– Правильно, – кивнула я. – Денег нам и так не хватает.
– И ты тоже не должна никому об этом говорить, Элиза. Слышишь меня?
– Да, маменька.
– Как скверно, что мне придется написать твоему отцу, что ты проводишь столько времени с этим… с этим…
– С Беном, маменька.
– Да, уж отец-то тебя вразумит.
– В том, чтобы проводить время с лучшим другом нет ничего предосудительного, – ровно произнесла я, но ее признание в том, что она опять намерена пожаловаться отцу, меня разозлило.
– Это ты так думаешь, – раздраженно фыркнула она. – Я твоя мать, Элиза, и я хорошо тебя знаю. Ты до того любишь все живое – людей, растения, всякую Божью тварь, – что, я боюсь, не сумеешь распознать границу, прежде чем ее перейти. Сколько таких границ ты уже перешла? А я ведь вижу, как он на тебя смотрит.
У меня внутри все похолодело, и я порывисто повернулась к матери, сделав вид, будто возмущена ее инсинуациями. Но по правде говоря, я была потрясена ее метким замечанием.
– О, я вас умоляю! – Мне с трудом удалось это выговорить, потому что в горле встал ком. – Если он мой лучший друг, значит и я для него тоже лучший друг. Не более того. К тому же… – продолжила я, хотя горло у меня сдавило еще сильнее от того, что я собиралась сказать. – К тому же куда больше времени, чем со мной, он проводит с Сарой. Возможно… – Я закашлялась и подошла к камину. Мне долго не хотелось этого замечать, но я должна была признать, что живот Сары заметно округлился. – Возможно, именно там и кроются истинные страсти, на которые вы намекаете.
Маменька скривила губы.
– Ни на что подобное я не намекаю. Я всего лишь хочу сказать, что он смущает умы других негров. Господи боже, ты представляешь, что они себе думают, когда видят, как один из них разгуливает по плантации с хозяйкой и она относится к нему как к равному?
Я не ответила.
– Поскорее бы уже твой отец забрал нас к себе на Антигуа, – вздохнула маменька.
– Вы не хуже меня знаете, что об этом не может быть и речи. Отцу необходимо, чтобы плантации приносили доход – от этого зависит его карьера.
– Вот именно. И если дохода не будет – а я что-то особых успехов не наблюдаю, – нам так или иначе придется вернуться на Антигуа. Так зачем же тратить столько усилий на то, чтобы удержаться на плаву?
– Не удержаться на плаву, а расширить производство и увеличить прибыль. Потихоньку у нас это начинает получаться, хоть и очень медленно.
«Мы всё поставили на одну карту», – мысленно добавила я. Идея поставить на эту карту принадлежала мне и только мне, бремя нашего будущего успеха зижделось на моих хрупких плечах.
Я подошла к столу, перебрала бумаги, нашла ту, что искала, и села рядом с матерью.
– Ради вашего успокоения насчет уроков для негритянских детишек я прочитаю, что в точности говорится в законе.
Поудобнее устроившись на диванчике, я откашлялась и принялась читать вслух текст документа, который тщательно скопировала у Чарльза Пинкни:
– «Отныне постановляется вышеуказанными уполномоченными лицами, что всякий и каждый, чем бы он ни являлся…»
– «Всякий» и «каждый» – это одно и то же, – перебила маменька. – И правильно сказать «кем», если речь идет о людях.
– О людях, – кивнула я с улыбкой и продолжила: – «… Чем бы он ни являлся, кто впредь возьмется учить или подвигнет учиться писать раба, или же поставит раба, обученного писать, выполнять обязанности писца в каком бы то ни было деле, связанном с письмом, за сей поступок будет приговорен к взысканию с него суммы, составляющей сто фунтов». – Я закончила и опустила документ себе на колени.
Маменька молчала.
– Видите? Я не нарушаю закон, поскольку учу детей читать, а не писать. Иначе как они узнают о Господе нашем, ежели не сумеют прочесть Библию? – На последних словах я взяла ее за руку.
– Ты очень, очень умная девочка, Элиза. Тебе надо было родиться мальчиком. – Мать сокрушенно покачала головой – так, будто она не справилась с чрезвычайно простой задачей.
Порой я понимала ее чувства, а порой готова была наброситься на нее с упреками. Иногда мне казалось, что я родилась девочкой, а не мальчиком по какой-то глупой случайности, но чаще я недоумевала, почему в моей жизни из-за этого все должно быть по-другому – какая разница, мальчик я или девочка? Но разница была.
– Просто чтобы вы знали, маменька: я не нарушаю вышеупомянутый закон, но есть множество других, которые мы уже нарушили, и вам не стоит об этом распространяться, иначе нас разорят штрафами. К примеру, рабам не дозволяется выращивать что-либо на земле для личных нужд…
– Какая нелепость!
Я усмехнулась в ответ на маменькин возглас и продолжила:
– Не дозволяется собираться группами по какому-либо поводу…
– Даже для похода в церковь?
– Да.
– Но мне и в голову не приходило…
– Не дозволяется играть на музыкальных инструментах и носить хорошую одежду, – докончила я и подумала о кафтане, который был на Бене в день приезда. Сейчас он, конечно, одевался более подходящим образом для работ в поле.
