Вес. Весомость холодного металла. Осознание, что я могу наставить ствол на него, на любого из них, спустить курок и запросто стереть их с лица земли. Как тут не возбудиться?
Разумеется, я промазала. Даже с его помощью. Мы все слишком набрались, чтобы попасть в мишень, даже Крэйг, который упражнялся с семи лет, даже Никки, человек-пуля. Забавно, что только она отказалась притрагиваться к ружью.
Впрочем, ей нравилось смотреть, как мы стреляем.
Ей всегда нравилось смотреть.
Крэйг был прирожденным ревнивцем. Он непременно оказывался рядом, когда мы слишком погружались друг в друга, влезал между нами, каждой своей клеточкой взывая: «Посмотри на меня. Пожелай меня». В этом был весь Крэйг, с его одеколоном «Эгоист» и кривым передним зубом, – классический остолоп, близорукий и самоуверенный, но где-то глубоко, под толщей стероидных мышц, в крови или костном мозге, он, вероятно, сознавал правду. Он лишь придаток, Плюшевый Кролик Никки, а мы ждали, что он станет настоящим. Она терпела его, скучала с ним, не любила его, уже не любила. Если она это понимала, то и он, должно быть, понимал.
Порой он оставлял ее в покое и набрасывался на меня, как осьминог, хватая своими щупальцами, хотя мы оба не чувствовали желания. И, лапая меня, он обязательно косился на нее, надеясь, что ей станет больно. А когда она лишь подзадоривала его, он явно испытывал разочарование. Казалось бы, мечта любого парня: две девушки, один член, и все болеют за успех команды. Ему не разрешалось отказаться, сказать: слишком странно, слишком извращенно, слишком стремно для меня; сказать: я хочу только тебя – на заднем сиденье машины, или в пустой раздевалке, или даже, по особым случаям, в каком-нибудь вшивом мотеле в номере для новобрачных, снятом на час. Ему не разрешалось говорить: я не хочу приключений, я хочу обивку с крабиками и массажный матрац. И он подчинялся. Может, ему приходилось напиваться до тошноты или обкуриваться до умопомрачения, чтобы выдержать; может, он считал себя ущербным, может, мы заставили его считать себя ущербным, дразнили и отвешивали щелчки, когда он не мог возбудиться, придумывали дебильные игры и записывали на свой счет очки, когда вконец доводили его, подмешивали ему в выпивку снотворное, чтобы выгадать немного времени наедине, наслаждаясь зрелищем короля, свергнутого своими наложницами. А может, он и правда был ущербным, если задуматься?
Мне понравился звук выстрела. Понравилось, как он отдается в пальцах и как они саднят.
Позже.
Крэйг вырубился под деревом, и мы опять остались вдвоем, только я и Никки, «когда под небом вечер стихнет»[68] и прочая фигня. Мы лежали рядом. Я баюкала ружье на груди, спрашивая себя: если бы у Курта было ружье, любил бы он его с той же силой, как я люблю эту штуку. Забрать бы его домой, думала я. Сунуть под подушку, держаться за него, засыпая, видеть его во сне, где мы одни, где мы всемогущи, защищены и неприкасаемы. Я медленно ласкала ствол, будто это был Крэйг, чувствовала, как оно твердеет под моими прикосновениями, и смеялась, думая, что оно останется твердым навсегда. Оно доставляло куда меньше хлопот, чем человеческая плоть.
– Надо заменить мужиков ружьями, – сказала я Никки; было уже довольно поздно, мы были довольно пьяны, и мысль показалась нам довольно глубокой.
– С ружьями мы можем сами быть мужчинами, – отозвалась она и впервые прикоснулась к стволу, взяла его в ладони, будто точно знала, как с ним обращаться, прижала к промежности, и медленно подняла дуло к небу. – Бах!
Всю кашу заварила Никки. Помни об этом, даже если она никогда не вспомнит.
– Ты когда-нибудь думала, – спросила она, – каково это – иметь член?
– Однажды мне снилось, что у меня есть член. Сон был таким реальным, что я, проснувшись, даже проверила рукой.
– В детстве я видела такое кино, – сказала Никки. – Девочка захотела стать мальчиком, а когда проснулась, в трусах у нее кое-что было.
– Вот засада.
– Я жутко испугалась. Тогда. Но теперь?
Крэйг спал, прислонившись к замшелой коре, голова съехала набок, глаза закрыты. Будто глубоко задумался, если бы не струйка слюны, вытекавшая изо рта.
– Теперь мне интересно, – сказала Никки.
А кому не интересно? Каково быть одним из них? Обладать властью, быть заметным, быть услышанным, быть чуваком, а не телкой, качком, фанатом, братаном, пацаном, да кем угодно, а не метаться между паинькой и шлюхой. Быть по умолчанию, а не в виде исключения. Держать руку на пульсе просто потому, что посчастливилось родиться с членом.
– Представь, как легко кончить, – заметила Никки. – Не знаю, как они вообще занимаются чем-то другим. Я бы дрочила без остановки.
– Оно того не стоит, – возразила я. – Тебе и правда хочется, чтобы между ног болталась штуковина, которая встает, когда ей заблагорассудится?
– Или не встает, – прыснула она.
По пьяни Крэйгу стоило большого труда добиться эрекции. А тем октябрем он пил без просыпу.
– Или не встает. По-моему, очень неудобно.
– Зато удобно писать. – Она встала, приставила ружье к промежности и нацелилась дулом в землю. – Спорим, я сумею написать свое имя. Прописными.
