Знаешь, по-моему, все это чушь собачья: вера, некое «шестое чувство», когда якобы «знаешь», а на самом деле выдаешь желаемое за действительное, притворяешься или не замечаешь противоречий. Однако во что-то верить все-таки надо. Я верю в то, что гравитация не дает мне улететь в космос и что люди произошли от обезьян. Я верю, что шестьдесят процентов заявлений правительства лживы и что поклонникам теории заговора самое место в том же дурдоме, где есть палаты для похищенных инопланетянами и для секты «Элвис жив». Я верю, что демократы – преступники, а республиканцы – сопиопаты; я верю в беспредельность Вселенной и пределы сознания; я верю, что мое тело принадлежит только мне, а насильникам надо отрезать яйца; я верю, что секс – это хорошо, а детерминированная Вселенная – большая иллюзия; я верю, что нарастает глобальное потепление, расширяется озоновая дыра, ядерное оружие распространяется все шире, грядет бактериологическая война и нам всем в конечном итоге придется хреново; я верю, что Пол был умнее Джона, но Джон был лучше. Таковы мои устои, Декс, мои нерушимые воззрения. Евангелие от Лэйси: я верю в выбор, в слова, в гений и в Курта. Я верю в тебя.
Я не верю в Темного властелина подземного мира и в пришествие Антихриста, не верю в детские жертвоприношения и дикие полуночные кровавые ритуалы, и уж конечно не верю, что способна воззвать к могуществу Сатаны, чтобы свергнуть с трона некую чирлидершу. В черной одежде я чувствовала себя защищенной. Носить ее на себе, как знак порока, казалось правильным. Все остальное – полная чушь. Но: Сара, Ники, Полетт, Мелани… Я хотела нанести им вред – и они пострадали. Это власть, Декс. Можно и без всякой магии заставить людей верить в то, что ты хочешь им внушить. Вера и наносит самый большой вред.
– Что там за хрень с Сатаной? – спросил меня однажды твой папа, когда обстановка в школе накалилась.
Я начала шастать в кино по нескольку раз в неделю, а он все чаще и чаще присоединялся ко мне. Мы болтали во время скучных фильмов в пустом зале, а еще больше болтали в переулке, куря сигарету, всегда одну на двоих, как будто выкурить половину не в счет. Он рассказал, как впервые побывал в кино, – тогда, в темные века, событие казалось исключительным, – а я заявила, что его любимый Вуди Аллен – ремесленник и что если он хочет настоящего искусства, пусть выбирает Куросаву или Антониони. Он смотрел на меня так же, как часто смотрела ты: будто я знаю тайну и, если буду в хорошем настроении, могу ею и поделиться. Мы не говорили про его жену; мы пытались не говорить про тебя. Большей частью обсуждали музыку. Я втыкала ему в уши наушники и ставила отрывки из Melvins или Mudhoney. Но не Курта. Курта я приберегала для нас.
Я глубоко затянулась «Винстоном».
– Народ не врубается в смысл пентаграмм, кровавых жертв и прочей фигни. Пока существуют религии, имеет смысл и сатанизм.
– Перевожу: ты отчаянно жаждешь внимания. – Он фыркнул: – Подростки.
Мне нравилась его уверенность в том, что ничего страшного нет, что я безобидна.
Мы встречались в самые безлюдные часы, на утренних сеансах или полночных показах в середине недели, на которые никто не ходил, и я следила за тем, чтобы никогда не приближаться к нему в присутствии свидетелей. Меня даже не насторожило, когда однажды утром я увидела сидевшую в заднем ряду Никки. Она ничего не заметила; твой отец листал документы, а я полудремала на скучном втором сеансе «Последних из могикан». Даже если она меня засекла, скрывать мне было нечего. Поэтому я ничего не сказала твоему папе и не перестала ходить в кино. Мне казалось, что мы в безопасности. Жаль, что в действительности я не колдунья, какой меня считали, иначе я догадалась бы.
Он составлял для меня сборники со старых восьмидорожечных магнитофонных записей и пытался убедить меня, что Doors были бунтарями. Сборник – лучший вид любовного послания, все это знают, так что, думаю, он немного меня любил, любил того, в кого он снова превращался, когда был со мной, – старого Джимми Декстера, который еще не обрюхатил подружку и не растерял шевелюру. Он рассказывал мне про свою группу: один раз они получили пятьдесят баксов за выступление на свадьбе, а потом он так набросился на бесплатное вино, что его стошнило на туфли невесты; в другой раз они почти получили контракт на запись альбома, но ничего не вышло, потому что бас-гитариста призвали в армию; он часто возвращался в родительский гараж с гитарой и полностью отключался от внешнего мира, оставаясь наедине со струнами, аккордами, музыкой, радостью, а я говорила ему, что надо начать сначала или, по меньшей мере, почаще запираться в гараже и увеличивать громкость жизни, – все это было ради тебя, Декс. Потому что музыка – та сфера, где твой отец похож скорее на меня, чем на тебя, это его плоть и кровь, и жизнь без нее превращает его в безвольного убогого алкоголика. Я думала, если он вернет себе музыку, ты получишь обратно его самого – того, кого даже не знала. Того Джимми, который умер при родах, хотя ни разу тебя не упрекнул.
