Я подумала: скорее наоборот. Она вызывала жалость, эта картина, как папа вечерами в гараже, нацепив драную футболку и бандану, играет какого-нибудь неизбежного печального Спрингстина. Вслух я этого не сказала. Я вообще ничего не сказала, и он, должно быть, меня понял.
Начали происходить странные вещи. То есть даже более странные, чем Лэйси, распростертая ниц перед дьяволом. Более странные, чем мое появление в школе в одолженной джинсовой жилетке и нежно-голубой «крестьянской» юбке с кружевной оборкой. Я скучала по фланелевым рубашкам, по «мартинсам».
Я скучала по Декс.
Декс не могла существовать без Лэйси – но Лэйси без Декс непостижимым образом держалась молодцом. Как будто, потеряв меня, она ничего не потеряла. Как будто она не страдала.
Будь такое возможно, я пожелала бы, чтобы ее не было, – чтобы она никогда не существовала. Вместо этого я ходила по коридору мимо ее шкафчика и ее класса, когда она не прогуливала уроки. Чем чаще я ее видела, тем меньше страдала при встрече, пока и вовсе не перестала ощущать боль. Может, именно поэтому я не могла держаться от нее подальше.
Казалось, мы с ней единственные настоящие люди в здании, а то и в мире. Что нас окружают автоматы, подобия живых организмов, которые дышат, шевелятся и изредка издают невразумительные звуки, как взрослые в комиксах про Чарли Брауна, но существуют исключительно для нашего развлечения. Бедняги, они ни о чем и не подозревали. Они-то считали, что это Лэйси существует для их развлечения. Я наблюдала за тем, как они наблюдают за ней. За ней я тоже наблюдала. Я видела, как она превращает нашу шутку в свою религию, как ускользает через запасной выход на парковку с Марком и Диланом, как порой проводит языком по губам после обветренных губ Джесси, но я не могла наблюдать за ней постоянно, поэтому мне не удалось увидеть своими глазами, как она обошлась с Ники Кантор, вторым лицом из команды Никки. Во всяком случае, большинство считало, что это сделала Лэйси. Большинство не может ошибаться. Его мнение становится правдой.
Общеизвестно, что Ники Кантор первой из девочек нашего класса занималась сексом (или, по крайней мере, призналась в этом). В тринадцать лет она ненадолго пересеклась с Джимом Бичем, который двигался по шкале популярности в противоположном направлении (ныне Ники всякий раз получала пост правой руки Никки Драммонд, когда той надоедала Мелани Херман, тогда как Джим ходил в школу в плаще и от него несло беконом). Ники и Лэйси занимались математикой в классе для отстающих выпускников, все еще корпевших над делением в столбик: Лэйси – потому что не утруждала себя посещениями, а Ники – потому что не могла запомнить даже собственный телефонный номер. Ее умственной энергии, насколько я могла судить, хватало лишь на взбивание челки, подсчет калорий (несомненно, на пальцах), оральное удовлетворение Джереми Деннера и приставание к людям с рассказами о своих кокер-спаниелях, которые обязательно взяли бы приз на собачьей выставке, если бы не их хвосты, крючковатые, как ее нос до операции.
Более чем странно: Лэйси целую неделю сидела, буравя Ники взглядом с другого конца класса, и в шевелении ее губ угадывалось некое бессловесное непрекращающееся песнопение. «Проклинаю ее», – отвечала она всякий раз, когда ее спрашивали, чем она занимается. Словно и без того понятно.
И поясняла интересующимся: «Потому что Он так велел».
Даже сама Ники Кантор уверяла, что находит ее поведение забавным, пока наконец не сломалась под тяжестью взгляда Лэйси, выбежала из класса и целую неделю не показывалась в школе. Говорили, что ее одолела какая-то таинственная хворь. Беспрестанная рвота и обезвоживание. Когда Ники вернулась, оказалось, что она сбросила четыре килограмма и стала на несколько оттенков бледнее. Она перевелась в другой класс математики.
– Пищевое отравление, – на следующий вечер сообщила мне по телефону Никки. – Совпадение.
Мы наблюдали за Лэйси; Лэйси наблюдала за своими объектами. Следующей стала Мелани Херман. Половину своего времени Мелани тратила на то, чтобы вывести Ники Кантор из борьбы за привязанность Никки, а другую половину домогалась Кэша Уорнера, изо всех сил прикидываясь, будто не хочет официально встречаться с ним, выйти за него замуж и нарожать ему маленьких Кэшей. Лэйси изо дня в день упорно преследовала ее взглядом. И когда у Мелани стали выпадать волосы – пучок здесь, пучок там, будто кто-то выдергивал их ночами, – не было никаких оснований приплетать к этому Лэйси. Сквозь волосы начала проглядывать кожа на черепе, отвратительно бледная, и Мелани пришлось носить шляпы. Врачи диагностировали алопецию; Мелани диагностировала Лэйси.
Сару Кей терпели только потому, что ее бездельник-кузен всегда был готов купить ее несовершеннолетним друзьям пиво. Она пришла в спортзал и потеряла сознание на футбольном поле, сломав при падении запястье. Сара заявила, что, прежде чем перед глазами потемнело, Лэйси странно посмотрела на нее и что-то пробормотала себе под нос. Сара, сидевшая на диете из сельдерея и «Тик-така», получила освобождение от уроков физкультуры до конца семестра. Лэйси сделала на загривке татуировку: черную пятиконечную звезду.
