– Мы обменялись любезностями, Лэйси. Можешь идти домой.
– Ну пожалуйста, поговорите со мной немножко! – Я придала словам оттенок скрытой мольбы и отчаяния. Мужчины есть мужчины, Декс: когда они не получают такого дома, то ищут в других местах. – Прошу вас, мистер Декстер!
Он купился.
Я разыграла неплохой спектакль. Умоляла его заставить тебя дать мне еще один шанс, призывала вспомнить, как хорошо тебе было со мной. Сделать все, что делает хороший отец, чтобы направить дочь по верному пути, направить тебя ко мне.
Притворяться было не трудно. После «Горизонтов» я постоянно притворялась. Я не чувствовала того, что должна была. Я вообще ничего не чувствовала, если не считать тебя.
– Мне жаль, Лэйси, – сказал он, и похоже, что ему действительно было жаль. – Она меня не слушает. А даже если бы слушала, это не мое дело. Декс сама выбирает себе друзей.
То, что он назвал тебя Декс, говорило само за себя: даже не произнося этого вслух, даже не признаваясь, он болеет за нас и за ту часть тебя, которая принадлежит мне.
Мужчины предсказуемы. Он обнял меня. Это было отцовское объятие, и не думай, будто я не умею его различать. Чувствуешь себя такой маленькой, такой защищенной, ощущаешь тепло тела, ровное дыхание, и воспринимаешь объятия как самоцель, а не как предложение, обещание или долг. Я обсопливила ему всю рубашку, но нам было все равно, и ничто не зашевелилось у него ниже пояса. Наступила пауза, словно та тишина перед скрытым треком, темнота, в которой можно притаиться. Приятная темнота.
– Давай посмотрим кино, – предложил он затем.
– Разве вам не надо работать?
Он пожал плечами:
– Я никому не расскажу, если ты не расскажешь.
Мы проскользнули в зал посреди «Тихушников» и стали смотреть, как Роберт Редфорд всех спасает, а потом тихонько вышли в переулок и закурили одну на двоих сигарету, и все было очень просто, точно так, как я хотела бы, за исключением того, что я этого больше не хотела, не хотела через него уязвить тебя, он мне вообще был не нужен.
Мне была нужна ты.
Я скучала по тебе.
Пришлось довольствоваться малым.
В доме больше не осталось для меня места. Природа не терпит пустоты, и за время моего отсутствия всю свободную территорию занял Джеймс-младший. Маленький ребенок с большими легкими. Груды дрянного голубого пластика со звездочками, обезьянками и ужасающими клоунами. Немытые бутылочки, грязные подгузники, запах лосьона и дерьма, засохшие струйки слюны и блевотины и, разумеется, сам младенец, гребаный младенец, ясноглазый, розовощекий, которые смотрел на меня так, будто помнил, как я окрестила его в церковь Сатаны, и только ждал возможности всем разболтать.
Дом, милый дом: Ублюдок, воплощенный в кирпиче и виниле. Поддельная дощатая обшивка снаружи, поддельные дощатые полы внутри; мрачная кухня, где никогда не было по-настоящему чисто. Обои, которые выглядели так, будто маленький Джеймс заблевал их и продолжал блевать, пока все стены не покрылись ошметками полупереваренного горошка и кукурузы. Обои бесили меня сильнее прочего, поскольку я знала, что мать они бесят еще больше, но она слишком ленива и прижимиста, чтобы исправить положение, – и эта картина служила идеальной метафорой. Эти обои, Декс, олицетворяли все то, во что не должна превратиться моя жизнь.
«Мать года» снова начала пить, уже всерьез. Я ее не выдавала. Мне и раньше часто приходилось таскать ее обмякшее тело, хотя теперь это обмякшее тело начало гадить под себя. Не скажу, что мы привязались друг к другу, я и младенец-братик, но беспомощность привлекательна на генетическом уровне. Большая голова, большие глазки, какие-то взывающие о защите феромоны – были моменты, когда я прижимала его к плечу, шептала ему на ушко утешения и не испытывала искушения утопить его в ванне, пока дражайшая мамочка дрыхнет с перепоя.
– Тебе хорошо, – говорила я ему и, поскольку никто не видел, целовала в мягкую младенческую макушку и позволяла крохотным теплым пальчикам ухватиться за мой большой палец, – ты не понимаешь, что тебя ждет.
Из-за Джеймса-младшего все и закончилось. А может, из-за меня: я так привыкла врать, что выдала очередную ложь, даже не успев подумать. Мать опять напилась и оставила ребенка одного, когда нагрянул Ублюдок и обнаружил наследника орущим среди мокрых пеленок в пустом доме. И понеслось: «что ты за мать», да «мне следовало бы вызвать полицию», да «если ты думаешь, что я позволю тебе хотя бы приблизиться к моему сыну», да «сколько гребаных раз тебе вдалбливать одно и то же» – Ублюдок ругался последними словами, вот как он разозлился; и что мне оставалось делать, как не взять вину на себя?
– Я обещала, что посижу с малышом, – сказала я ему. – Мать меня покрывает: я надеялась, что улизну на несколько минут и никто не узнает.
Она позволила мне солгать ради нее, а я позволила ему отвесить мне пощечину. Мы обе, видимо, полагали, что на этом все и закончится, но когда ничего не закончилось, когда он заставил ее выбирать между дочерью и сыном, она не опровергла мою ложь, и я, как мне было велено, собрала свои манатки и вымелась.
