Тело ее высочества Алиты так и не было найдено. Народ волновался, и на улицах то и дело возникали мелкие стихийные митинги, которые полиция и не думала разгонять – искренне плачущие люди требовали наказать убийцу, если Алита мертва, или найти ее живой. Похоже, судьба народной принцессы волновала всех намного больше гибели принцев.
– Ангел наш, – постоянно повторяли в толпе, – неужели улетела к Господу?
Если бы Лефевр слышал это, то наверняка ответил бы утвердительно: да, улетела. Покинула этот мир. Но он лежал на деревянной лавке в подземелье, слушал, как где-то монотонно капает вода, медленно, но верно усиливая головную боль своим размеренным падением, и думал о том, что Алита спасена – и это было важнее всего. Лефевр понимал, что никогда больше не увидит ее. Алита, Соня Тимофеева, вернулась домой и бесконечно счастлива этим возвращением. Разве может быть иначе? Там у нее друзья, привычный мир, люди, которые говорят с ней на одном языке, там все принадлежит ей, и она никогда не будет чувствовать себя несчастной чужачкой.
Будет ли Алита скучать по этому миру? Вряд ли. Лефевр был в этом уверен. И о нем, Лефевре, Алита наверняка забудет тоже. Он, в конце концов, был просто частью невероятного, авантюрного приключения, а приключение подошло к концу. В конце концов, что между ними было? Даже мимолетным романом не назвать… И Лефевр лежал на лавке, вслушивался в боль, щедро оставленную пыточным станком, и пытался смириться со своей потерей.
У него это почти получилось.
Ранним утром его вывели из камеры и, ни слова не говоря, повели в сторону допросной. Лефевр шел за молодым инквизитором нулевого ранга, заступившим на службу пару месяцев назад, думал о том, что его, возможно, отправят из допросной прямо на эшафот, и понимал, что ему все равно. Вчерашнее равнодушие к собственной судьбе вернулось, и Лефевр ощутил невольное облегчение.
Он сделал все, что мог. Будь что будет.
В допросной его ждали Гуле – несмотря на раннее утро, он выглядел очень энергичным и уверенным в себе – и вчерашний допросчик. Судя по желчному выражению его лица, карьерный рост откладывался на неопределенный срок. Смерив Лефевра презрительным взглядом, он пододвинул к нему папку с бумагами по делу и процедил:
– Распишись, где галочка. Или палец приложи.
Лефевр предпочел промолчать. Бог с ним, пусть полает напоследок. Он бегло прочел выписку из своего допроса и, взяв перо, поставил подпись на строчке своего имени. Допросчик придвинул к себе папку и хмуро осведомился:
– Жалобы на дурное обращение есть?
Лефевр не сдержал усмешки и ответил:
– Никак нет. Отдохнул, как на курорте.
Гуле протянул ему большой бумажный сверток и сказал:
– Государь назначил тебе личную аудиенцию. Вот, я принес тебе вещи, переоденься.
В свертке обнаружилась личная форма со споротым золотым шнуром. «Ага, все-таки лишили меня и чинов, и званий», – с каким-то нервным весельем подумал Лефевр. Допросчик собрал свои бумаги, напоследок смерил Лефевра и Гуле каким-то непонятным темным взглядом и покинул помещение.
– Я сделал все, что мог, Огюст-Эжен, – негромко признался Гуле, помогая Лефевру справиться с рукавами: правая рука плохо слушалась после общения с пыточным станком. – Теперь только если государь вмешается, потому что твои дела очень плохи. По официальной версии, ты навел морок на принца и убил его. И убил Алиту, когда она тебе отказала.
– Да, этот хмырь вчера очень четко все изложил, – сказал Лефевр, застегивая пуговицы. – Гербренд, дружище, будь осторожен. А то рядом на эшафоте встанешь, за рьяное пособничество злонамеренному ведьмаку.
Гуле только отмахнулся.
– Не имеет значения, – произнес он. – Я всегда сражался за правду. Хорошо еще, государь согласился тебя выслушать. Этот тип намеревался выдирать из тебя правду клещами.
– Это уж точно, – согласился Лефевр. – У нас в допросных и не такие, как я, начинают говорить.
Потом Лефевра вывели из здания и засунули в черный экипаж, перевозящий преступников. В стенку экипажа тотчас же стукнулось что-то тяжелое, брошенное кем-то из зевак. Лефевр успел заметить, что возле выхода собралось несколько дюжин неравнодушных горожан, жаждавших правосудия и готовых вершить его своими руками.
– Убивец! – заорала какая-то женщина, судя по говору, из простонародья. – Убивец проклятущий!
– Ведьмак поганый!
– Тварь!
Наверняка официальная версия еще вчера попала во все газеты. В стенку экипажа ударило еще что-то, и кучер поспешно хлестнул лошадей, не желая попасть под очередной гостинец. Зеваки заорали и заулюлюкали. Полицейские сделали вид, что ничего не происходит, но по их лицам было ясно, что они очень даже не против присоединиться к орущей толпе.
Лефевр вздохнул и откинулся на неудобную спинку сиденья. Теперь надо было просто ждать.
Государь снова встретил его в розарии, тихом и темном. Все розы, и отцветающие, и только выпустившие бутоны, были безжалостно срезаны. В оранжерею пришла зима. Коротким равнодушным жестом Ахонсо отпустил конвой, который привел Лефевра, и негромко проговорил:
– У меня мало времени, Огюст-Эжен. Садитесь.
