Лефевр кивнул. Задумчиво взвесил пистоль на ладони и швырнул в сторону Винокурова. Тот удовлетворенно кивнул.
– Второй тоже. Он у тебя во внутреннем кармане пальто.
Лефевр пожал плечами.
– Как ты планируешь править оттуда? – поинтересовался он, медленно расстегивая пальто. – Принц спит – графоман строчит?
– Не смей называть меня графоманом! – прорычал Винокуров. Рука сместилась вверх, и пальцы сжали шею Сони: пока некрепко, просто обозначая намерение. Соня знала, что Винокурову хватит одного движения, чтобы свернуть ей шею.
Она вдруг ощутила страшное безразличие к собственной судьбе. Должно быть, именно такое чувство накрывает тех, кто бросается под танк с гранатой. Ты уже ничего не значишь сам по себе – потому что становишься барьером на пути зла. Ты именно для этого и был создан. Лефевр вынул пистоль – тяжелый, многозарядный, – и Соня вдруг отчетливо сказала:
– Стреляй! – Винокуров изумленно дернулся за спиной, он и представить не мог, что кто-то способен пожертвовать собой, чтобы его остановить. Соня улыбнулась и повторила: – Стреляй, Огюст-Эжен!
И Лефевр улыбнулся тоже. Потом Соня поняла, что эта улыбка была самым жутким событием бесконечной ночи.
– Хорошо, – кивнул он и нажал на курок.
Грохот был таким, что на несколько минут Соня оглохла – тьма и тишина, которые навалились на нее непроницаемой тяжестью, казались бесконечными. Наверно, это и была смерть, и Соня невольно обрадовалась тому, что ей не больно. Но потом реальность вернулась, и Винокуров разжал пальцы и безвольно рухнул на пол. Соня тоже не удержалась на ногах – соскользнув по стене на паркет, она завороженно смотрела, как из дыры во лбу принца поднимается светло-зеленый дымок. Теперь Рекиген был мертв уже окончательно – разрушенная оболочка больше не могла служить пристанищем для Винокурова, и он был вынужден вернуться обратно.
Кажется, Соня заплакала. Кажется, Лефевр подбежал к ней и сел рядом. Кажется, он хлопал ее по щекам и что-то говорил – Соня смотрела, как движутся его губы, и не могла разобрать ни слова. А потом Лефевр вытащил из кармана кусок разрыв-камня, и, ощутив резкий запах открывшегося туннеля в пространстве, Соня с невероятной отчетливостью поняла, что эта часть ее истории закончена.
Соня окончательно пришла в себя в кабинете Лефевра – она обнаружила, что стоит у окна и смотрит на улицу. Дом и заснеженный сад были накрыты золотистым полупрозрачным куполом; свечение, исходящее от него, медленно колыхалось, перетекая сияющими волнами и не позволяя рассмотреть, что происходит на улице. Часы на каминной полке мелодично пробили семь утра – значит, город давно проснулся, стряхнул оцепенение, навороженное страшной ночью, и в ужасе смотрит на содеянное.
– Алита, – негромко окликнул Лефевр. – Алита, лучше отойди оттуда.
– Почему? – спросила Соня, послушно отступив от окна.
Лефевр, который резкими движениями выбрасывал из сейфа какие-то свертки, объяснил:
– Могут начать стрелять. Этот купол еще продержится… какое-то время. Но лучше отойти.
Соня покорно прошла по кабинету и опустилась на диван. В голове царила какая-то звонкая пустота. Ни о чем не хотелось думать: мысли крутились обрывочными бессвязными клочками. Винокуров сумел прорваться в Сузу… Занял тело Рекигена… Огюст-Эжен застрелил его… Наконец, когда способность размышлять здраво все-таки вернулась к Соне, первой мыслью было: «Несчастный Рекиген. Он не заслужил такую участь».
– Стрелять? – переспросила она, чувствуя вязкую тошноту, оставленную на память о путешествии с помощью разрыв-камня. – Кто?
– Там сейчас вся полиция города, – объяснил Лефевр. Один из свертков разорвался, и на ковер со звоном высыпались тусклые золотые кругляши монет. – Армия, опорные отряды инквизиции. Я ведь убил его высочество Рекигена и взял тебя в заложники.
Он выпрямился, наконец обнаружив искомое, и обернулся к Соне. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, и Соня вдруг поймала себя на мысли, что видит Лефевра в последний раз. Этого не могло быть, она не собиралась с ним расставаться, но чувство прощания было огромным и жгучим.
– Но ведь Рекиген был одержим… – испуганно прошептала Соня. С ресниц сорвалась первая слезинка, но она ее не заметила. – Он перебил всех во дворце. Ты… ты же спас меня и остальных. Это просто надо объяснить. Ахонсо простит.
Лефевр усмехнулся.
– Это уже не важно. Я убил наследника престола. Алита, послушай…
– Соня, – перебила она. – Меня зовут Соня Тимофеева. Винокуров сказал. Огюст-Эжен, это ведь… – Соня замялась, подбирая правильные слова. – Страшное недоразумение. Тебя надо наградить, а не стрелять.
Лефевр печально покачал головой. Соня вдруг заметила, что темные жесткие кудри на его висках тронуло сединой – еще совсем недавно этого не было. Она зажмурилась и закусила губу: боль и жалость накатили на нее и смяли.
– На Земле сейчас зима, – медленно проговорил Лефевр. – Возьми одежду Бригитты. И деньги. Золото – оно ведь везде золото.
