– Паранойя? Видишь ли, ты не единственная, с кем я общаюсь. Слухи ходят. А ты, как я заметила, их не отрицаешь.
– Нет, не отрицаю.
– Ну так что? Вы теперь подружки или типа того?
Я пожала плечами.
– Ну, официально вы, видимо, не дружите, – продолжала Лэйси. – Ни на публике, ни в школе, где вас могут увидеть.
Я не ответила, но ответ и не требовался. Как только мы обе поняли, что она выиграла, на лице у нее появилась настоящая улыбка. Но очень быстро исчезла.
– Прости, – сказала она, а ведь она никогда не извинялась. – Я слышала и кое-что другое. Про ту вечеринку в конце весны…
– Фигня, – быстро ответила я.
– Знаешь, мне все равно, что ты натворила, Декс.
– Я ничего не натворила. Все кругом врут.
– Ладно… Но если кто-то навредил тебе, мы можем все исправить. Мы…
– Если кто-то навредил мне, не понимаю, каким боком это касается тебя.
– Что случилось? Что она тебе наплела? – спросила Лэйси.
– Кто?
– Сама знаешь кто. Эта сука. Никки. Она тебе что-то про меня наплела. Вот в чем дело.
– Нет, Лэйси. Никакого заговора нет.
– Что бы она ни сказала, я все могу объяснить.
А вот этого говорить не стоило; уж очень ее слова смахивали на признание.
– Валяй. Объясняй.
– Сначала расскажи, что она тебе наплела.
– Может, скажешь, что она, по-твоему, могла мне наплести. А еще лучше – сразу правду.
– Слова, Декс. – Она попыталась еще раз улыбнуться. Я даже не пыталась. – Их сложно подобрать.
– Пока не слишком получается. – Я могла бы уйти – но не сумела. «Исправь все, – мысленно внушала я ей. – Пока не поздно».
– Она использует тебя, чтобы добраться до меня, – сказала Лэйси. – Ты ведь понимаешь, правда? Скажи, по крайней мере, что понимаешь.
– Ты так говоришь, потому что такие, как она, никогда не захотят по-настоящему подружиться с такой, как я? Мне на роду написано быть пешкой.
– Ты не при чем, дело в ней! Вот чем она занимается: манипулирует. Люди вроде Никки так видят мир.
– Верно. Люди вроде Никки.
– Про меня думай, что хочешь, Декс, но обещай, что не станешь верить ей. Или тебе достанется. Опять. Лишь бы уязвить меня.
– А зачем, Лэйси? Зачем ей столько суетиться, лишь бы уязвить тебя?
Мне понадобилось немало времени, прежде чем я поняла, что на лице у нее, которое стало совсем чужим, застыл ужас.
– Я не могу рассказать.
– Ты всегда считала меня такой дурой?
– Может, просто поверишь мне на слово, Декс? Пожалуйста.
Так было бы намного проще – и я поверила. Попыталась.
– Понятно, – сказала она, как будто действительно поняла. И страдала. – Однако же ей ты можешь доверять. Между мной и ею ты выбираешь ее.
Я напомнила себе, что она не по своей вине оставила меня, когда я в ней нуждалась. Что она вылепила меня из сырой глины, а своего создателя надлежит почитать. Мы Декс-и-Лэйси, Лэйси-и-Декс, и должны быть выше ультиматумов. Я не знала, как объяснить, что мне и не приходилось доверять Никки, чем она меня и привлекала. Она не требовала ей верить. Она ничего не требовала.
– Ревновать глупо, – сказала я.
– Ревновать? – Лэйси внезапно разозлилась; она вся кипела. – Кого ревновать? Ее? Тебя? Ты вообще понимаешь, какую честь я тебе оказала, Декс, превратив тебя из ничего во что-то? Пожелай я заняться благотворительностью, я бы уехала и стала бы читать старушкам или вступила бы в гребаный Корпус мира, но ведь нет же. Я выбрала тебя. А ты? Ты выбрала сраный торговый центр?
Это она научила меня, что слова имеют значение, они заклинания, обладающие волшебной силой и способные создавать миры. А потом разрушать их.
– Я ухожу, Лэйси.
– Забудь, что я сказала, не надо было мне кипятиться, – торопливо проговорила она. – Эта сучка ничего не значит. А ты значишь, Декс. Ты и я, как раньше. Больше мне ничего не надо. Нам обеим больше ничего не надо, помнишь? Просто скажи, что мне сделать.
«Скажи мне, что делать». Это была власть.
Я не могла ответить: «Отвали».
Я не могла ответить: «Это ты скажи мне, что делать, будь той, кем была, чтобы я могла быть той, кого ты сотворила».
Где-то внизу открылась и громко захлопнулась входная дверь. Заорал ребенок, мать Лэйси визгливо выкрикнула ее имя; чары рассеялись.
– Я ухожу, Лэйси, – повторила я. – Пора.
– Ага.
Я больше не нуждалась в ее разрешении.
Я не думала, что все кончено.
А может, думала.
