Она не пришла. Пришла ты.
Твое лицо, призраком материализовавшееся по ту сторону стекла, та же полная надежды улыбка, как при самом первом нашем разговоре, будто если ты прижмешь ладонь к окну, она через стекло встретится с моей.
Ты сказала, что у тебя для меня сюрприз. Сюрприз в лесу, именно в ту самую ночь.
Жила-была девочка, которая любила лес, невозмутимый шелест зеленых вершин, небесный свод в просветах листвы. Затерявшись среди деревьев, она собирала цветы, копала червей, декламировала стихи, приноравливая их ритм к своей поступи. В лесу она встретила чудище и приняла его за подругу. Они вдвоем углубились в дремучую темную чащу и обвели священным кругом тайное место, где чудище вынуло из девочки куски и закопало их в земле, чтобы девочка никогда по-настоящему не смогла ни уйти оттуда, ни вернуться.
А еще жила-была девочка, которая кричала в дремучей темной чаще своих снов и проснулась оттого, что ее окружили чьи-то пальцы и мертвые глаза, и чудища унесли ее домой, и вот тогда девочка поняла, что ее судьба – жить под гниющей корой и замшелыми камнями, что даже если она сбежит, лес обязательно призовет ее назад.
Ты ведь любишь такие истории, в них все прилизано, мило и потому воспринимается куда легче. Вряд ли тебе хочется услышать: жила-была девочка, которая совершенно охренела от того, что случилось с ней в лесу, где были кровь, моча, дерьмо и смерть, и как раз в лесу девочка превратилась в убийцу, дьявола и ведьму, и что при одной только мысли о возвращении туда, особенно в то место, где все началось, желчь подступала к горлу и девочке приходилось до крови вонзать ногти в ладони, чтобы не заорать.
Я пошла за тобой в лес, потому что ты попросила.
Ты поставила заезженную пленку с Куртом в Барби-магнитолу, всю дорогу прибавляла громкость и улыбалась мне так, будто это тоже твой подарок. Я опустила стекло в машине, чтобы можно было дышать, и притворялась, будто делаю тебе одолжение, позволив сесть за руль.
– Ты скажешь, куда мы едем? – спросила я, когда ты припарковала машину и мы углубились в лес.
– Увидишь, – ответила ты, но уже тогда я знала.
Я решила, что Никки, должно быть, в конце концов тебе все рассказала, иначе откуда тебе знать про станцию, зачем еще тащить меня туда?
Станция осталась такой же, как была, только еще больше заросла и проржавела. Ты ждала, что я буду сильной, и я была сильной. Твоя Лэйси не сбежит; твоя Лэйси не забудет, как дышать.
Привидений не существует.
Судьбы не существует.
Но существует справедливость.
Ты остановилась перед товарным вагоном, чуть не споткнувшись о ржавое ведро, полное темной дождевой воды. Ты взялась за висячий замок, и в тишине между нашими вдохами я услышала негромкую музыку и ее вопли.
– Декс… что ты натворила?
Ты рассказала мне про вечеринку в доме Никки, про видео и про другую вечеринку, и пока ты рассказывала, я поняла, что ты пьяна. Она растоптала тебя – вот что она с тобой сделала. В конечном счете она растоптала нас обеих. И хочешь правду? Самую ужасную, самую постыдную правду? Я даже обрадовалась, обрадовалась, когда поняла твои мотивы, поскольку это означало, что Никки не проговорилась про нас. Она тебя растоптала, а я все равно радовалась, что она пощадила меня.
Теперь можешь меня ненавидеть.
– Мне очень жаль, – сказала я тебе. Мне хотелось обнять тебя, защитить, изменить ради тебя историю, убить ради тебя. – Мне очень жаль.
– Дело не в том, как она поступила со мной, – сказала ты. – Дело в том, как она поступила с нами. Вот за что она расплачивается.
Ты набрала код и открыла замок.
И вот она, Никки: скорчилась в углу, закрывается дрожащими руками от света, орет в голос. Никки Драммонд, испуганное животное во мраке.
И вот она ты: улыбаешься, гордая мамаша, похваляющаяся своим чудесным младенцем. Той ночью сцена, которую ты создала для меня, из идеи воплотилась в реальность. Ханна Декстер в товарном вагоне с ножом.
– Почему она голая? – спросила я, когда вновь обрела дар речи, проглотила и переварила то, что ты сделала, но пока не могла говорить о ноже. – Господи, ты ведь забрала у нее одежду, Декс.
Ты предложила спросить у нее, ведь именно она научила тебя, что знать быть голой.
Никки поднялась, вжавшись в угол, готовая к броску, и пусть разум временно покинул свое вместилище, тело подсказало ей, что ситуация изменилась. Бессвязный вопль уступил место словам. Имени:
– Лэйси.
Я вырубила проклятое стерео, верещавшее про гребаного священника. Вся эта сцена выглядела жутким клише, Декс.
– Что ты делаешь? – спросила ты.
– Лэйси, – сказала Никки. – Лэйси, забери меня отсюда нахрен, она вконец долбанулась, скажи ей отпустить меня.
Вероятно, я суетилась недостаточно быстро, чтобы угодить ее высочеству.
– За тобой должок, – напомнила Никки. – Посмотри, где мы. Вспомни, что сегодня за ночь. Твою мать, за тобой должок, так давай разруливай эту херню.