– Я никуда не пойду, – твердо сказала Соня, не глядя на него. – Я тебя не оставлю, Огюст-Эжен. Если мы живем, то вместе. И умираем тоже… вместе.
Лефевр приблизился к ней и, помедлив, осторожно обнял, словно боялся причинить боль. Только теперь Соня поняла, что правая рука до сих пор почти не слушается, что все тело ломит, что в висках грохочет пульсирующий набат.
Потом она поняла, что Лефевр собирается отправить ее домой. Что он нашел-таки способ.
– Я очень тебя люблю, Соня, – негромко сказал Лефевр. – Ты должна жить.
Он с прежней осторожностью помог ей сесть и быстро покинул кабинет – должно быть, отправился за одеждой. Некоторое время Соня слушала, как где-то далеко-далеко, на улице, шумит толпа, словно бескрайнее холодное море, а потом разрыдалась так, как никогда не плакала прежде. Жить? Вернуться в мир Никитосов и Винокуровых, где не найдется ни помощи, ни защиты, ни любви? Что она там будет делать?
Ответ пришел откуда-то со стороны, четкий и ясный:
– Сражаться. Ты будешь сражаться.
Соня понятия не имела, кто это говорит, но слова прозвучали в ее голове с такой железной уверенностью, что она и не подумала сопротивляться. Говоривший передал ей свою непоколебимую твердость; Соня кивнула и спросила:
– А Огюст-Эжен? Он сможет пойти со мной?
– Нет, – отозвался говоривший. Только сейчас Соня поняла, насколько у него приятный и мелодичный голос. – Нет, пройти сквозь врата сможешь только ты. У тебя отняли имя, но ты его вернула. У тебя отняли жизнь, но ты ее найдешь. Назови свое имя и входи.
Возникший на пороге Лефевр замер, глядя, как глиняный шарик с неторопливой величавостью выплывает из темного бумажного пакета, в который был помещен на хранение. Он медленно поднимался к потолку, постепенно наливаясь золотым огнем, он грел, но не опалял, и он пел. Он был не просто артефактом – умершим и оживленным, он был точкой соприкосновения всех возможных миров.
И он был радостью.
Соня смотрела на него и смеялась. Свет ложился на ее заплаканное лицо мягкими сияющими мазками, превращая девушку в огненного духа. Лефевр не мог оторвать от нее взгляда, и чувство потери – жесткое, окончательное чувство – уже не имело над ним власти. Соня отправится домой, Соня будет жить: это было самым главным.
– Имя! – пел артефакт. – Назови свое имя и входи.
И тогда Соня сделала шаг назад и обернулась к Лефевру. Несколько пронзительных долгих минут они смотрели друг на друга, и сияние артефакта стало угасать, а музыка отдалилась. Соня подошла, и Лефевр понял, что она уже не здесь и не с ним.
И это было правильно.
– Я собрал для тебя сумку, – сказал он, и в голосе прозвучало непривычное смущение. – Там деньги, драгоценности Бригитты… ты всегда сможешь их продать.
– Я вернусь, – прошептала Соня, глядя ему в глаза. – Огюст-Эжен, я вернусь. Ты… ты дождись меня, ладно?
Лефевр кивнул. Соня сжала его руку.
– Там, в сумке, конверт, – сказал он. – Если получится, съезди в Ленинград. На конверте адрес… возможно, мои родственники еще живы.
– Хорошо, – Соне казалось, что еще немного, и никакая полиция и армия не смогут ее оторвать от Лефевра. Он был прав, как всегда, посылая ее домой. Оставалось только смириться с этой правотой, и Соня промолвила: – Я тебя люблю. Я тебя очень люблю.
Глиняный шар стал солнцем – взмыв над ковром, он начал вращаться по тонкой, едва различимой нити своей орбиты, и Лефевр увидел на его боках очертания материков.
– Имя! – пропел артефакт тысячей голосов, ангельским хором. – Назови имя и входи!
– Софья Тимофеева, – откликнулась Соня, и солнце взорвалось, на мгновение лишив мир звуков и красок. Ослепший и оглохший, Лефевр судорожно цеплялся за ощущение маленькой женской руки в своей руке – оно медленно таяло, становясь далеким, призрачным. Соня уходила навсегда, и это было страшное, убивающее чувство.
Солнце погасло, и мертвый глиняный шарик упал на ковер и покатился под диван.
Лефевр опустил руку.
Сейчас, когда Алита ушла – он по старой привычке называл Соню Алитой, – ему казалось, что он видит сон и вот-вот проснется. Золотое сияние защитного поля медленно угасало: скоро заклинание окончательно утратит силу, а вооруженные люди у забора выждут некоторое время и пойдут на штурм: спасать принцессу и убивать того, кто застрелил его высочество Рекигена. Принц мог сойти с ума после катастрофы, его душу мог поработить демон – неважно. Имеет смысл только то, что Лефевр совершил тягчайшее преступление против короны.
Хорошо, что Алита покинула Сузу. Ее непременно обвинили бы в соучастии в убийстве.
Лефевр пару минут постоял неподвижно, без слов прощаясь с домом и своей прежней жизнью, а затем неторопливо покинул кабинет и спустился вниз. Когда он надевал пальто в прихожей, защитное заклинание иссякло, и золотой купол рухнул – на дом сразу же обрушились звуки: лязганье оружия, стоны артефактов, готовых кинуться в бой, испуганные голоса людей за оградой. Среди них наиболее отчетливо выделялся голос Гуле: старый товарищ примчался на выручку. Лефевр подумал о нем с теплом и искренней любовью.