– Сказала же, я не могу отменить вечеринку.
Она была вовсе не дура; она вынуждала меня говорить напрямик. И оно того стоило, если докажет неправоту Лэйси.
– Нет, я имею в виду, я могу прийти на вечеринку.
– Ой, Ханна, ты же ненавидишь вечеринки. То есть конкретно ненавидишь, до тошноты. Ты ненавидишь этих стерв.
– Ты тоже.
– Поверь, если бы я могла сбежать к тебе, и пусть себе животные громят зоопарк, я бы так и сделала, но мать меня убьет, если кто-нибудь из них уделает ковер.
Я лежала на постели, считала трещины на потолке и старалась не принимать ее слова близко к сердцу.
– Ты ведь помнишь ту летнюю вечеринку у бассейна, – сказала Никки. – Кошмарный сон.
Я не ответила, и она добавила:
– И другую вечеринку.
Теперь мы обе переступили черту.
На потолке было семьдесят две трещины и желтое пятно в углу, видимо, протечка. Интересно, если потолок рухнет, размышляла я, убьет ли меня пластом гипса и пылью, в которой я задохнусь посреди ночи? Или я просто очнусь в груде асбеста, удивляясь, почему вижу небо над головой?
– Ты чего молчишь, Ханна? Ты ведь понимаешь, что я оказываю тебе услугу?
– Конечно. Спасибо тебе.
– Ты какая-то странная. Почему ты странная?
– Я не странная.
– Хорошо. Не странная. А теперь расскажи мне что-нибудь. Как насчет захватывающих приключений Ханны Декстер? – Она имитировала тягучий говор Киану. – Потрясная выдалась неделя? Или полное фуфло?
– Я говорила с Лэйси.
В трубке раздалось шипение – помехи на линии, но не составляло труда представить, что Никки попросту обернулась змеей. Она выдохнула одно слово:
– Зараза.
– Было здорово.
– Неудивительно, что ты такая странная. Пожалуйста, скажи, что тебе ее не жалко.
– Она поведала кое-что про вас с ней, – сообщила я, и почти не соврала. – И про Крэйга.
Змея развернулась в броске:
– Ты рассказала Лэйси про Крэйга? Ты рассказала Лэйси про Крэйга? – Она уже истошно вопила, а ведь Никки никогда не вопила. – Про то, о чем я тебе говорила? Про то, о чем я никому не говорила? Ты что, гребаная социопатка? Как тебе вообще такое взбрело в голову?
– Я не рассказывала! Я бы не рассказала!
Я протестовала; клялась, что никогда не предала бы ее доверия, что Лэйси ничего не спрашивала, а рассказала еще меньше. Я просила прощения. Она бросила трубку.
В телевизоре в такие моменты швыряют телефон через всю комнату. Я так и сделала – и почувствовала себя дурой.
Так же поступила и Никки, призналась она, перезвонив мне через час.
– Я была неправа. Немножко психую, когда речь заходит о… ну ты поняла.
– Разумеется, – ответила я.
– Я знаю, ты никогда не проболтаешься Лэйси. Правильно?
– Конечно, не проболтаюсь.
– И я тут подумала об этой сраной вечеринке с ночевкой. Приходи – если хочешь, конечно. Будет полный отстой, и ты возненавидишь меня за приглашение, зато, по крайней мере, мне будет веселее.
– Ты серьезно?
– Я всегда говорю серьезно, Ханна. Ты до сих пор не поняла?
Я пришла в девять, как было велено, но оказалась последней из приглашенных. Наспех нарядилась в шмотки из одобренной Никки части моего гардероба – велюровый топ темно-зеленого цвета, черный кардиган с широкими рукавами и серый шарфик. Надушилась ванильным парфюмом, накрасила губы блеском с ароматом марихуаны. В темноте нас будет не различить на вкус.
Махнув рукой в сторону полуподвала, миссис Драммонд сообщила:
– Девочки внизу.
Девочки: ленивые кошки, разлегшиеся по кушеткам и спальникам, улыбчивые и когтистые, ровно такие же, как в школе и в детском саду, такие же, какими я запомнила их на вечеринке, которой не помнила.
Девочки. Полетт Грин, которую никто не любил, но все терпели, потому что не хотели показаться расистами, и которая никогда не общалась с другой чернокожей девчонкой из нашего класса, настоящей голливудской афроамериканкой с косичками и пейджером, потому что родители ей запрещали. Сара Кей, отец которой страдал рассеянным склерозом и никогда не выходил из дома. Кейтлин Дайер, очаровашка, которую обожали все, даже я, потому что она была проста в общении, задорна и на первый взгляд совершенно безобидна; а еще она была жуткая клептоманка, пыталась украсть выпускной фонд, а теперь находилась на суперсекретном удвоенном испытательном сроке, потому что когда ее поначалу решили исключить, родители в ответ пригрозили засудить школу. Мелани Херман, которая спала с бойфрендом своей лучшей подруги. Ники Кантор, у который был и всегда будет герпес.
Я знала все это от Никки, и поскольку она со мной откровенничала, я ей доверяла. Постепенно забыв, что все это не ее секреты. Что девочки тоже ей доверяли.
Девочки смотрели телевизор и над чем-то смеялись. Как оказалось, надо мной.
