– Что на тебя нашло? – проворчала маменька, и я поймала себя на том, что улыбаюсь, подставляя лицо ветру.
От мыслей о процветании нашей семьи и о том, как отец будет мною гордиться, кругом шла голова. Мало того – мой успех принесет огромное благо всей колонии. И мистер Пинкни будет весьма впечатлен, узнав, насколько я преуспела в своем начинании.
– Так в чем же дело? – не отставала маменька. – Я думала, после того как вчера вечером ты не сделала ни малейшего усилия, чтобы очаровать какого-нибудь холостяка, тебе сегодня будет хоть немножко стыдно.
– Никто не проявил ко мне интереса, мама, – отозвалась я; неизменная тема замужества мне изрядно надоела.
– Если уж эта замухрышка Мэри Шардон сумела обзавестись мужем, пусть он уже и преставился, ты-то могла бы хоть попытаться.
– Маменька! – ужаснулась я. – Мы каждый вторник ездим к Мэри и ее родителям, пользуемся их гостеприимством, а вы так о ней говорите? Она, между прочим, моя подруга!
– Я говорю чистую правду. Посмотреть на нее да послушать… Серая мышь во всех отношениях. Право слово, Элиза, для нас с твоим отцом сущее оскорбление то, как ты себя ведешь.
– И как же я себя веду?
– Якшаешься с рабами, обращаешься с ними как с ровней. О тебе уже судачат повсюду, знаешь ли. Прошлым вечером я всякого наслушалась. Люди шептались у нас за спиной. Ты могла бы блистать на балу, но все испортила своим поведением.
У меня защипало глаза – слезы навернулись от обиды.
– Почему вы не хотите гордиться мной и тем, что я делаю для нашей семьи? Я не знаю, как можно вести себя иначе. Я не могу притворяться глупышкой из светского общества ради собственной выгоды. Да у меня это и не получится. – Голос мой задрожал. – Почему вы не можете просто любить меня за то, что я ваша дочь, такая, какая есть, мама?
Я знала, что ее представления о моем благе расходятся с моими собственными, я была с ней категорически не согласна, но это не мешало мне чувствовать себя ребенком, отвергнутым матерью.
– Папенька все понимает. Он меня любит.
Мать тяжело вздохнула:
– Любовь тут ни при чем, Элиза. Дело в другом.
– Мне жаль, что вы считаете мой интерес к земледелию и мою решимость помочь нашей семье проклятием, а стремление быть порядочным человеком – недостойным поведением. Я не стану меняться ради вас, маменька, или ради других. Но когда мы вернемся домой и вы увидите нашу первую партию индиго, вы все поймете. Отец будет мною гордиться. Не нужен мне никакой муж!
– Элиза, милая, ты умная девочка. Слишком умная на свою беду, я бы сказала. Ты живешь в воображаемом мире. Делай что должно для своего отца, старайся ради нашей семьи. Но если у тебя не будет мужа… – Она сделала паузу и смерила меня многозначительным взглядом. – У тебя не будет ничего.
– Это не правда! Я…
– Это правда. Что ты себе намечтала? Что ты так хорошо будешь управлять делами на плантациях отца и в результате он передаст свои владения тебе? – Она рассмеялась. – Помимо прочего, эти земли в долгах до последнего дюйма.
У меня в голове вдруг сделалось пусто. Я ненавидела споры с матерью. И чем дольше такие споры продолжались, тем беспомощнее и бесполезнее казалась я самой себе.
– Это неважно, – выговорила я. – В следующем году благодаря индиго мы сможем избавиться от долгов…
– Твое распроклятое индиго нас не спасет! – взвизгнула мать, брызнув слюной.
Я вздрогнула.
– И никто не позволит тебе владеть землей, Элиза, потому что ты женщина!
Ошеломленная этой внезапной вспышкой ярости, я не знала, что сказать.
Мать смотрела на меня злыми глазами. Радужка у нее была того же цвета, что у меня, но белки казались чуть желтоватыми.
– Никто никогда не позволит тебе владеть землей. Никогда.
Я сглотнула.
– Понимаю, маменька. Но я…
– Правда? Ты понимаешь это, Элиза? Если тебе нужна земля, придется выйти замуж за того, у кого она есть. И ты сразу перестанешь быть посмешищем.
– Отец верит в меня. Он сам прислал к нам консультанта, мастера индиго! Разве он сделал бы это, если бы не верил в успех нашего предприятия?
– Он пошел у тебя на поводу, поскольку чувствует свою вину за то, что заставил тебя поверить, будто ты можешь стать тем, чем не являешься.
Я помотала головой. Папенька не мог совершить такую глупость! Он умеет признавать свои ошибки. Если бы он считал, что я не справляюсь, непременно написал бы мне об этом в открытую.
Мать грустно улыбнулась:
– Это правда. К моему сожалению.
– Вы меня обманываете. Отец всегда позволял мне работать на его земле. Я нужна ему. И Джорджу понадобятся мои советы. Особенно по поводу индиго. А если я преуспею, то, возможно, смогу сама выбрать себе мужа, – добавила я под конец, чтобы потрафить ее неутолимому желанию выдать меня замуж.
Маменька опять рассмеялась и покачала головой:
– Не будет у тебя никакой земли, на которой можно «работать», и задолго до того, как ты наконец поймешь, что тебе действительно нужен муж. Впрочем, это уже не имеет значения. Мы возвращаемся на острова.
