ся потолок, крепко сжав губы в теплой воде и мысленно приказывая себе терпеть. Если я открою рот, думала я, то смогу дышать в воде. Ничего сложного, я тысячу раз случайно захлебывалась в тысячах летних бассейнов. Но я никак не могла себя заставить. Нельзя приказать собственному телу умереть. Если хочешь, чтобы оно умерло, придется его убить.
– Готова? – спросила Лэйси, и, когда Никки кивнула (к лицу прилипли мокрые волосы, сочась ручейками на голую грудь), я нажала кнопку «запись». Лэйси скрестила на груди руки и стала расхаживать взад-вперед, как адвокат в телевизоре, и мне почему-то показалось, что так нельзя. Мы должны тихо сидеть в уголке, отведя взгляды, подумала я, как священники.
Магнитофон тихо шелестел в ожидании. Мы записывали поверх Курта, но Лэйси сказала: только один раз, ведь ночь как раз в духе Курта и он бы понял.
Лэйси велела ей начать с самого начала, и Никки рассказала, как в шестом классе, когда ей надоела ее великолепная новая (и моя бывшая) лучшая подруга Алекса, она уговорила остальных девочек из своей компании гнобить ее до конца учебного года. Я вспомнила, что и сама вступила в клуб Мелани «Я ненавижу Алексу», который существовал лишь в виде списка участников, пущенного по классу и на следующее утро оставленного на парте Алексы, так же как прошлогодний клуб «Я ненавижу Ханну», – не потому, что действительно ее ненавидела, а просто ненависть к Алексе казалась актуальным трендом, к тому же безопаснее было выступать против нее, а не за. Никки рассказала, как подбила Ники обвинить мистера Аурда в том, что он лапал ее в компьютерной лаборатории, но, когда Ники начала жаловаться на последствия – мистера Аурда уволили, он напился и пытался броситься под автобус, а сама Ники угодила к психотерапевту, который на самом деле лапал ее после каждого сеанса, – Никки рассмеялась и заявила, что никого ни на что не подбивала, и Ники сама все придумала, и лучше бы ей уступить психотерапевту, потому что она явно сбрендила. Дальше – больше: Сару Клэйбор арестовали за магазинную кражу, потому что кто-то подложил в ее сумочку шарф от Келвина Кляйна; Даррена Сайкса избила пара отморозков из Белмонта, потому что кто-то сообщил им, что он свинтил фигурку-талисман с капота их машины, не считая тщетных попыток Даррена опровергнуть слух, что он трахал козла; Джессика Эймз без всяких объяснений, не дав возможности извиниться, бросила Кэша Уорнера, потому что кто-то нашептал бедняжке, что он изменяет ей с сексуальной математичкой на замену. Уйма катастроф, и на всех Никки оставила дьявольские отметины – но не отпечатки пальцев.
Подошла и миновала полночь.
Когда поток историй, где-то к концу десятого класса, иссяк и Никки сказала, что хватит уже, она голодна, устала и выдохлась, Лэйси снова окунула ее головой в ведро и держала так долго, что сопротивление прекратилось.
Когда Никки вынырнула, она еще дышала, и ее рыдания могли бы меня тронуть, если бы не свежие признания; и даже зная, на что она способна, я на мгновение заколебалась, спрашивая себя, не пора ли остановить Лэйси, пока она не зашла слишком далеко, что бы это ни значило, и гадая, хватит ли мне сил. Неужели Никки сумела заставить меня пожалеть ее, пожалеть ее пусть даже на миг? Возможно, она и впрямь ведьма.
Смешнее всего было воображать, что подумают случайные свидетели, наткнувшись на нас: они наверняка все поймут неправильно, приняв нас с Лэйси за злодеек, а Никки за жертву. В наших действиях увидят проделки дьявола, а нас сочтут теми, кем мы лишь притворялись.
Все должно выглядеть по-настоящему. Никки должна поверить, что мы собираемся навредить ей.
Она промокла до нитки и так рыдала, что не могла говорить.
– Я отлучусь пописать, – промурлыкала Лэйси. – Присмотри за ней.
И мы остались вдвоем.
– У нас есть время, – сказала Никки, мгновенно осушив слезы. – Наверное, ей захочется покурить.
– Лэйси не курит.
Никки только улыбнулась, во всяком случае, попыталась.
Она сильно закашлялась и сплюнула. Я опустила луч фонарика. Без Лэйси мне было тяжелее смотреть на нее. Труднее помнить, что мы не злодейки.
– Можешь просто развязать меня, пока ее нет, – сказала Никки.
– С чего вдруг?
– Боишься ее разозлить? Скажешь, что я сбежала. Она поверит.
– Мне незачем врать Лэйси, – ответила я. – Не я должна бояться.
– Ты охренела, Ханна? Приди в себя! Ты должна прямо-таки трястись от страха. Она же чокнутая. Думаешь, она отпустит хоть одну из нас? У нее совсем крыша съехала. Разумной Лэйси больше нет. Концерт окончен. Господи, да ты посмотри, что она заставляет тебя делать со мной.
– Она меня не заставляет.
– Отлично, так я и скажу копам.
– Каким копам? Ты же вроде говорила, нас обеих не отпустят.
– Слушай, мы же были подругами, так? Мы были подругами; я знаю, что облажалась, знаю, но ведь мы и правда дружили. Теперь ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать: мне просто было жутко хреново, я переживала насчет… ну, знаешь, всего, хотела убедиться, что ты ничего не помнишь, и да, я хотела трахаться с Лэйси, а потом, блин, выясняется, что на самом деле мне нравишься ты. – Она так тараторила, что слова сливались и летели со скоростью света. – Я тоже тебе нравилась, Ханна, нравилась, ты знаешь, что нравилась, можешь сколько угодно ей врать, но я-то знаю.
