплейн, дьяволопоклонницу.
Мне понравилось, как все они начали на меня смотреть: девочки, кураторы, даже Шон. Будто я опасная. Дикая. Не трудный подросток, а само зло. Ева и Лилит, змей в траве. Во мраке карцера я распевала вымышленные молитвы; в глухой ночи шептала соседкам на ухо, что я с ними сделаю, что с ними сделают их темные души.
Я обещала им, что мы останемся здесь пленниками навечно, что «Горизонты» станут нашим домом и могилой, что, пока я живу среди них, у дьявола будет дом. «Блаженны разрушители ложной надежды, ибо они есть истинные Мессии». Так учит «Сатанинская библия», и по большому счету это правда.
Может, все из-за игры. А может, из-за тайника у меня под матрасом, куда я запихивала таблетки после утренней раздачи и проверки, на которой широко открывала рот, надежно спрятав «маленького маминого помощника»[53] за щекой. Хрен разберешь, может, это и был сам дьявол. Важна не причина, а результат: сны.
Мне снились животные, глодающие мне лицо.
Мне снился лес, но не прекрасный, а дремучий. Гниющие трупы. Мне снилась птица с черными как смоль перьями и ухмыляющимся клювом, которая садилась на меня, вцеплялась когтями в грудь, клевала живот, вспарывала кишки, вытягивала из меня то, что называется утробой.
Мне снился мужчина. Он забирался в барак через окно, проскальзывал ко мне в постель и обнимал, а я была ребенком, но не боялась.
Или боялась, кричала, а он закрывал мне тяжелой ладонью рот, ложился на меня и делал в темноте свое дело.
Или был огнем, я гладила его, и он пылал, я была женщиной, он мужчиной, и я просила его войти в меня.
У него было лицо твоего отца – или моего; у него было лицо Ублюдка; лицо Курта, и тогда он нравился мне больше всего. Мужчина всегда был один и тот же.
Или даже вообще не мужчина.
Он знал мои секреты. Я рассказывала ему, что я сделала и что хочу сделать. Рассказывала ему о ненависти. Он говорил, что сон – такое место, где можно встретить потерянных раньше людей, где мертвые возвращаются к жизни. Он говорил, что я могу получить то, чего хочу, – причинить боль, кому хочу.
Во сне легко быть богом.
Когда у него было то лицо, которое мне нравилось, лицо Курта, я любила гладить его по волосам, светлым, как у ребенка. Глаза у него были голубые, как колечко из автомата по продаже безделушек, голубые, ясные и блестящие от слез. Я любила тереться щекой об его щетину. Я любила наблюдать, как он смотрит в пространство, поскольку то, что он там видел, его ранило. Ему было больно, как и мне. Он говорил, что боль становится меньше, когда ее можно разделить с другим, о чем я уже знала. Во сне не стыдно и не страшно хотеть этого, хотеть чего бы то ни было.
Мне снилась смерть.
Мне снились черви, вылезающие из пустых глазниц Крэйга и поедающие его мозг. Во рту возникал металлический привкус, я ощущала теплую кромку спускового крючка на сгибе пальца; я приводила в движение мускул и высвобождала пулю. Три тела в грязи, три дырки, три потока крови, сливающихся в один и утекающие в землю, две сестры и один брат, соединенные навеки.
Мне снилось события, которые могли бы произойти. Несколько ночей снилось событие, которое произошло. Вес его тела, когда оно обмякло на мне, секунды, которые миновали, когда кожа остыла, а время не повернуло вспять, и пролом в черепе не зарос.