Я не стала напоминать ей, кто заставил Крэйга встать на колени. Пыталась проявить доброту.
Я хотела убрать тело. Мы обе хотели. Перенести его с нашего места подальше в лес. Мне казалось, что лучше изгнать его призрак с нашей станции, чтобы потом мы могли сюда вернуться. Говорят, в критической ситуации быстро трезвеешь, но со мной ничего такого не произошло. Только с дикого перепоя я могла вообразить, что мы вообще захотим вернуться.
Перенести тело означало прикоснуться к нему, поднять, перетащить. Зачистить кровавый след, убрать ошметки мозгов. Мы не смогли. Не смогли вообще ничего сделать. Мы оставили его на нашем месте. Мы его бросили.
Никки вытерла ружье; я вложила его в руку Крэйга. Это же Батл-Крик. Нервный подросток пришел в лес один с отцовским ружьем; картинка получилась что надо и стала совсем идеальной, когда Никки добавила записку, которую он написал ей днем раньше, когда она объявила ему бойкот за забытый половинный день рождения[69], записку, в которой Крэйг своим старательным неандертальским почерком вывел: «Я люблю тебя, мне очень жаль».
– Что теперь? – спросила Никки. – Так и оставим его здесь? – Она сглотнула. – Тут звери…
– Рано или поздно его начнут искать. И найдут. Рано или поздно.
– Рано или поздно.
Она сочла меня бессердечной. Потому что я держалась, ведь кто-то должен был сохранять самообладание. Если она съехала бы с катушек, разбираться пришлось бы мне. Если она собиралась за кого-то цепляться, этим кем-то пришлось бы стать мне. Я скала, Декс, как поется в песне. Я гребаный остров[70]. Да, я не стала рыдать и дергаться, как глупая марионетка, ну и что, блин? Я всегда делаю то, что должна, и в ту ночь я должна была обнимать Никки Драммонд, пока она ревела. Я должна была собрать нашу одежду, пустые бутылки, окурки, все, что могло указывать на нашу связь с трупом. Я должна была сидеть с ней в машине, пока мы трезвели, а тело коченело неподалеку.
Я не предлагала изобразить самоубийство. Другие варианты мы просто не обсуждали, даже не рассматривали. Правда исключалась. Сказать правду было слишком банально, слишком просто, не вариант.
Никки запомнила по-другому.
По ее версии, я Макиавелли. Я хладнокровно убиваю Крэйга и обманом заставляю ее покрывать мое преступление, чтобы тоже сделать виноватой. Она жертва, я дьявол, он труп.
Но в любой версии он мертв.
Возможно, он сделал это сам, Декс. Я не помню, как все вышло, не помню, что ощущала, где были чьи пальцы и когда. Его рука лежала на моей; возможно, он сделал это сам. Может, несчастный случай, а может, осознанный выбор. Парень свихнулся, и то, чем мы занимались в лесу, тут ни при чем. Может, чудовищный выброс эндорфина и тестостерона довел его до края, придал ему смелости или трусости, которые нужны, чтобы сказать: да будет так, ныне и присно.
Никто не заставлял его становиться на колени.
А если кто и заставил, то Никки.
Их вина не меньше моей. Я настаиваю. И всегда буду настаивать.
Убийство требует мотива, намерения – я знаю, потому что изучала вопрос. По закону, непреднамеренно лишить кого-то жизни – все равно что сбить оленя на дороге. Много крови, шума и раскаяния, но винить некого, разве что оленя, который оказался настолько глуп, что выскочил на дорогу.
Я не убивала его, потому что не собиралась. Я не хотела, чтобы он умер.
Поверь.
Если ты хоть во что-то веришь, Декс, то поверь мне.
Но.
В темноте.
Ночью.
Когда я разрешаю себе вспоминать.
Или когда запрещаю, но воспоминания все равно приходят.
Я чувствую его под пальцем.
Спусковой крючок.
Тогда я понимаю.
Ружье у него во рту, ружье у меня в руках: не важно, чего я хотела, не важно, почему. Случайность, намерение, мотив, ошибка, бессознательное желание, мышечное сокращение – все это не важно. Важно, что ружье было у него во рту и у меня в руках. Это мой палец лежал на крючке. Это мой палец дернулся, всего чуть-чуть, слегка. И его не стало.
Декс. 1992
До Лэйси я не знала счастья. Я вообще не существовала. Хотя это невозможно, да? Я занимала место; я была скоплением клеток, воспоминаний, неуклюжих конечностей и нелепых преступлений против моды, вместилищем надежд своих родителей и ходячим свидетельством их разочарований, я была Ханной Декстер, посредственностью на пути к однообразной жизни, разве что мне хватало ума это осознать.