Лефевр послушно опустился на соседнюю скамью. Ахонсо действительно выглядел очень плохо. Он сильно сдал, осунулся и почти ничем не напоминал владыку, который только позавчера принимал Лефевра на этом же самом месте. Тогдашний человек был государем, а нынешний – несчастным отцом, потерявшим детей.
– Примите мои соболезнования, государь, – искренне сказал Лефевр. – Мне действительно очень жаль.
– Напрасно я вас не послушал, – вздохнул Ахонсо. Его взгляд был пуст: государь в одно мгновение утратил смысл жизни. У него остались дети, остались его страна и народ, но он словно забыл об этом. – Надо было просто взять и вывезти всех из дворца, а не объявлять готовность номер один. И вот кто-то сумел спастись, а кто-то… – он опустил голову и не закончил фразы.
– Мы оба сделали все, что могли, – произнес Лефевр. – Мы ведь не знали, что получится именно так. И не знали, откуда придет беда.
– На все воля Господа, – произнес Ахонсо. Подняв руку, он сорвал лист с темного розового куста и принялся задумчиво скручивать его в трубочку. В этом усталом жесте было столько одиночества и опустошения, что Лефевру захотелось закричать от боли. – Я читал отчеты экспертов, выслушал всех выживших свидетелей… Как умер Рекиген?
Стараясь щадить чувства государя, Лефевр рассказал о последних минутах жизни принца в максимально осторожных выражениях. Когда он умолк, Ахонсо устало выронил измятый листок и спросил:
– Рекиген действительно был одержим?
– Да, – ответил Лефевр. – Мне кажется, он осознавал все, что с ним происходит, и пытался сопротивляться, но не мог. Смерть стала для него избавлением и благом.
Ахонсо покачал головой.
– Я так и думал. Бедный мальчик…
Некоторое время они молчали, потом государь позвонил в колокольчик, и личный помощник сразу же прибежал с несколькими бокалами, наполненными разноцветными жидкостями. После того, как Ахонсо принял лекарства и отпустил помощника, он спросил:
– А Алита? Она жива?
Лефевр утвердительно кивнул.
– Да, ваше величество. Она жива и здорова, с ней все в порядке. Но ее больше нет в Сузе, и она не вернется.
Тусклый взгляд Ахонсо на мгновение прояснился.
– Это хорошо, – сказал он. – Я рад, что она спаслась. Ты изыскал способ вернуть ее домой?
– Да, ваше величество.
Ахонсо нахмурился, что-то припоминая, а потом произнес длинную фразу на незнакомом языке, гулком и трескучем, и вопросительно взглянул на Лефевра. Тот только руками развел.
– Простите, государь. Не понимаю.
Губы Ахонсо дрогнули в печальной улыбке. Лицо осталось прежним – застывшей маской горя.
– Это слова на родном языке бабушки Криштины, – объяснил он. – Старая пословица ее настоящей родины. Когда Господь отнимает у нас любовь, он всегда дает нам надежду.
Лефевр вздохнул. Для него вся надежда иссякла в тот момент, когда угасло золотое сияние артефакта, а простенький глиняный шарик, мертвый и лишенный всех сил, упал на ковер и закатился под диван. Сердце неожиданно кольнуло толстой тупой иглой, и Лефевр подумал, что если хваленое здоровье подведет его и он умрет прямо здесь, на скамье под розовым кустом, лишенным цветов, то это будет самым достойным финалом его горькой истории.
– У меня больше нет надежды, государь, – с неожиданной тоской признался Лефевр. – Все кончено. Она не вернется.
Ахонсо понимающе качнул головой.
– Не отрекайтесь так поспешно, Огюст-Эжен, – посоветовал он и вынул колокольчик. – Суд над вами через два дня?
Вместе с личным помощником пришел и конвой – аудиенция подошла к концу. Лефевр поднялся и произнес:
– Да. Но это уже не имеет значения.
Государь вздохнул и задумчиво погладил латунный бок колокольчика.
– Вы сделали все, что было в ваших силах, Огюст-Эжен, – сказал Ахонсо и прикрыл глаза, давая понять, что устал и не нуждается в продолжении беседы, словах и заверениях. – Прощайте.
Южная часть Сузианского материка, несмотря на практически вечное лето, считалась медвежьим углом. Бедная каменистая почва не славилась урожаями, жители в массе своей тратили время на вендетту, и цивилизация добралась в эти края совсем недавно – нормальную канализацию и дороги здесь увидели только пять лет назад.
Но Лефевр считал это место настоящим курортом. Солнце, таинственные сапфировые глубины моря и относительное сочувствие обитателей здешних мест жалкой судьбе ссыльного – что еще нужно, чтобы скоротать один день, и еще один, и еще…
Теперь он жил при местной церкви, и тонкий белый шпиль колокольни, вонзавшийся в выцветшее небо, был первым, что видел Лефевр, просыпаясь. Приговор, вынесенный полгода назад, включал в себя ежедневное присутствие на всех службах и еженедельное покаяние. Обитатели поселка довольно быстро привыкли к нескладной высокой фигуре государева преступника, который до начала службы сидел на паперти с молитвословом в руках, а потом стоял в самом дальнем углу церкви и последним подходил причаститься святых даров. Иногда Лефевру казалось, что ему сопереживали в