Надо мной, которая не подозревала о съемке и пускала слюни во мраке. Сначала просто тени, потом лица, нечеткие и знакомо зернистые: съемки с отцовской видеокамеры Никки, той, которую она так любила. Мелани, Энди, Майка. В темноте раздался визгливый голос: «Уик-энд у Берни!»[63], меня поднимали, вокруг мельтешили мускулистые руки, неуклюжие и оголенные.
– Шлюха, – сказал кто-то, и в кадре появилась рука, она написала маркером у меня на животе: «Ш-Л-Ю-Х-А», а потом нарисовала вокруг соска улыбающуюся рожицу.
На экране и в полуподвале звенел девичий смех. Остановка, перемотали назад, быстрая перемотка вперед, опять поехали.
– Она хочет, – сказал голос за кадром, а на экране Энди Смит склонился над тряпичной куклой, лег на нее, бедро к бедру, грудь к груди, сделал засос ей на щеке, потом на грудине, потом вокруг смеющейся рожицы.
– Стащи с нее трусики, – потребовал голос. – Вставь палец, пусть станет мокрой. Видишь? Она хочет! Она вся мокрая. Пусть пососет. Ей хочется попробовать.
Разные руки, разные пальцы и языки. Но голос всегда один и тот же. И все ему повиновались.
Никки нравилось командовать.
– Сейчас будет самое главное! – прыснула настоящая, не экранная Кейтлин, пока у девушки на экране текла изо рта струйка рвоты, и я догадалась, что они уже смотрели эту запись.
С экрана слышались стоны и звуки рвоты, и Мелани сказала:
– Эрекция пропала.
А голос Никки говорил: постарайся, не будь бабой, уже поздно отступать, потом замигал красный огонек разрядившегося аккумулятора, и экран погас.
Наверное, я издала какой-то звук.
Наверное, Никки давно знала, что я тут.
Разумеется, она знала, что я тут.
Никки обернулась.
– Ой. Ханна. Ты уже здесь, – проговорила она без всякого выражения. – Ой, дорогая, наверное, ты все видела.
Не знаю, как я выбралась оттуда. Каким-то образом, ориентируясь по зеркалам, переключая передачи, включая поворотники – как учила Никки, – доехала до дома.
Заперлась в комнате, опустилась на пол. Меня сжигало холодное пламя.
Если бы тогда я смогла поговорить с ней, с этой девочкой на полу, с этой раздавленной девочкой, я бы сказала ей: «Это не твоя вина, не твоя история. Жизнь не кончена. Рано или поздно все забудется».
Но теперь я знаю, и знала тогда: пламя никогда не угаснет.
Ханна в огне.
Ханна сгоревшая, выпотрошенная, выскобленная дочиста, Ханна-жертва, Ханна-дура, Ханна-труп. Ханна-идиотка. Ханна мертвая.
Декс, очнись.
Лэйси. Будь самим собой[64]
Насладившись своей шуткой, когда она внушила тебе, будто я трахаюсь с твоим отцом, Никки пришла по мою душу. Тогда, понятное дело, уже пришел конец всему, что бы ни происходило между ним и мной; все кончилось в ту же минуту, как он понял, что ты нас видела. Слава богу, ты сбежала оттуда, Декс, и не застала его слез.
– Господи, что я наделал, что я наделал, какой же я засранец, что я наделал… – и так далее, и так далее, буквально до тошноты; а может, я вовсе не из-за этого заблевала всю парковку, но тут он хотя бы сразу заткнулся. Потом он велел мне ехать домой и больше не возвращаться, а я говорила и делала такие вещи, которыми отнюдь не горжусь, пока он не схватил меня за плечи и, удерживая на расстоянии вытянутой руки, не произнес небольшую речь о том, что мне следует больше себя уважать, и ожидать большего уважения от других, и перестать думать, будто я гожусь только для секса, и все это время у него штанах кое-что торчало, а мы притворялись, что ничего нет и вообще всё фигня.
Короче, полный бардак и абзац, Никки такое очень нравится, и разумеется, она тут же сунула в мой шкафчик записку, попросив меня встретиться с ней на озере. Если бы на станции и вообще в лесу, я бы не пошла. Но она, ясное дело, и не стала бы просить. «Встретимся на озере», – говорилось в записке, и я решила: ну ладно, потому что даже вонючие водоросли городского пруда напоминали мне о том, другом озере, твоем и моем, чистом, голубом, нашем. Никки принадлежала лесу, была частью леса с его искореженными рельсами, воронками и запахом гниющей коры. Ты же олицетворяла воду.
Я приехала рано, но Никки меня опередила, она уже сидела на причале. Дожидалась меня.
– Не страшно встречаться со мной наедине? – поинтересовалась я. – Ходят слухи, что я могу убить тебя силой разума.
– Это при условии, что он у тебя есть.
– Бестолочи, отстающей по математике, видимо, лучше помалкивать.
Она вытащила из сумки бутылку ликера «Малибу»:
– Выпьем?
Ликер оказался слишком сладким, от запаха меня замутило, но я сделала пару глотков. Никки попеременно с ликером отхлебывала из бутылки с водой, судя по всему, разбавленной водкой.
Мы начали разговор, только когда хорошенько набрались.
– Значит, Сатана? – сказала она.
– Наш Темный властелин и спаситель. Не хочешь присоединиться?
– Что за фигня с тобой творится?
Я сделала еще один большой глоток.