внутри услышанного, откуда мне было знать, как я себя поведу?
– Я верю, что ты любишь меня, Декс, но ты хороший человек. Или считаешь себя хорошей. Ты хочешь такой быть. Возможно, тебе кажется, что ты обязана доложить. Разве только… – Она кивнула: – Да.
Я едва дышала.
– Разве только?..
– Разве только у тебя не появится собственная тайна.
Никки догадалась раньше меня:
– Нет. Нет-нет-нет-нет. Ханна, нет.
– Взаимно гарантированное уничтожение[71], – сказала Лэйси. – Оно работает. Можешь проверить. Если одна из нас совершит что-нибудь ужасное… шарахнет по нам обеим, Декс. Ответим обе.
И тут я поняла: не только ее мысль, но и ее правоту. Изящное решение. Идеальное.
– Нет, Лэйси.
– Мы свяжем ее, Декс. Свяжем, запрем в гребаном вагоне и попытаемся утопить. Думаешь, она ничего никому не расскажет? Думаешь, ты не огребешь по полной, если мы выпустим ее отсюда? Думаешь, она не разрушит тебе жизнь?
– Неизвестно.
– Она сама сказала.
– Я блефовала! – тут же подала голос Никки. – И Лэйси права насчет вечеринки: мне крышка, если ты проболтаешься. Взаимно гарантированное уничтожение, так? Никто ничего не узнает, клянусь.
Лэйси фыркнула:
– А что ты говорила раньше? Грош цена твоим клятвам.
– Ханна, ты же не такая, – сказала мне Никки. – Не позволяй ей заставить тебя сделать непоправимое.
Лэйси рассмеялась:
– Видишь? Она до сих пор пытается настроить тебя против меня. Выпустим ее отсюда – и она никогда не уймется. Вот чего я боюсь. Боюсь не за себя – за нас. Она нас снова поссорит. Обязательно.
– Чушь собачья, ты же понимаешь, – возразила Никки. – Она сама к этому ведет, Ханна. Хочет свалить всю вину на меня. А ты ни при чем. Ей нравится, когда ты выступаешь в роли жертвы. Ведь это ты ушла от Лэйси. Ты. Лэйси знает, что тебе все это не нравится. Она знает, что тебе больше по душе ее версия, где ты ни в чем не виновата. Тебе не нравится, как ты выглядела на том видео? Тогда не повторяй своих ошибок. Не теряй контроль, не дай ей поиметь нас обеих. Пожалуйста.
Лэйси улыбнулась. Теперь я поняла, почему она позволила Никки говорить.
– Видишь? Ей все неймется. Ее бесит, что мы есть друг у друга. – Лэйси специально позволила мне слушать Никки, потому что верила, что я верю в нас. – Другого выхода нет, Декс. Возьми нож.
– Возьми! – взревела Никки. – Возьми и пусти его в ход, потому что если ты воображаешь, что она тебя отсюда выпустит, значит, ты такая же ненормальная, как она.
Лэйси положила нож на полу между нами.
– Я извинилась, – сказала она. – Но теперь ты тоже должна извиниться. Ты меня любишь, Декс?
Я не могла ее не любить. Даже теперь.
– Тогда докажи, – потребовала она.
В ночь, когда мы впервые закинулись грибами, после того как мы заглянули в лицо Богу, после свиней в поле и парней в амбаре, после того как Лэйси выкрала меня, выбрала меня, и мы показали друг другу, на что способны, мы припарковали машину на ночь на обочине пустынной дороги, поскольку голова по-прежнему шла кругом, а глаза видели невидимых ангелов в небе, и мы решили, что так безопаснее, чем ехать домой. Я хотела переночевать в машине, но Лэйси сказала: лучше в траве, под звездами. Было холодно и сыро, но нам все было нипочем. Я свернулась калачиком, она прижалась грудью к моей спине и обвила меня сзади руками. «Я принадлежу тебе?» – прошептала она мне в шею, и я ответила: «Да, конечно да». «Ты не оставишь меня», – сказала она чуть позже: и приказ, и просьба, и правда, и мольба.
– Не заставляй меня, – проговорила я.
– Давай договоримся: я тебя не заставляю. Выбор за тобой. Подними нож и поступай как знаешь. Тебе решать.
– Нет, Ханна, – вмешалась Никки. – Ты не можешь.
Но я могла, вот в чем все дело. Я могла сделать все что угодно. Чистая физика, чистая биология: встаешь на колени, поднимаешь нож, режешь. Я могла заставить свое тело выполнить каждый из этих шагов, и неодушевленные предметы – пол, нож, кожа – подчинились бы моей воле. Ничего сложного: раз – и готово.
И сделаю это именно я. Вот что важно.
С тем же успехом я могу не брать нож; я могу шагнуть к двери и выйти, но куда я пойду и кем стану? Лэйси считала, что знает мою глубинную сущность, Никки тоже так думала, а я не понимала, с чего они решили, что я вообще существую без них, что во мне есть глубинная сущность, когда никто не пытается ее разглядеть. Что я не просто подруга Лэйси, враг Никки, дочь своего отца; что где-то в безвоздушном пространстве болтается подлинная Ханна Декстер, самая настоящая, абсолютно способная или абсолютно не способная на что-то. Как будто я либо девушка, которая поднимет нож, либо девушка, которая его не поднимет; девушка, которая бросится на одну, либо бросится на другую, либо бросится отсюда прочь. Свет – одновременно частица и волна, объясняла мне Лэйси, и при этом ни то ни другое. Но только когда никто не видит. Когда его измеряешь, нужно выбрать. Именно акт наблюдения превращает ничто в нечто, сплющивает облако вероятности в конкретную и бесповоротную истину. Раньше я только притворялась, что понимаю, но теперь действительно поняла: без наблюдателя я была облаком. Сплошной вероятностью.