Кейтлин Дайер, которая с молоком матери усвоила образ «соседской девчонки» и посвятила жизнь превращению в идеальную шуструю очаровашку в бейсболке, пропагандируемую журналом «Севентин», обнаружила на левой руке сыпь. Она уверяла, что после того, как Лэйси плюнула на нее в коридоре, там, куда попали капельки слюны, появились красные точки. Марисса Мэки одолжила у Лэйси карандаш на уроке истории, вследствие чего на следующее утро проснулась с ожогом в форме ножа на ребре ладони. Во всяком случае, таково было всеобщее мнение, пока младшая сестра не разболтала, что Марисса заплатила ей двадцать баксов, чтобы она прижгла ей руку щипцами для завивки и держала рот на замке. Все согласились, что такое поведение не заслуживает уважения.
Я полагала, что и все остальное тоже не заслуживает уважения. Загадочная боль в животе или покалывание в ноге превращались в знак отличия, миропомазание. Но ведь не докажешь, что Полетт Тайлер, потерявшая сознание у своего шкафчика, сымитировала обморок, хотя она весьма удачно приземлилась в мускулистые объятия Джеймса Альберта. Не скажешь вслух, что Мисси Джордан специально сделала так, чтобы ее вырвало на лабораторную по химии и на напарника. Но к следующей неделе Полетт и Джеймс официально сделались парой, а Мисси пересела за стол Никки в кафетерии, потому что враги моего врага и т. д.
Никому и в голову не пришло бы, даже в шутку, что, скажем, у Джесси Горина внезапно развились сверхъестественные способности. Мы знали друг друга с дошкольного возраста, вместе пережили вшей, козявки, ломку голосов, диагнозы. Мы знали друг друга как облупленных, по запаху и звуку, настолько досконально, что речь шла не столько о знании, сколько о слиянии в одно целое. Мы были единым самоненавидящим организмом. Но тело Лэйси всегда оставалось чужим.
Никки не удостоила сплетни серьезного рассмотрения.
– Считаю ли я ее гребаной ведьмой? – говорила она Элли Хейнс, когда они проходили мимо моего шкафчика. – Конечно. А тебя я считаю гребаной идиоткой.
Я заметила, что маска соскальзывает с нее. Она уже не так хорошо прикидывалась милой, как раньше; скользкая внешность обрела текстуру. Иногда я улавливала в ее дыхании аромат мяты, которым она обычно отбивала, запах родительского скотча. Усилия Лэйси (или неврозы и отчаянные старания самих жертв) «снимали» одну фаворитку за другой, но сама Никки Драммонд оставалась целой и невредимой. Как говорится, наводило на размышления.
Вот что, как утверждали, случилось, когда Никки поймала Лэйси у музыкального зала сразу после обеда. Никки якобы бросила ей вызов, предложив сделать что-нибудь здесь и сейчас, навлечь на нее гнев Сатаны. Доказать. Лэйси стояла, молчаливая и безразличная, наблюдая, как распаляется соперница.
– Ну? – спросила Никки. Говорили, что она почти дошла до ручки. – Давай. Сделай что-нибудь. Только без всякой хрени с сыпью. И без рвоты. Просто попроси своего дружка дьявола, чтобы я прямо здесь упала бездыханной.
Лэйси ничего не ответила.
– Покажи им, кто ты есть, – подзуживала Никки. – Я ведь знаю, как тебе навредить. Не забывай.
И тогда Лэйси заговорила. Вот что она сказала:
– «Наслаждение и боль, как и красота, – в глазах смотрящего»[57]. – Фраза напоминала заученную наизусть цитату из Священного писания. – Не будь такой нетерпеливой.
Лэйси попытались направить к школьному психологу, и после того как она якобы просидела всю беседу в зловещем молчании, беззвучно проговаривая заклинания одними губами и вынудив доктора уйти домой раньше времени с подозрительной мигренью, к нему же направили меня. Поскольку кабинета у него не было, мы встретились в пустом спортзале, перетащив два металлических складных стула под одно из баскетбольных колец. Пахло ваксой и мальчишеским потом, от доктора Джилла, на розовой рубашке которого проступили влажные пятна, исходил легкий аромат мази от кашля.
– Мне сказали, что вы очень близки с Лэйси Шамплейн, – начал он. Он не отличался экстраординарным уродством диккенсовского персонажа, которое пришлось бы мне по душе, но имел отталкивающую внешность типичного мужчины средних лет: отвислый подбородок, брюшко над ремнем из искусственной кожи, жирная, похожая на женскую, грудь под клетчатой рубашкой. – Как по-вашему, чего она добивается?
Я пожала плечами.
– Такое ощущение, что она слегка… не в себе? – продолжал он. – Вам так не кажется?
– Разве вы имеете право обсуждать со мной проблемы других людей? Это же незаконно, я не ошибаюсь?
– У вас есть собственные проблемы, которые вы хотели бы обсудить? Я знаю, что последний год был для вас трудным…
Я представила, как заполняю пробелы в его знаниях. Выбалтываю свои секреты, бросая их один за другим к его ногам. Лэйси. Никки. Папа. Вечеринка. Мое тело. Мой зверь. Если бы тайны не отягощали меня, я, чего доброго, взлетела бы.