Я ежедневно наблюдала, как ты томишься по Никки, дожидаешься, когда она сделает свой ход. Появились хеллоуинские декорации, с каждым днем становилось все труднее не вспоминать про лес, и я понимала, что Никки ощущает ту же дрожь, ее мучают дурные предчувствия, и она сделает все возможное, чтобы избавиться от них, особенно если попутно ей удастся испортить мне жизнь. А она знала, как испортить мне жизнь.
Мы дали священный обет, Никки и я. Мы поклялись на крови.
Рот на замок.
Признания проглочены, чувство вины задушено, грехи покоятся в соленой земле. Мы играли в свою игру и вели наши войны чужими руками. Мы изранили перекрестным огнем тебя.
Но мы дали обет. Оставить смерть в лесу и забыть.
Испанские инквизиторы, прежде чем приступить к пыткам, выкладывали свои орудия, один страшный нож за другим, демонстрируя, что тебя ждет, и это само по себе было пыткой. Для меня было пыткой, что она знает. Что она может рассказать тебе.
Что можешь натворить после этого ты.
Декс. Любовная дрожь[60]
Октябрь – самое время для ведьм. Даже такой напуганный дьяволом город, как Батл-Крик, в полном составе вышел на улицы встречать Хеллоуин. Как только в День труда[61] село солнце, Батл-Крик не преминул воспользоваться темнотой. С крылечек ухмылялись клыкастые тыквы, широкие улыбки полубеззубых ртов светились в окнах, каждую ночь в полых сердцевинах зажигались свечи. На фонарных столбах болтались бледнолицые картонные вампиры, по крайней мере, пока до них не добирались еноты. На улицах валялись их искалеченные останки, измазанные зараженной бешенством кровью.
В детстве Хеллоуин был моим любимым праздником. Сласти, маски, возможность напялить другую – чужую – личину, пускай всего на одну ночь. Вероятность, что в мире еще осталась капелька волшебства, что монстры и фантазии реальны, что за каждой дверью прячутся чудеса. Что ребенок может нырнуть в темноту и пропасть навсегда. Все изменилось, когда я поняла, что монстры действительно существуют. Хеллоуин в Батл-Крике – не для слабонервных. Часы между заходом солнца в канун Дня всех святых и рассветом следующего дня – это полнейшая анархия, блуждающие банды подростков, которые вырвались за границы цивилизованности и превратились в животных. Это летающие тухлые яйца, парящая в воздухе туалетная бумага, подожженные почтовые ящики и орущие коты. Первого ноября в полицейских журналах регистрации приводов не хватало страниц: нарушения границ частной собственности, вандализм, стрельба посреди ночи, проникновение в чужие дома без разрешения – и это только те прегрешения, о которых люди удосужились заявить. Не исключаю, что в такие ночи копы предпочитали залечь на дно и дожидаться утра.
Трудно счесть совпадением, что Крэйг Эллисон покончил с собой именно на Хеллоуин. Он уединился в заколдованном святилище; привидения заявили права на него. Так, может, не одна только Лэйси заставляла всех нервничать, но и память о прошлом Дне всех святых, сияние зубастых тыкв, призраки Эллисонов, которые то и дело вставали на пути, бледные, изможденные, влачащие бессмысленное существование, с каждым шажком все ближе подползая к годовщине своего кошмара. Тот октябрь напоминал лавину, дни тащили всех нас по наклонной к пропасти, и даже влажная жара отказывалась отключать предупреждение: грядет беда.
Неудивительно, что городу снесло крышу, когда золотых дочурок выкосило одну за другой. Все закрутилось само собой. Девочки, которых, я уверена, Лэйси даже не знала, куда тише и пугливее меня до встречи с Лэйси, побежали к медсестре, а потом добрались и до газеты, потому что внезапно обнаружили у себя подозрительную сыпь на теле или странные полосы, мелькающие перед глазами. Диагноз: сатана. Три девушки, одновременно пораженные ларингитом, приписали потерю голоса колдовству Лэйси – пока не выяснилось, что президент ученического совета передал всем троим ключ от кабинета ученического совета, а заодно заразил гонореей горла. Запасной вратарь настаивал, что Лэйси поманила его дьявольской наживкой – минетом в лесу, а вместо этого потащила на сатанинский шабаш. Он пролез в местные теленовости, сочинив байку о кружащихся дервишах, кровопускании, раскраске лиц и оргии, в которой ему не позволили принять участие, что, по-видимому, его и раздосадовало больше всего.
Конечно, всерьез мы не верили. Мы верили, не веря; мы превратили все в шутку, притворяясь, что в ней есть доля правды, – благодаря шутке было легче бояться. Мы хотели бояться, как дети, визжащие на американских горках. Как ребенок, который прячется под одеялом и орет, пока папа не придет и не прогонит несуществующее чудище, – потому что это повод, чтобы не спать, потому что орать весело, потому что здорово иметь сильного надежного отца, который положит руку на лоб, потому что стенной шкаф большой и темный и кто его знает, что там прячется в глубине. Мы не верили, но хотели верить; мы верили, но заставляли себя смеяться. Мы шутили над Лэйси, позволяя ей верить, что мы поверили, мы скверно шутили над ней и над взрослыми, которые не улавливали тонкостей веры, видели только черную помаду, татуировку в виде пентаграммы, теряющих сознание девочек – и убеждались в серьезности происходящего.