– У тебя точно не все дома, – сказала я ей.
– Гадство. – Она опять начала плакать. – Гадство.
«Возвращайся скорее, Лэйси», – думала я. Сейчас я могу переметнуться к ней, но уже не смогу быть прежней. Я должна стать той, кто крепко держит в руках фонарик и нож, кто стоит на посту в темноте, кто справится со всеми врагами. Вина. Страх. Сомнение.
Никки – зло, уверяла я себя, как уверяла Лэйси; теперь я сохраню верность. Лэйси контролирует ситуацию; мы обе контролируем. Этой ночью все зайдет настолько далеко, насколько мы захотим, и не дальше.
Тут Никки снова подала голос:
– Сначала она была моей. Лэйси.
– Заткнись.
Но сила не в ноже, а в держащем его человеке. Даже сейчас Никки понимала, чего я стою.
– Она катала меня в своем дерьмовом «бьюике», совсем как тебя. У нее в бардачке до сих пор валяется жвачка в виде сигарет? Она до сих пор слушает «Something in the Way», когда ей грустно?
Слушает.
– О, я бывала в ее машине, – сказала Никки. – И в ее комнате. Видела, как она молится на дурацкий плакат с Куртом Кобейном, встает перед ним на колени, будто он бог какой-то. Думаешь, ты первая ее разглядела? Думаешь, ты особенная?
– Я сказала: заткнись.
– Никакая ты не особенная. И близко не лежала. Есть я и Лэйси. А ты – всего лишь жалкий глупый олень, выскочивший на дорогу. В ожидании, когда его собьют.
– Я серьезно, Никки, умолкни. Или…
– Или что, Декс? Я и так в полном дерьме, спасибо твоей безбашенной подружке. И ты тоже. Не хочешь поразмыслить, кто тебя подставил?
– Я знаю Лэйси лучше, чем ты можешь даже вообразить. – Мне казалось, что я говорю не то, что я упустила важный момент или невольно выдала некую тайну, что Никки, раздетая и привязанная к стулу, все равно меня победит, а Лэйси никогда не вернется. Сколько мне еще ждать, спрашивала я себя.
Урок я усвоила. И теперь была готова ждать вечно.
– Это я ее знаю, – возразила Никки и опять ударилась в слезы, будто рыдания могли заставить меня поверить ей или вообще меня трогали. Она плакала, но голос был тверд, словно губы не знали, чем заняты глаза, отрешились от их панического блеска и собирались до конца отстаивать свою жестокую правду. – Я знаю, как она распаляется, и если к ней прижаться, то будто обнимаешь бутылку с горячей водой. Точно она в огне.
– Жалкая попытка, Никки.
– Я знаю, каково это, ощущать ее руки на теле, ее язык у себя рту, я знаю, как она выглядит, когда ее трахают. Это выражение лица, эти удивленные глаза – она будто вот-вот закричит, но только тяжело дышит, а потом кончает.
«Лэйси, вернись».
«Вернись ко мне и заткни ее раз и навсегда».
Совершенно бессмысленно, вот только в этом и был весь смысл, ну конечно, конечно, в чем же еще, в чем, если не в этом, иначе почему все так вышло, иначе почему я здесь оказалась.
«Вернись».
– Я знаю, от чего она становится мокрой. Какой у нее вкус, Ханна. А ты знаешь? Нет, вряд ли. По тебе вижу. Что не знаешь. Что хочешь.
Если бы не скрипнула дверь. Если Лэйси, воняя табаком, не забралась в вагон. Если бы она не забрала у меня нож. Если бы Никки говорила дальше, нагромождая между нами гору омерзительных гадостей, я больше не выдержала бы, и нож отыскал бы дорогу к ее телу, животу, лицу, горлу, – куда угодно, лишь бы остановить поток лжи. Если бы мне пришлось решать самой, я остановила бы ее. И пролилась бы кровь.
Но появилась Лэйси – как раз вовремя; она удержала меня, шепотом спросила, почему я трясусь, потом прикрикнула на Никки: что ты творишь?
– А что еще мне оставалось? – ласково проговорила та. – Рада, что ты вернулась. У меня созрело еще одно небольшое признание. Может, начнем с того, что случилось с Крэйгом?
Лэйси. 1991
Он принес отцовское ружье. Нарядился Славным Парнем[67] и хотел выглядеть соответствующе. Ты ведь понимаешь, что нельзя целиком и полностью возлагать вину на меня, что именно Крэйг привел в действие чеховский закон ружья, а ведь этот парень считал Чехова персонажем «Звездного пути». (Тупой качок и тайный задрот – как тебе такое убийственное сочетание?) Ублюдок учил меня, что о покойниках плохо не говорят. Но если, предположим, кое-кто отправился на тот свет из-за собственной непроходимой тупости, а мы остались тут убирать за ним кровь и стирать отпечатки пальцев – я уж молчу, что пришлось застегивать ему ширинку, чтобы он не выглядел как извращенец, – то ему не стоит обижаться на небольшую посмертную критику.
Крэйг показал мне, как стрелять. Встал за спиной, обхватил мои руки своими, положил ладони на приклад поверх моих, и мы вдвоем подняли ствол. Он показал, как целиться, наведя дуло на пивную банку, которую мы поставили на пень, и я почувствовала, как он возбудился, когда мы нажимали на курок. Как думаешь, что его завело? Мое тело, прижатое к его телу, тяжесть ружья, предвкушение выстрела или ощущение могущества, потому что он умеет нечто такое, чего не умею я, благодаря чему я ненадолго стала марионеткой в его руках? «Оттяни, дыши, расслабься, внимание, давай! Жми! Давай!»