– Ты уже взрослая, – только и сказала она мне. – Ты справишься.
Когда мать Курта выперла его из дома, ему пришлось жить под сраным мостом. У меня, по крайней мере, был «бьюик». Я могла перед школой принимать душ в раздевалке или, если приспичит, дома у Джесси Горина. Ты водилась с ним в детстве, была знакома с его трудоголиком-отцом и сидевшей на таблетках матерью, но ты не знала его позднее, когда семью постигла логичная развязка: отец умер, мать застрелилась в спальне среди дешевой мебели из «Кей-марта», потому что всю прежнюю обстановку изъяли за неплатежи. Печальный пустой дом плюс торчок на верхнем этаже означали, что я без проблем могу перекантоваться здесь дождливой ночью или в любое другое время, заночевав в полуподвале. Он даже не заставлял меня отсасывать ему за ночлег. Однажды я застала его мастурбирующим, и ему так понравилось, что время от времени я наблюдала за сим действом, но речь о равноценном обмене и близко не шла. Скорее одолжение, как и то, что я составляла ему компанию за прослушиванием его дерьмового хеви-метала и притворялась, будто у меня не вянут уши. Иногда мы вытаскивали из недр шкафа игрушечные фигурки и заставляли Хи-Мэна делать минет Скелетору или изображали, как солдаты Джи-Ай Джо занимаются анальным сексом, а потом до рассвета смотрели старые выпуски «Бала металлистов».
Джесси, Марк и Дилан оказались не такими сволочами, какими изо всех сил старались стать. Когда я после ухода из дому разыскала их на роллердроме, подошла и спросила, нельзя ли мне покататься на скейте, они смирились, выделили мне косячок, потом пластырь, а затем и угол в полуподвале Джесси, где я провела самую первую ночь. Они были не самые лучшие собеседники; меня порядком достали одни и те же споры кто лучше, Morpheus Descends или Napalm Death, не говоря уже о том, что приходилось слушать их «поэзию» и каждый раз изобретать ответные реплики без терминов «нудно» и «ужасно». Ну да, ну да, колючая проволока оставляет на сердце кровавый след, и темнота опускается снова и снова, так и подмывало сказать меня, а вы продолжаете трахаться, убивать, умирать, как и все прочие, – ладно, но ради бога, неужели обязательно делать все это в рифму?
Джесси нашел мне работу в супермаркете «Джайнт», где всем было глубоко плевать на дьяволопоклонничество, пока не забываешь упаковывать товар в двойные пакеты. Если бы дело происходило в кино, я получила бы место в каком-нибудь захудалом музыкальном магазинчике, просвещала лохов, фанатеющих от New Kids on the Block, получала ценные жизненные уроки от своего седеющего, но все еще сексуального босса, который по-джентльменски выждал бы несколько месяцев, прежде чем взгромоздить меня на прилавок и начать вызванивать по телефону. Вместо этого я обзавелась Бартом из овощного отдела, который, если прищуриться, слегка смахивал на Пола Маккартни, Линдой из мясного, которая мечтала вернуть меня к Господу при помощи пары ужинов с жарким, и Джереми, нашего озабоченного менеджера, волочившегося за каждой юбкой, за исключением меня.
Помнишь, Декс, как в детстве ты смешивала все краски из акварельного набора, думая, что получится разноцветная радуга, а вместо этого выходило лишь то, что у нас называлось «детской неожиданностью», цвет дерьма и разочарования? Так же и с запахом в супермаркете через час-два после открытия: ароматы сырого мяса, свежих овощей, замороженной пиццы и отбеливателя сливаются в неистребимую вонь гастронома, которую не отстирать никакими силами. Но я получила минимальный доход и доступ к любым просроченным продуктам, которые хотела выудить из мусорной кучи, поэтому терпела. И каждую свободную минуту наблюдала за раздвижными дверьми, ожидая, что сейчас войдешь ты, чтобы застукать меня в фартуке и с услужливой улыбкой на устах. Но ты не пришла.
Сон давался тяжело: сплошные неудобства. Можно было спать полулежа на переднем кресле, и тогда шея падала набок, кровь приливала к ногам, руки деть было некуда, и я просыпалась от потекшей слюны. Можно было устроиться в позе эмбриона на заднем сиденье, упершись головой и носками в дверцы, словно тело служит единственной распоркой, предохраняющей автомобиль от самосплющивания. Кроме того, спать мешали разные звуки: машины и сирены, сверчки и самолеты, которых дома не услышишь, и все они пугали, а отделяло меня от страшной улицы лишь тонкое стекло. Каждую минуту можно было ожидать шагов, поскребывания пальца по стеклу, лязга отвертки в замке, лица в окне. Если такое случалось, а иногда случалось, я могла завести двигатель и уехать.
Я могла бы сбежать навсегда. Но осталась ради тебя. Мы вдвоем мчимся на Запад – таков был план. А я люблю придерживаться плана.
Если бы я спросила, ты бы ответила: «Уезжай». Ты бы сама сунула мне карту. Как маленькая девочка, которая стискивает крошечные кулачки и говорит маме: «Хоть бы ты умерла». Малявку не слушают. Ей дают подзатыльник и ждут, пока ее бешенство утихнет. Это называется вера.