– Сразишь всех баб наповал.
Она ухмыльнулась, широко расставила ноги, развернула плечи. И, держа ружье одной рукой, хлопнула другой по воображаемой заднице. Это была любимая поза Крэйга, которую он обычно сопровождал ее импровизированным порноприпевом: «Нагибайся, чика, эй-эй».
– Иоу, чувиха. Зацени мое хозяйство.
– Большой и твердый, – сказала я. – Обожаю такие.
– Буфера у тебя побольше будут, – ответила она. Если бы я позволила себе рассмеяться, может, тут все и закончилось бы. Но я все еще была в наряде Никки, я сожрала убойную порцию желе с текилой, и был Хеллоуин – мне хотелось поиграть.
– О, Крэйг! – просюсюкала я. – Обожаю твой огромный твердый хрен.
Ему нравились непристойные разговоры, он вечно требовал, чтобы мы твердили: «О, детка, он огромный, о, детка, ты так крут, о, детка, я вся мокрая, о, детка…» – в доказательство того, что он сильный, а мы слабые, он спрос, мы предложение, он начальник, мы подчиненные.
– Да, крошка? – откликнулась Никки. – Ты его хочешь? Жутко хочешь?
– Я жутко хочу его. Потому что ты самый популярный парень во всей школе, и наша фотка будет выглядеть суперсекси на странице парочек в прелестнейшем школьном альбоме.
– Я так не говорю, сучка.
Я прошептала с придыханием, подражая оператору службы секса по телефону:
– Расскажи мне, мой большой мальчик, как мы станем королем и королевой выпускного бала. Расскажи, как все шестерки на нас вылупятся, а мы будем давить их своими большими королевскими каблуками. Расскажи, как нассышь на них своим твердокаменным пенисом.
Я встала на колени и подползла к ней, так что ружье нацелилось прямо мне в лицо. Наклонившись вперед, я поцеловала прохладный ствол. Провела языком по краю дула, ощутив его кровавый привкус.
Она подалась бедрами ко мне:
– Хочешь попробовать?
– Я хочу его весь.
Дуло ружья очутилось у меня во рту, и я сунула язык внутрь. Никки застонала.
– О-о-о, Никки… – проговорила она его голосом.
Я ненадолго выпустила дуло из губ, чтобы выдохнуть:
– М-м-м, Крэйг… – и снова взяла его в рот, придвигаясь ближе и сжимая ладонями ее ягодицы.
– Я люблю тебя, – пробормотала она, положив руку мне на голову и вынуждая меня двигаться в одном с ней ритме. – Боже, я люблю тебя.
Все равно, что сосать настоящий член, твердый, скользкий, смертоносный.
– Я люблю тебя, – шептала она, впиваясь ногтями мне в скальп. – Люблю тебя, люблю, люблю.
Так продолжалось, пока настоящий Крэйг не очнулся от ступора и не понял, что мы развлекаемся без него. Он по-мужичьи крякнул, испустив вонь отрыжки, а потом, тяжело переваливаясь, приблизился к нам и подписал себе приговор одним-единственным выхлопом пивного перегара:
– Посторонитесь, дамы, настоящий мужчина идет.
Декс. 1992
– Сейчас ты замолчишь, – сказала Лэйси; ее слова походили скорее на угрозу, чем на команду гипнотизера.
Никки улыбнулась. Такую улыбку в английских сказках о колдовстве и порталах в другие миры называют беззаботной, и я вечно гадала, как может выглядеть эта особенная улыбка.
– Нет. Вот уж вряд ли. Ханна, хочешь услышать, как мы с Лэйси приходили в этот лес в прошлый раз? Давным-давно однажды ночью, очень похожей на сегодняшнюю…
– Ты действительно хочешь проверить, что будет, если ты не умолкнешь? – Лэйси помахала ножом.
– Старая песня, Лэйс. Хочешь меня убить, так убей. И тебе придется, потому что меня достали секреты. Чего ты и добивалась, верно? Больше никаких тайн.
Теперь я спрашиваю себя, знала ли Лэйси заранее. Она должна была сообразить, что, раз начав, мы уже не остановимся. Может, она хотела мне все рассказать, хотела заставить Никки рассказать. Опять игры, опять марионетки, и мы втроем снова дергаем друг друга за ниточки, снова-здорово.
На меня обе они не смотрели.
– Есть кое-что похуже смерти, – сказала Лэйси. – Пожалуй, тебе пора принять ванну.
Она схватила Никки за волосы, грубее, чем раньше, пихнула ее головой в ведро и крепко держала, пока та дергалась и вырывалась, и долго-долго не отпускала, пока я наконец не выдержала, крикнув, чтобы она прекратила.
Она не прекратила.
Я заорала:
– Хватит! Ведь ты убьешь ее! Лэйси, пожалуйста] – И только тогда она убрала руки.
На протяжении ужасающе долгого мгновения Никки не шевелилась. Потом закашлялась, выпустив изо рта водяной пузырь, и судорожно вдохнула. Тут Лэйси посмотрела на меня; на лице у нее читалось страдание.
– Ты до сих пор мне не доверяешь, Декс?
– Доверяю.
– Тогда почему у тебя такой испуганный вид?
– Блин, вот и мне интересно. – Голова Никки безвольно болталась, она хрипела, хватая ртом воздух, и тем не менее умудрялась говорить самодовольным тоном.