– Что? – спросила я, озадаченная одинаковым выражением их лиц, на которых были написаны испуг, недоверие и тревога.
Впрочем, я и сама не узнавала себя, смиренно опустившую руки.
39
Небо уже не грозило задавить нас тяжелыми тучами – оно было синее и холодное. Солнечные зайчики исполняли бесхитростный танец на воде цвета индиго. Когда мы одолели уже успокоившуюся Эшли-Ривер и входили из устья в залив Уаппу, направляясь к дому, я была другим человеком.
Я покидала плантацию с надеждой в сердце, а возвращалась с пустотой в груди, будто сердце оттуда вынули. Пустота заполнилась грузом моих ошибок и неудач. Мне казалось, что, если я случайно упаду за борт, этот груз утянет меня на дно быстрее, чем отяжелевшее от воды пышное платье.
Я написала отцу о лодке с плантации Гарден-Хилл, о потере урожая риса и о гибели «того самого негра». Я не могла назвать его Беном, отец и так догадается, когда прочтет. Это было не письмо, а сухой отчет о событиях, лишенный цветистых фраз и сантиментов.
Отныне всегда так будет – без сантиментов, – потому что какую-то часть моей души словно заперли на замок, скрутили и опечатали, и трогать печать нельзя было ни в коем случае, иначе я бы не справилась с последствиями.
Когда чернила в письме отцу высохли, я снова взяла перо и старательно зачеркнула слова «того самого», оставив просто «негра».
Я спряталась от мира на нашей плантации, узнавала о том, что происходит вокруг, лишь из редких посланий и ждала, когда врачеватель-время сделает свою работу. Но время никуда не спешило. Я чувствовала себя бабочкой, пришпиленной к полотну, сотканному из моих собственных ошибок.
Дорогая мисс Бартлетт,
путешествие наше было приятным, заняло всего час, и мы благополучно прибыли домой. Надеюсь, и Вы с миссис Пинкни не менее удачно добрались из Бельмонта. Однако сейчас это место более не кажется мне таким чудесным, как в ту пору, когда я его покидала, ибо я лишилась компании, украшавшей его своим присутствием.
Чувствую себя потерянной. То, что раньше представлялось ясным, сделалось туманным. Всё больше и больше обращаюсь к вере. Возможно, христианское учение – всего лишь иллюзия, однако я охотно приму сию иллюзию за истину и буду крепко за нее держаться. Ведь если все веруют, что она истинна, возможно, так оно и есть.
Искренне Ваша,
Э. Лукас
Дорогая миссис Пинкни,
к своему великому утешению, я узнала, что Вы оправились от недомогания, одолевавшего Вас в то время, когда я была в городе. Надеюсь, впредь болезни будут обходить Вас стороной.
По возвращении мне всё здесь кажется унылым и безжизненным. Я задумалась, что же переменилось на плантации, каковая раньше была столь любезна моему сердцу и побуждала оставаться равнодушной к увеселениям большого мира. В итоге я заключила, что перемены произошли вовсе не здесь, а во мне самой…
Мои прежние у стремления были тщетными. Сколь безрассудна должна быть девица, дабы увлечься подобными глупостями! Но дружба Ваша всегда была и остается мне опорой.
Элиза Лукас
Достопочтенному Чарльзу Пинкни, эсквайру
Полагаю, мне стоит извиниться не столько за долгое молчание, сколько за то, что осмеливаюсь Вам писать… Давеча я так сильно простыла, что сил не было голову поднять, и перед глазами все плыло – не могла написать ни строчки…
Впрочем, мисс Бартлетт, должно быть, назовет Вам истинную причину моего недуга. Отныне я корабль без руля и ветрил.
Вы как-то сказали, что счастье недостижимо в земной жизни, и я с готовностью подпишусь под этой истиной…
Маменька просит передать, что ей совестно за причиненные Вам нашими людьми неудобства.
Искренне Ваша,
Элиза Лукас
Полковнику Лукасу
Уповаю на Вашу справедливость и понимание, ибо вестей от меня в последнее время Вы не получали в силу непредвиденных обстоятельств.
Ваша покорная и почтительная дочь,
Элиза Лукас
40
Меня навестила Сара. Она еще больше исхудала и будто упала духом, с тех пор как я видела ее в последний раз.
Я закрыла томик Джона Локка[9] и безучастно ждала, что она скажет. Чтением я пыталась занять себя для того, чтобы отвлечься от собственных мыслей.
Сара молчала. Стояла, повесив голову, и комкала руками платье с двух сторон.
– В чем дело? – спросила я и вспомнила, как она когда-то стояла на том же месте, здесь, в кабинете, дерзко глядя мне в лицо и отказываясь помогать с индиго. Потом она смилостивилась, но толку из этого не вышло. Я до сих пор не знала, действительно ли она владеет знанием о том, как изготовить краситель. Впрочем, меня это больше не интересовало. – Говори.
– Это мои чары подействовали.
Я вздохнула:
– О чем ты?
– Я наложила проклятие на то, что ты больше всего любишь. – Она взглянула на меня широко открытыми глазами; пальцы ее по-прежнему нервно сжимались и разжимались.