Теперь меня сплющило.
Они
Говорят, той девочке пришлось пережить настоящий ужас. И остальным девочкам тоже. Современные девочки – маленькие бесстыдницы, потаскухи, блудницы, им невдомек, что поступки юности определяют всю жизнь, что речь не только о необходимости просто сохранить чистоту или избежать хлопот с беременностью, речь о самоуважении. Речь о том, чтобы быть примерной девочкой, уметь делать правильный выбор, говорить «пожалуйста» и «спасибо» и слушаться. Речь о том, чтобы соблюдать границы, поскольку, если отважишься их нарушить, рискуешь получить клеймо на всю жизнь, и клеймо это уже не стереть.
Современные девочки выпивают, прелюбодействуют и употребляют наркотики. Они считают, что не обязаны слушать матерей и вообще никого не обязаны слушать. Они думают, что можно носить короткие юбки и раздвигать ноги без всяких последствий.
Современные девочки полагают, что позволено делать все, что заблагорассудится. Они пьянеют, пляшут как безумные, топчут надежды и ожидания матерей. Девочки огрызаются, дерзят, девочки знают, чего хотят, и воображают, что имеют право жить по-своему. Это и замечательно, и ужасно, потому что матери любят своих девочек и понимают, что случится, когда девочки осознают свою неправоту.
Они не помнят, как сами были девочками.
Или помнят, и от этого только хуже.
Современные девочки думают, что им не нужны матери, что их матери никогда не были девочками, что матери ничего не понимают, что матери слишком хорошо все понимают. Современные девочки не знают, каково это: освободиться от цепей, маршировать по запруженным народом улицам, поднимая плакаты и выкрикивая лозунги; лежать в бурой траве и плести терновый венец; целовать парня, который уходит на войну; смотреть новости и видеть горящих мальчиков; ждать их возвращения и не дождаться; покрываться морщинами, полнеть, увядать, смотреть, как закрываются двери, жизнь сужается, возможности сокращаются, материальное положение ухудшается; жить со сделанным выбором; ненавидеть ту девочку – себя – за жизнь, которую она выбрала; мечтать о ее возвращении.
Они смотрят на этих девочек. И думают, что знают, которая из них плохо кончит. Порой их ждет сюрприз. Порой появляется девочка, которая не знает своего места и решает силой занять другое, девочка, желающая расширить границы, отведенные для девочки, – таких девочек не ждут, но именно их надо высматривать, потому что они сулят проблемы.
Та девочка? Та девочка была проблемной, наверняка была, иначе не пошла бы в лес.
Мы. После
Мы. Вместе навсегда
Три девочки отправились в лес; вернулись только две.
Похоже на начало анекдота или загадки. Но такой стала – и останется такой навсегда – наша жизнь.
Мы думали бросить тело в озеро. Как удобно: оно распухнет и сгниет на дне, рыбы выедят глаза, обглодают пальцы, не оставив ничего, кроме костей и зубов. Мы отдраили бы пол вагона, отмыли бы от крови багажник, а потом вернулись к обычной жизни, притворяясь, будто вместе со всеми надеемся, что пропавшую однажды найдут.
Но. Если вдруг начнут проводить очистку дна или какой-нибудь невезучий рыбак подтащит тело к берегу, все выплывет наружу. Искромсать себе запястья, а потом прыгнуть в озеро – это уже перебор. Такого просто не бывает. И тогда станет ясно, что это убийство и преступник скрылся. Начнется охота.
Все должно было выглядеть как самоубийство. В конце концов, одна из нас знала, как это делается.
Нож самый обычный – дешевое дерьмо из «Кей-марта» с пластиковой рукояткой и окровавленным лезвием, и если стереть отпечатки пальцев, уже ничто не укажет на нас.
Мы стерли отпечатки.
Мы вложили нож ей в руку, чтобы все выглядело естественно. Развязали тело, бросили его на пол, избавились от стула, ведра и импровизированных веревок, оставив сатанинские символы: стереть их не удалось, да почему бы и не оставить? Мы создали выразительную картину, которая так и кричала: «Смотрите, что я натворила!» Самые глубокие надрезы шли от запястья почти до локтя, «вдоль пути, а не поперек рельсов»[72], потому что всем известно, что поперечные надрезы взывают к помощи, а продольные свидетельствуют о серьезном намерении дойти до конца. Что касается более поверхностных ран, то хаотичные царапины по всему предплечью, как мы надеялись, истолкуют как признак нерешительности, неудачные попытки девушки, не знакомой с болью.
Никто не станет пристально присматриваться к девушке, лишившей себя жизни ровно год спустя после того самоубийства ее бойфренда: она сама пришла в лес, сама легла на землю, впитавшую его кровь, и последовала за ним в могилу. Тем более что годовщина пришлась на Хеллоуин – дьявольскую ночь, а рядом с телом лежала записка, написанная ее рукой: «Я сожалею обо всем, что сделала. Больше не буду. Теперь уже точно».