Весь вопрос был в том, сумеет ли она держать язык за зубами. Я бы, пожалуй, сумела. Я пошла за тобой в лес, Декс, но дальше я бы не двинулась. Не в эту ночь. Лес опасен, я это знала. События имеют склонность выходить из-под контроля.
Я уже испробовала здесь достаточно крови, да и Никки, чтобы я о ней ни думала, тоже. Вот что я сказала бы тебе, погладив тебя по головке и вручив орден за старания, а потом отправила бы бедную, извалянную в грязи Никки в скорбный путь домой. Я не стала бы возвращать ей одежду. Но помогла бы, потому что не мучаю животных, и потому что теперь, когда она опустилась до животного состояния, до бесформенной дрожащей груды из бешеного пульса, пота, одышки и страха, ее было проще любить.
Я помогла бы ей, если бы не ее гребаная уверенность, что я так и сделаю.
Я вытащила тебя из вагона и снова заперла Никки в темноте.
– Какой у нас план, Декс?
– В смысле?
– В смысле – что теперь?
Сразу стало ясно, что так далеко ты не загадывала.
– Она никому ничего не расскажет, – сказала ты. – Я знаю ее лучше, чем ты. Слишком унизительно для нее. Нам ничего за это не будет.
Я не стала тебе напоминать, что половина «нас» пока еще не сделала ничего предосудительного.
– Значит, вот так? Продержим ее взаперти несколько часов, а потом отпустим на все четыре стороны?
– Ну… видимо, да?
– Думаешь, что-нибудь изменится? – спросила я. – Тебе не кажется, что она тут же возьмется за старое?
– У тебя есть идея получше? Так и слышу умоляющие нотки в голосе.
– Ты по мне скучала, Декс?
В вершинах деревьев громко завывал ветер, но, если напрячь слух, можно было различить плач Никки.
– Что?
– Я по тебе скучала.
А потом ты плакала, и даже я, наверное, плакала, пусть и совсем чуть-чуть, впрочем, было слишком темно, чтобы ты заметила; и мы обнялись, но без всяких девичьих слюней-соплей в духе «Языка нежности»[65], а будто мы в спасательной шлюпке, вдвоем посреди безбрежного моря, в бесконечной тьме, поддерживаем друг друга на плаву.
– Прости, – сказала ты, и мне стало смешно: столько месяцев я ждала от тебя этих слов, а теперь они уже были не нужны.
– Я и не знала, что ты способна на такое, – заметила я, постучав по вагону, а ты улыбнулась в ответ и пошутила, что у тебя хорошая учительница.
– Думаю, это не предел, – сказала я. – Если ты готова.
– Просто скажи, что мне надо делать.
Невероятно: после «Горизонтов», после всего, что случилось в лесу, после Сатаны и павших его жертвой девушек, после моего неродного отца и твоего родного, после того как Никки украла тебя, а потом вернула обратно, – мы каким-то образом очутились в самом начале. На своем месте.
Я еще не придумала план, но ведь была ночь чудес, и слова пришли сами собой. Я знала, с чего начать.
– Первым делом мы ее свяжем.
Они
Мать Никки всегда жалела других матерей. Большинство из них были менее состоятельны, менее привлекательны, менее искушены в тонкостях предвыборной кампании родительского комитета и организации благотворительных распродаж выпечки. Короче говоря, они не дотягивали по всем параметрам, неудивительно, что и дочери у них получились неважные. Она очень жалела этих женщин, потому что у них, в отличие от нее, не было Никки. Какое везение, всегда говорили другие матери, какая сказочная удача, что у тебя такая дочь. Настоящее благословение, твердили они, пытаясь примириться с тем, что сами ничем не заслужили своих посредственных отпрысков, поскольку и она ничем не заслужила такого золотого ребенка; похоже, они до сих пор верили в неразборчивого аиста, который как попало подбрасывает свертки с младенцами на порог домов. Мать Никки мило улыбалась этим женщинам, не рассеивая их заблуждений. Было бы некрасиво поправлять их и указывать, что ее дочь является результатом слияния хороших генов и хорошего воспитания, а везение тут совсем ни при чем. Она усердно трудилась, чтобы получить достойную дочь, и воспитывала Никки так, чтобы та ценила сей тяжкий труд и продолжала его ради матери. Семнадцать лет практически полной безупречности: волосы, кожа, зубы, одежда, друзья, мальчики – все, как положено.
Все лучшее, как положено.
Нельзя обвинять ее дочь в том, что учудил в лесу тот парень: нести этот крест должны его родители, и мать Никки надеялась, что они ощущают свою вину за то, что их второразрядное родительство причинило ущерб ее дочери, – но Никки с достоинством перенесла печальное событие, и небольшие горестные отметины – блестящие глаза и побледневшая кожа, – прямо скажем, сделали ее еще красивее. Выждав подобающее время, мать Никки принялась уговаривать дочь подыскать нового друга. Жизнь куда проще, если есть крепкое плечо, на которое можно опереться или хотя бы сделать вид, наставляла она дочь. Мир намного легче прощает силу, когда она прикидывается слабостью. «Мне не нужен новый парень», – отрезала Никки, когда мать принялась слишком наседать на нее, и та ответила: «Конечно, нет». Нуждаться в ком-то неприемлемо; это само по себе проявление слабости. Любви, в которой