Она явилась в школу с ног до головы в черном, с серебряным пятиугольником на шее и нарисованной под глазом кровавой слезой. Мы не разговаривали. К обеду слухи воплотились в непреложный факт: Лэйси Шамплейн поклоняется дьяволу. Лэйси и Сатана на быстром наборе друг у друга. Лэйси пробралась в кабинет миссис Грир и перевернула висевший там против правил крест вверх ногами. Лэйси впала в транс на софтбольном поле и начала «говорить иными языками»[56]. Лэйси ежедневно участвует в оргиях с Джесси Горином и его шайкой в Мусорном Ряду. Лэйси пьет на завтрак свиную кровь; Лэйси держит в кармане отрубленную кроличью лапу на удачу; Лэйси вступила в секту смерти, где творят невообразимые вещи с маленькими детьми и поливают освященную землю кровью девственниц.
– Она просто отчаянно жаждет внимания, – сказала мне вечером по телефону Никки. – Твоего внимания, надо полагать. Не ведись.
Никки была единственной, кто не поинтересовался моим мнением насчет перемен в Лэйси. Те, кто не замечал меня со средней школы, теперь приставали ко мне в коридорах, требуя сказать, в чем дело, и правда ли Лэйси способна обратить на своих врагов гнев Сатаны, и что по этому поводу думаю я. Мне это нравилось.
Мама периодически спрашивала, почему Лэйси больше к нам не заходит, но я обычно бурчала, что она занята, надеясь, что разговоры сойдут на нет. В мамином голосе по любому поводу слышалось осуждение. Мне не надо было связываться с Лэйси, а теперь, оказывается, не надо было порывать с ней.
Отец был настойчивее, он говорил: что бы она ни натворила, я должна простить ее, иначе буду жалеть, а я гадала, с чего он решил, будто это она во всем виновата. Вопросов я не задавала. Так мы теперь и общались: отец что-то внушал мне, а я молчала, как немая. Я даже не помнила, за что так злюсь на него. За то, что он многое скрывал; за то, что помог мне; за то, что в некотором, не поддающемся определению смысле забрал у меня Лэйси, и теперь, когда она вернулась, это представлялось даже бо́льшим грехом. За то, что ему не нравилась Ханна, которой я отныне стала, а притворяться он не мог.
Не скучаешь по ней, спрашивал он, и я, разумеется, скучала, а он подразумевал еще и: не скучаешь по мне, и по нему я тоже, разумеется, скучала. Но безопаснее быть немой, как теперь. Быть Ханной. Папа и Лэйси, они никогда не понимали, почему это так важно – безопасность.
Они не знали, каково это: проснуться на сырой земле оттого, что незнакомец тычет тебе в живот носком ботинка, обнаружить у себя на теле надписи, в которых названо твое тайное «я». Им не приходилось оттирать эти надписи в ду́ше, представляя, как чернила въедаются в кожу и невидимые клейма оставляют вечные следы. Они не знали, каково это: не помнить.
Никки говорила, что ушла еще до завершения вечеринки и не может восполнить пробелы в моей памяти. Говорила, что все это ерунда, что не надо париться, что случившееся «в реальности» такой же пшик, как «реальность» любого из нас. Расскажи себе историю, говорила она. Придумай легенду, заново создай себя из тех сказок, которые тебе нравятся.
Мне нравилась простота. Сказка без драконов, без загадок, без страшной ведьмы в чаще леса. Скучная история про девочку, которая отказалась от приключений и осталась дома смотреть телевизор.
Теперь, снова сделавшись Ханной, я крутилась после ужина на кухне, чтобы помочь маме с посудой или приготовить на завтра запеканку. Ты меня балуешь, говорила она, и я улыбалась фальшивой улыбкой, мечтая превратить ее в настоящую, зная, что не должна проявлять холодную рассудительность и физическое отторжение, когда мама приближается ко мне на расстояние вытянутой руки. Мы ополаскивали и вытирали тарелки, я притворно интересовалась делами окружающих: кто жалуется на мужа, кто с кем не разговаривает, кто угрожает сорвать с соседнего дома все рождественские украшения, если в этом году они опять будут напоминать уродливые рекламы в стиле Лас-Вегаса. Она грузила меня своими скучными офисными заботами, советовалась, что делать с идиоткой из приемной, которая вечно лишает ее обеденного перерыва. Иногда мама жаловалась на отца, хотя прикидывалась, что это вовсе не жалобы, а праздные размышления, например: «Интересно, придется ли отцу по душе новая работа и задержится ли он на ней подольше», или: «Интересно, удосужится отец все-таки прочистить водосточный желоб, как обещал». Она была права насчет него, и я не могла взять в толк, почему до сих пор воздерживаюсь от единственно возможных ответов, которые напрашивались сами собой: «Может, если ты прекратишь все время к нему придираться, он перестанет тебя ненавидеть; может, он пьет, чтобы заглушить звук твоего голоса. Может, ты столько раз называла его неудачником, что он и сам в это поверил».
Пить он стал меньше, зато курил больше. Он сделался счастливее. Перестал жаловаться на кинотеатр, даже взял несколько дополнительных смен, в основном ночных. Я подслушала, как мать шутила по телефону, что у него, наверное, роман.
На неделе, во время ужина с лазаньей, которую папа ни с того ни с сего приготовил, он сообщил, что подумывает снова собрать рок-группу.
Мать рассмеялась.
– Да ладно тебе, Джимми, – сказала она, когда он надулся. – Прости, но если у тебя начинается кризис среднего возраста, неужели обязательно следовать клише?
– А ты что думаешь, детка? – спросил он у меня, словно забыв, что мы уже не те, что раньше, и на мою поддержку не стоит рассчитывать. – Как по-твоему, круто будет, если твой старик превратится в рок-звезду?