– Я не верю в колдовство, Сара. Я верю в Бога.
Она покачала головой:
– Это случилось из-за меня. Я виновата.
– Сара, – сказала я, начиная испытывать раздражение, – мы не смогли получить индиго вовсе не из-за тебя. Я уже выяснила, что случилось, и точно знаю виновников. Там целый список, но тебя среди них нет.
– Я говорю не об индиго. О Бене.
Имя, сорвавшееся с ее губ и громко прозвучавшее в тихом кабинете, было как пощечина – я даже невольно дернула головой и сбилась с дыхания.
– Пошла вон, – сумела я выговорить спустя несколько секунд.
Но Сара вместо этого опустилась на колени.
– Что ты делаешь? Встань!
Она низко склонила голову.
– Что за нелепость! Это просто смешно! Сара, встань сейчас же!
Упрямица не пошевелилась, и я в сердцах с грохотом бросила книгу на стол.
Что происходит? Сара склонилась передо мной? Это что, она так извиняется? Сцена была настолько драматичной и неловкой, что я вскочила и выбежала за дверь кабинета. Мне нужен был свежий воздух.
По дороге к выходу на веранду я передумала и поднялась в свою спальню, оставив Сару в молитвенной позе на полу кабинета.
В спальне я застала Эсси за уборкой – она тоже ползала на коленях по полу, выметая щеткой пыль из-под моей кровати.
– Боже, это ты, дитя? – охнула Эсси от неожиданности и, прижав руку к груди, села на пятки – голые, розовые, растрескавшиеся.
– Вы что, все сговорились сегодня? – чуть не всхлипнула я и рассказала ей про Сару.
Эсси выслушала меня молча, но никак не прокомментировала. Спустя некоторое время я заглянула в кабинет и с облегчением обнаружила, что Сара ушла. Оглядевшись, я удостоверилась, что там все осталось, как прежде. У оружейного шкафа опять приоткрылась дверца – я подошла и плотно ее затворила. Потом решила продолжить чтение. Сердце у меня ныло.
Дорогая мисс Бартлетт,
я уже говорила Вам, что видела комету? Возможно, это была та самая комета, каковая, по предсказанию сэра Исаака Ньютона, должна появиться в 1741 году и уничтожить весь мир. Правда, он не уточнил, сколько времени ей потребуется, чтобы до нас добраться.
Размышления о скоротечности человеческой жизни меня более не удручают, и я лишь надеюсь, что не повергла Вас в уныние своими прежними посланиями. Разуму противна сама мысль о том, что душа может расстаться с телом, но христианская вера в великой мере помогает превозмочь страхи.
Элиза Лукас
Дорогая мисс Бартлетт,
в ответ на Ваши расспросы о комете сообщаю: комета похожа на очень большую звезду с хвостом. Издалека она не более пяти-шести футов длиной, но истинные ее размеры, должно быть, баснословно велики. Хвост бледнее самой кометы и напоминает Млечный Путь.
Сияние кометы было столь ослепительным, что я не могу рассказать Вам о ней более подробно, как Вы просите. Однако же, полагаю, недаром она целомудренно показывается только ранним утром, не позволяя иным праздным взорам рассмотреть себя во всем великолепии, ибо эта привилегия даруется лишь тем немногим, кто готов приложить усилия, дабы ее снискать.
«Во что она была наряжена?» – спрашиваете Вы. Наверное, сумей я разглядеть ее наряд, это было бы женское платье. Ибо если некий смертный был обратен в оное небесное светило, отчего это не могла быть женщина?
Так или иначе, свет кометы показался моему неискушенному взору вполне естественным и исходящим от нее самой. Черпает ли она свет у Солнца, не могу Вам сказать, ибо обладаю слишком скромными познаниями в астрономии.
Искренне Ваша,
Элиза Лукас
Дорогая мисс Бартлетт,
могу Вас заверить: любование кометой не единственное удовольствие, каковое Вы упустите, коли будете нежиться в постели до позднего утра. Как и любая вредная привычка, эта подчиняет нас себе тем быстрее, чем охотнее мы ей поддаемся. Во-первых, теряя впустую столько времени, мы тем самым теряем часть собственной жизни. Во-вторых, это попросту вредно для здоровья. В-третьих и в-последних, мы таким образом лишаемся самых приятственных часов дня.
Одна пожилая леди, живущая по соседству с нами, частенько бранит меня за то, что я встаю слишком рано, в пять утра, – дескать, она сильно за меня переживает, ибо из-за этого я могу так никогда и не выйти замуж, поскольку буду выглядеть старше своих лет.
Отчасти я с ней согласна – если ей кажется., что я выгляжу старше, так оно и есть на самом деле, ведь чем дольше мы бодрствуем, тем дольше живем. Сон до того похож на смерть, что спящий и не живет вовсе, а просто дышит.
С этим письмом возвращаю мистеру Пинкни его книги и буду весьма обязана, если он пришлет мне еще сочинения Вергилия. Кстати, та же пожилая леди ополчилась на мой круг чтения и давеча хотела бросить в камин мой экземпляр «Жизнеописании» Плутарха! Говорит, она серьезно опасается, что чтение сведет меня сума.