Вселенная без Лэйси: я целыми днями рисовала каракули и жевала жвачку, чтобы не заснуть на уроке, потом возвращалась домой и вместе с отцом до темноты сидела перед теликом. Протянуть еще несколько сотен дней, а потом – более или менее терпимый средненький колледж, продолжение старшей школы, универ Батл-Крика. Дальше Ханне Декстер могло хватить мужества переехать после выпуска в Питтсбург или Филадельфию, ломануться в большой город, где она шаталась бы по барам в стайке одиноких подруг, пока они, одна за одной, не повыскакивали бы замуж и не разъехались по пригородам. Из нее вышла бы отличная подружка невесты, которая слегка испортит своей занудной трезвостью девичник, зато развезет всех по домам. Она не станет жаловаться, ведь так нельзя, ведь куда лучше притворяться счастливой. Изредка будет возвращаться в Батл-Крик, чтобы провести тягостный отпуск с родителями, и в конце концов похоронит их. Перед отъездом из города она, возможно, столкнется в аптеке с Никки Драммонд и обменяется с ней кривым подобием улыбки, характерной для тех, кто староват для зависти, но все еще испытывает ее. Позднее она улыбнется по-настоящему, вспомнив лишние пятнадцать кило, набранные Никки после тридцати, и полоску незагорелой кожи на безымянном пальце левой руки; она будет лелеять самодовольное убеждение, что лучше вообще обойтись без любви, чем ее потерять.
Лэйси рассказала мне все. Через край. Про то, чем она – они обе – занимались с Крэйгом Эллисоном. Чем они занимались друг с другом. Про призраков, оставшихся в том месте. Про труп, брошенный в лесу.
Труп: вот что было важно. Не мысль о том, как они смеялись, валяясь в траве, или о том, что они пришли сюда первыми, что они всегда тут были, а я лишь мячик, которым они перебрасывались между собой, случайный эпизод для них обеих.
– Не важно, с чего началось, – сказала Лэйси. – Поначалу речь шла только о Никки. А потом о нас. Только о нас.
Именно из-за Лэйси Никки так старалась меня уничтожить, но тогда это меня уже не удивляло. Удивляло то, что сначала Лэйси принадлежала ей.
Я больше ничего не хотела знать, но обратного пути уже не было. Нельзя вернуться от фактов к вере.
– Я здесь ради тебя, – сказала я, широко раскинув руки, потому что говорила не просто о сегодняшней ночи, не просто о товарном вагоне – я говорила о жизни. О Декс.
– Декс, ты должна понять…
– Нет. Я должна… – Я запнулась. Что я должна? – Я должна на минуточку выйти, – объявила я. – Подышать воздухом.
Я не хотела подышать воздухом. Я хотела неба, я хотела звезд, мерцающих сквозь ветви, пространства, чтобы мчаться в ночи, возможности сбежать, даже если я не собираюсь сбежать, хотя, может, и собираюсь.
– Что я тебе говорила? – сказала Никки, по-прежнему считая, что ее голос имеет значение. – Она не сдюжит. Думаешь, она пошла «подышать воздухом»? Сейчас прямиком отправится в полицию. Сама понимаешь.
– Нет, – со спокойной уверенностью ответила Лэйси. – Она так не поступит.
– Я так не поступлю, – повторила я. Просто слова.
– Ты в заднице, и сама это знаешь, – заявила Никки. – А твое сатанинское дерьмо – кто за него ответит? Круче она бы тебя не подставила, даже если бы постаралась. А может, она и старалась, тебе не приходило в голову? Выпусти меня отсюда, и мы разберемся.
– Останься, Декс.
– Она все испортит, – предупредила Никки. – Скорее всего, не поздоровится нам обеим, поэтому хотя бы развяжи меня, и тогда мы вдвоем с ней управимся. Заставим молчать.
– Хватит. – Я отступила к двери.
– Останься, Декс, – повторила Лэйси, шагнула ко мне и занесла нож.
– Посмотри на нее! – злорадно воскликнула Никки. – Господи, Ханна, посмотри на нее, она не шутит. Она убьет тебя, чтобы заткнуть тебе рот. Она психопатка, Хана. Уяснила ты, наконец?
– Останься, – повторила Лэйси, и я осталась.
– Она или мы, – проговорила Никки, и я не поняла, о ком из нас она говорит, а может, ни о ком. – Крэйга убила только одна из нас, и сейчас ей есть что терять. Развяжи меня. Развяжи, и я смогу тебя защитить.
– Умолкни! – Лэйси вспорола воздух ножом. – Умолкни, мне надо подумать!
Кровь на ключице Никки засохла, превратившись в длинную коричневую царапину, словно она сделала татуировку в память о старых ранах.
Мы молчали. И ждали, все трое.
Мы будто оказались в одной из тех логических задач, которые дают в начальной школе: про волка, козу и капусту, которых нужно переправить через реку в определенном порядке, чтобы никого не съели; про воздушный шар с балластом, который надо выкинуть за борт, пожертвовав именно тем, что поможет удержаться в воздухе. Эти задачи всегда отличались жестокостью, неудачное решение грозило катастрофой: окровавленными останками козы на берегу, трупами в кукурузном поле, жертвой убийства в запертой комнате, куда нет доступа посторонним.
Может, думала я, мы продержимся тут до рассвета. Со светом вернется здравый смысл, рассеются безумные мысли, которые появляются только ночью. Но в вагоне нет окон; взойдет солнце или нет, мы останемся в темноте.
Тогда подала голос Лэйси:
– Никки права. Мы слишком далеко зашли, чтобы теперь поворачивать назад. Если люди узнают… – Она указала ножом на Никки. – Ей доверять нельзя. Это очевидно. Но тебе, Декс? – Лезвие обратилось в мою сторону. – Можно ли доверять тебе?
Я разозлилась, глупо, по-детски разозлилась, что она смеет меня спрашивать. Ведь сейчас, после всего услышанного,