– Вовсе нет. Откуда у вас эта идея? Помимо прочего, там сейчас опасно из-за нападений испанцев.
– Опаснее, чем здесь, учитывая постоянную угрозу восстания рабов? А испанцы нам повсюду угрожают – и там, и тут. Зато на Анигуа мы, по крайней мере, будем под защитой твоего отца.
– Он не согласится на наш переезд. – Я глубоко вдохнула холодный сырой воздух, надеясь, что это меня взбодрит.
– Согласится, когда узнает, что у тебя ничего не получилось и нам придется заложить последнюю плантацию – Гарден-Хилл. Иначе что мы тогда будем делать? – Мать удовлетворенно улыбнулась, как будто считала, что выиграла спор.
Я ничего не ответила. У меня все получится. Уже почти получилось. Гарден-Хилл вне опасности. Последний урожай риса на подходе, и он даст нам возможность продержаться до следующего года.
Когда мы уже подплывали к причалу Уаппу, я увидела, что Того и Квош беспокойно расхаживают по берегу туда-обратно в ожидании нас. Должно быть, Лиль-Гуллу выставили дозорным, он заметил нашу лодку издалека и предупредил их.
Мой настрадавшийся от морской болезни желудок опять свело судорогой, от эмоционального всплеска кружилась голова, я чувствовала опустошение, и нервы натянулись до предела, когда мне показалось, что люди на берегу охвачены скорее тревогой, нежели радостью.
Лодка ткнулась в маленький деревянный причал, и черные руки ловко пришвартовали ее. Ветер усилился, на обычно безмятежных волнах залива уже вскипала пена. Если бы после бала мы хоть ненадолго задержались с отплытием из порта Чарльз-Тауна, могли бы никогда и не добраться до плантации.
Я ухватилась за протянутую руку Квоша, выскочила на причал из качающейся лодки и повернулась, чтобы помочь маменьке. Мы промокли и дрожали на промозглом ветру, у обеих зарумянились щеки от холода, у меня покалывало уши.
– Эсси, проводи маменьку, – поспешно распорядилась я и повернулась к двум мрачным мужчинам, ждавшим моего возвращения. – Итак, что стряслось? – Я стиснула зубы, но, не дождавшись ответа, продолжила: – Что-то с индиго? Ладно, идемте в дом греться, – добавила я до того, как прочла подтверждение своих опасений на лице Квоша.
Шторм приближался, совсем потемнело.
Квош нахмурился и покачал головой, отказываясь следовать за мной в дом:
– Давай, Того. Расскажи хозяйке.
Того посмотрел на меня, затем перевел взгляд на маменьку. Та, недолго поколебавшись и тревожно взглянув на небо, повернулась и торопливо зашагала прочь – пышные юбки мели позади нее мокрую траву.
– Кромвель и Бен поругались, – сказал Того, нервно схватившись за висевшей у него на шее челнок, которым он пользовался для плетения корзин и сетей из камыша.
Квош кивнул:
– Того думает, это из-за индиго.
– Где Кромвель? – нахмурилась я.
– В доме. – Квош ткнул пальцем в сторону нашей усадьбы.
Я кивнула, благодаря одновременно Того и Квоша за то, что сообщили мне новость.
– Теперь идите греться и скажите, чтобы все укрылись в хижинах. Не хочу, чтобы кто-то продолжал работать в поле в такую погоду. Слышите?
– Да, хозяйка.
Я поплотнее закуталась в шаль и поморщилась, когда первые тяжелые капля дождя упали мне на лоб, а затем побежала к веранде, чтобы успеть, пока не начался ливень. В доме Эсси тотчас захлопотала вокруг меня, дверь громко захлопнулась позади.
Откуда-то справа доносились голоса. Оказалось, из отцовского кабинета. Когда я вошла, там потрескивал в камине огонь, маменька стояла рядом, протягивая к нему озябшие руки. А в кресле расположился Кромвель. При моем появлении они сразу замолчали.
Кромвель не только не поздоровался со мной, но даже не посмотрел в мою сторону. У меня неприятно засосало под ложечкой.
– Надо бы переодеться, мы промокли, – сказала маменька. – Мэри-Энн уже приготовила нам сухие вещи наверху. Но думаю, я останусь в постели – голова тяжелая. Скажешь, чтобы ужин мне принесли в спальню, дорогая?
– Конечно, – кивнула я.
В воздухе витала неловкость, казалось, что здесь очень душно – и вовсе не от того, что мне мешало дышать тяжелое промокшее шерстяное платье для путешествий. Душно было от невысказанных слов, потому что я прервала их разговор.
Маменька кивнула Кромвелю. Тот ответил ей таким же кивком, и она покинула кабинет.
– Итак, – нетерпеливо начала я, заняв ее место у камина. – Что случилось?
– Все шло по плану.
– И что вы сделали? – Я повернулась и уставилась ему в лицо. Меня трясло, но я убеждала себя, что мурашки бегут по коже от того, что я с холода попала в тепло. Так или иначе, взгляда я не отводила.
– В смысле? – нахмурился Кромвель.
Я молча ждала ответа.
Его лицо ничего не выражало, однако он вдруг поднялся с кресла и сделал шаг ко мне.
Я невольно попятилась.
Кромвель осклабился:
– Как вы узнали?
Мои худшие опасения подтвердились – с индиго произошло что-то ужасное.