– Вообрази себя на исповеди, – посоветовала я. – Хорошая практика для будущего прослушивания.
– С чего мне вообще соглашаться? – Она выглядела почти впечатляюще, тощая голая девица, играющая в неповиновение. – Из-за вашего дурацкого ножа? И что вы со мной сделаете – убьете и закопаете в лесу?
– А с чего ты решила, будто мне это не по силам? – заметила Лэйси, но когда Никки в упор уставилась на нее, Лэйси первая отвела взгляд.
– Не собираюсь я ничего говорить, – заявила Никки. – Можете держать меня здесь сколько угодно, но вы меня не заставите. Не сможете.
– Ну не знаю. – Лэйси коснулась носком ведра с водой, потом легонько толкнула меня плечом. А я-то думала, что мы уже так не сумеем, не сумеем вернуть то единение, когда слова не нужны, когда достаточно языка тела. – Что там болтают про меня в школе, Декс? Будто я вроде как ведьма?
– Слышала про такое, – кивнула я.
– А вот лично я считаю ведьмой Никки.
– Вполне понятно.
– Я много всего знаю про нынешних ведьм, – продолжала Лэйси. – А ты в курсе, как раньше обращались с ведьмами? В суровые прежние времена?
– В курсе, – ответила я, и до сих пор помню, что чувствовала себя умной и беспечной, и ни капельки не боялась. Абсолютная безнаказанность; эта ночь никогда не кончится.
– Ну что, ведьма? – Лэйси подняла ведро; вонючая вода выплеснулась на пол. – Давай-ка поглядим, умеешь ли ты плавать.
Лэйси. 1991
В тот день я проснулась и ощутила запах зимы. Не было ни мороза, ни снега, ничего такого, чувствовался лишь холод, затаившийся в ожидании своего часа. Всю неделю стояла летняя погода; согласно загорелой идиотке из телепрогноза, на Средний Запад надвигалась зима, и искристая картонная снежинка медленно, через один кукурузный штат за другим, приближалась к нам.
Наступающая зима отсчитывала наши последние часы. Стали бы мы в шерстяных варежках и перчатках на липучках возиться с молниями, целоваться взасос замерзшими языками и наблюдать, как наши выделения превращаются в лед? Ради новизны ощущений – возможно; но если вы не доктор Живаго, обморожение офигенно мешает чувствам, и трахаться на улице, а тем более валяться в сугробе, одурев от травки и феромонов и пытаясь прикоснуться к высокому, чревато полнейшим фиаско. Мы без всяких обсуждений понимали очевидное: когда придут холода, наше общее безумие спрячет зубы, уползет под камень и заляжет в спячку на всю зиму.
А пока мы вовсю пользовались теплом. В тот день мы с Никки прогуляли школу и встретились в лесу, специально поменявшись нарядами, чтобы задурить Крэйгу голову. Никки страшно нравились ролевые игры, и она заставила меня пообещать, что к моменту появления Крэйга после тренировки (он всегда приходил после тренировки, потому что при всей его любви к Никки, нашей компании и плотским утехам футбольную команду он любил сильнее) мы будем неукоснительно следовать своим ролям. Впрочем, когда он наконец появился, мы, разумеется, были пьяны вдрызг и нам было уже пофигу. Может, иначе игра пошла бы совсем по-другому, и Крэйг остался бы жив или же погибла одна из нас.
В тот день мы ублажили друг друга и, дожидаясь Крэйга, изображали «снежных ангелов» в грязи. Никки развлекала меня списком недостатков наших одноклассников, всех по очереди, в алфавитном порядке, только чтобы показать свою осведомленность. У Терезы Аббот – заячья губа, а голос как мультяшного персонажа, и еще она однажды непростительно проболталась, что Никки курит в женском туалете. Скотти Блай обещает стать крутым специалистом по жеванию с открытым ртом и упорно взращивает жиденькие усики; то и другое делает его совершенно непригодным для траха. Пока мы добрались до следующей буквы, я уже утомилась, но в то же время получала удовольствие, ибо ничто не придавало Никки такой сексуальности, как разговоры о людях, которых она ненавидела. Возможно, ты тоже замечала.
Ненависть служила ей возобновляемым источником энергии и никогда не иссякала.
Мы разделались с Шейной Кристофер и Александрой Колдуэлл, а затем, Декс, добрались до тебя.
– Тебе интересно, чем плоха Ханна Декстер? – спросила Никки.
– Не особенно.
И не потому, что я заботилась о тебе, Декс, наоборот: ты меня совершенно не интересовала.
– Она же гребаная жертва, – заявила Никки. – Прямо-таки сама просит над ней поиздеваться.
– Забавно, а вот меня она не просила.
– Ты поняла, о чем я. Чего тут забавного? Все равно что бейсбол с дохлым скунсом.
– Вони не оберешься?
– Слишком легко, да еще и вони не оберешься. Вроде да, скунса как бы жалко, но на кой ляд он выскочил на дорогу? Будто напрашивался, чтобы его переехали, понимаешь? Будто так проще, чем просто аккуратненько перебежать шоссе, а дальше уже думать, куда податься.
– Метафора хуже некуда, – заметила я.
Никки меня не слушала. Она вошла в раж. Почему так получилось, Декс, что за все время нашего знакомства она про тебя даже не упоминала ни разу? Но в тот день ты практически была там с нами: призрак будущего сам явился в прошлое.