– Ты хочешь сказать, что все это противозаконно?
– Да, противозаконно.
– И на нас еще никто не донес?
Я вздохнула и пожала плечами:
– Могу лишь предположить, что наши соседи, как и мы, находят эти законы нелепыми. Не знаю, каковы на сей счет настроения в городе, но Чарльз Пинкни со мной согласен.
– А он весьма сведущий юрист и не стал бы нас вводить в заблуждение. Он очень тепло относится к тебе, Элиза.
– И я к нему так же.
– Ума не приложу, кто придумал столь смехотворные законы, – покачала головой маменька. – Какие-то паникеры, надо полагать. Что ж, надеюсь, их отменят, когда люди поймут, что это сущая чепуха.
Раздался стук в дверь, а затем тенорок Николаса Кромвеля:
– Леди, вы позволите войти?
Я возвела очи горе и нехотя откликнулась:
– Входите!
Кромвель был все тем же надменным занудой, но за прошедший год мы все более или менее свыклись с его присутствием на плантации и за семейным столом – так или иначе он вносил хоть какое-то разнообразие в будни трех обитательниц усадьбы, вечно недовольных друг другом.
– Как у вас тут уютно! Я нынче вечером промерз до костей. – Кромвель сразу направился к камину, вытянув руки к пламени.
– Не желаете рома? Нам его прислали с Антигуа. Элиза, налей гостю выпить, будь добра.
– Конечно. – Я подошла к серванту и сняла крышку с графина. – Итак… как продвигаются наши дела?
Кромвель, гревшийся у огня, обернулся:
– Я только что произвел проверку сделанного за день. Надеюсь, чаны для индиго будут поставлены через пару дней. Основной чан нужно будет сразу наполнить водой и поддерживать определенную температуру. Время собирать сырье настанет не сегодня завтра, и мы должны пребывать в полной готовности.
Я знала Бена, а потому не сомневалась, что сбор листьев индигоферы и производство красителя – своего рода искусство, требующее соблюдать точную меру во всем, но Кромвель наводил столько тумана и так пыжился, когда отвечал на мои вопросы, что невозможно было не закатить глаза.
– Чудненько, – хмыкнула я. – Мы так вам благодарны и страшно волнуемся из-за первого опыта с индиго – ведь от его успеха зависит, удастся ли нам наладить крупное производство.
Кромвель, шагнув мне навстречу, взял протянутый бокал с ромом.
Маменька кашлянула и поднялась с диванчика.
– Куда вы? – спросила я.
– О, я оставлю вас поговорить о делах наедине. Устала что-то.
Я, нахмурившись, подошла к ней.
– Идемте, я вас провожу. – Мне вовсе не хотелось оставаться наедине с нашим консультантом. – Мы с мистером Кромвелем можем обсудить дела утром.
Когда Квош закончил строить навес для уроков чтения, я попросила его каждое утро за час до рассвета приходить в рабочий кабинет моего отца. Квош кивнул, не спросив зачем.
В первое утро он тискал в руках шляпу, которую надевал в поле, и настороженно озирался, тем не менее молча проследовал за мной через холл в кабинет, где я уже зажгла маленький светильник. У стены, не занятой книжными полками, я поставила бок о бок два стула перед маленьким столиком в форме полумесяца.
Квош неуклюже переминался с ноги на ногу, глядя на стулья и книги, за которыми не видно было второй стены.
– Будем учиться грамоте, Квош, – тихо пояснила я.
Он взглянул мне в глаза, и я ободряюще улыбнулась:
– Потихоньку. Сначала проверим твои знания и будем отталкиваться от них, хорошо? – Я указала на один из стульев. – Садись.
Квош все еще колебался, на его лице отражался мириад сомнений, и мне оставалось лишь надеяться, что среди этих чувств нет недоверия ко мне. Наконец его внутренний спор с самим собой вроде бы разрешился. Квош принял решение и, сделав шаг вперед, осторожно опустился на стул.
У меня был простенький букварь, по которому когда-то училась Полли – он каким-то чудом проделал с нами долгий путь с Антигуа. Негритянским детишкам я его не дала, а то они его мгновенно затрепали бы.
Сделав глубокий вдох, я села рядом с Квошем и открыла книгу на первой странице, где были напечатаны все двадцать шесть букв английского алфавита. Я указала на букву «Би»:
– Знаешь, как это произносится?
Квош посмотрел на букву, затем на меня:
– Бен? – спросил он.
– Почти, – ободряюще кивнула я. – Имя Бена начинается с этой буквы. Но всего в его имени три буквы. – Я показала, какие, называя каждую. – Буква «Би» соответствует звуку «б» и произносится слитно с другими. Когда ты узнаешь, как звучат все буквы, сможешь читать.
Почти так. Всякие сложности я решила оставить на потом, если мы до них доберемся.
На первых уроках время пролетало быстро, но я не манкировала остальными своими обязанностями и в поле проводила столько же времени, как и раньше.
Квош, наделенный живым умом, все схватывал на лету и не уставал меня удивлять своей смекалкой, а также способностями к арифметике, которую я включила в нашу программу к концу первой недели.