– И еще! Она как… овсянка.
– Серая и комковатая? – спросила я, после чего состоялось краткое обсуждение комков, которое лучше опустить.
– Нет. Нет! Как пудинг. Больничный пудинг в пакетиках, который надо разводить водой.
– По-моему, водой разводят желе.
– А я говорю, пудинг.
– Зачем вообще делать пудинг, а не горячий шоколад?
– Лучше скажи, как из воды получается желе? Откуда тогда берутся кубики? И вообще, я говорю про ванильный пудинг.
– Да кому нужен ванильный пудинг.
– Вот именно! – согласилась она.
– И вообще, чего ты взъелась?
– Потому что глупо думать, что можно приготовить желе из порошка и воды. Глупо даже для тебя.
– Нет, Никки, – возразила я на ее замечание о глупости. – Чего ты взъелась на Ханну?
– Я не взъелась. Я…
– Что?
– Погоди секунду, я думаю.
– Слишком медленно.
– Пошла ты. – Она сняла рубашку. Было еще довольно тепло. Я приподняла задницу, чтобы стянуть с себя юбку. – Декстер даже не пытается – вот что я в ней ненавижу. Она же ничтожество, зануда; и ладно бы, если она того и добивалась бы, но ведь она же постоянно злится и киснет, что люди считают ее ничтожеством…
– «Люди» – это типа ты.
– Ну да. Какая разница. Допустим, я. Короче, ведет себя, будто я виновата, что она неудачница. Будто я гребаная ведьма и наложила на нее проклятье.
– Чпок! – Я шлепнула по ее голове. – Ты превращаешься в ничтожество.
– Абракадабра! – Она сделала пасс руками, случайно или намеренно задев мою грудь. – Ты превращаешься в рогатую жабу.
– То есть она еще и рогатая жаба?
– Нет, это ты жаба, – пояснила она. – А я рогатая.
Каждый раз как впервые.
Даже в тот последний день, когда за лето мы уже перепробовали все мыслимые варианты, когда приноровились к телам друг друга и научились добавлять к нам третье тело, когда она знала мой вкус, а я знала, где надо тереть и когда остановиться и от чего она становится мокрой. Но никакого сравнения с давно женатой парой, ведь опасность всегда была рядом. На нас могли наткнуться люди или напасть животные. Обстановка, позы, условия всегда различались: на рельсах или в ржавом товарном вагоне, перекатываясь по полу станции, уворачиваясь от осколков стекла, а после находя муравьев и букашек в таких местах, где насекомых не бывает. Запретное удовольствие вспыхивало еще ярче, когда мы были вдвоем, потому что Крэйга раздражало, когда мы наслаждались друг другом без него. Его самолюбие задевала мысль, что вовсе не его член является гвоздем программы; и хотя он кончал, слушая наши описания приливной волны желания, спазмов мышц и судорожно поджатых пальцев ног, дрожи по всему телу, он нам не верил; ему казалось, что у него ощущения богаче и что он может подарить нам еще большее наслаждение. Девчонки не врубаются в секс, твердил он, не по-настоящему. Нам повезло, говорил он, что он не знает, какой кайф мы упускаем. Это ему повезло, хихикали мы за его спиной, и когда накатывала волна, нам обеим нравилось кричать.
Не знаю, зачем им была я; возможно, они скучали; возможно, я служила запасным выходом; возможно, Крэйг любил Никки, а Никки любила меня; возможно, мы втроем составляли нечто значительное, как поэма, песня или рок-группа гораздо больше простой суммы слагаемых, а тогда все мы хотели стать значительнее. Не знаю, зачем они были мне, разве что жизнь казалась мелкой, а это – огромным. Они нуждались во мне, а ведь раньше я никому не была нужна. Ты должна помнить, Декс: я только что нашла Курта и поклялась себе, что стану другой, буду существовать так, как поется в его песнях, не ступлю на простой путь, и моим искусством станет жизненный опыт. Я совершенно переродилась, и недаром младенцы только срут, сосут титьку и ссут в лицо родителям. Больше они не ничего не умеют и не знают.
Декс. 1992
В первый раз получилось смешно. Мне это оказалось не по силам. Я не настолько была в себе уверена, чтобы схватить ее за волосы и держать под водой, не позволяя вынырнуть, пока она успеет сломаться, но не утонуть. Ее держала Лэйси, а я держала нож. Никки вырывалась, насколько позволяло ей связанное тело, и когда Лэйси наконец позволила ей глотнуть воздуха, Никки была вся мокрая и тряслась; гнилая вода сероватыми струйками стекала по лицу. Она сделала один-два глубоких вздоха, и, прежде чем она успела согласиться на признание или снова начать сопротивляться, Лэйси опять сунула ее головой в ведро, крепко держа содрогающееся тело.
Я тоже задержала дыхание, а когда в легких заныло, спросила:
– Слишком долго?
– Положись на меня, – ответила она.
На этот раз, когда Никки вынырнула, мокрая и отдувающаяся, она была готова говорить.
– Не знаю, какую хрень вы задумали, только отпустите. Пожалуйста.
Бывало, я пыталась утопиться в ванне – не по-настоящему, в виде эксперимента: уходила под воду и лежала, пялясь в потрескавший