[116]. Она могла строчить отцу послания, занимающие до пятнадцати страниц убористого текста, описывая все подробности своих занятий и все новое, что узнавала. Была готова без конца сочинять короткие письма Фрэнку и Джону, чтобы держать их в курсе событий, а также посылать открытки с добрыми пожеланиями их женам и детям. Но когда дело доходило до того, чтобы написать Натаниэлю, она с трудом подыскивала нужные слова. Поднялся ветер, от которого холщовые стенки палатки вздымались и опадали, создавая впечатление, будто та дышит. Маленькое зеркальце Мод раскачивалось на крючке, привинченном к центральному шесту, направляя свет масляной лампы то в один, то в другой угол. Ее верный помощник Гарун, приземистый, молчаливый палестинец, которого она наняла в Иерусалиме, застилал ее походную койку с армейской аккуратностью, так тщательно подтыкая одеяла, что иногда под них трудно было залезать, но в ту ночь она их разворошила и накинула на плечи, чтобы сесть за складной стол и начать писать. Воздух был студеный, сквозняк холодил щиколотки. Ступни замерзли, уши ныли, а на кончике носа то и дело появлялась капля, от которой ей было никак не избавиться, несмотря на прилагаемые усилия. «У вас хотя бы тепло. А у нас был сегодня град», – написала она. Они ехали под градом в течение часа, а тот жалил их руки, лица и заставлял измученных лошадей прижимать уши, пока, к вящему огорчению Мод, она не признала своего поражения и не укрылась под группой худосочных дубов, едва ли подходящих на роль убежища. Они потеряли три часа и потому разбили лагерь далеко от города Мхин[117], где собирались пополнить подходящие к концу запасы провизии. Завтрак предстоял скудный, а лошадям оставалось довольствоваться травой, которую они смогут найти ночью. Волосы Мод и теперь были слегка влажными, а голова совсем онемела. Она отложила в сторону вставочку и принялась дышать на сложенные в пригоршню ладони. Лагерь находился в расселине невысокой скалы, в которой тихонько завывал ветер. Эти звуки казались Мод самыми заунывными на свете. Девушка вслушивалась в них, пока ей не почудилось, будто она различает голоса. Ей казалось, она находится в миллионе миль от всех, кто ее знает и любит, в миллионе миль от дома. На секунду она пожелала, чтобы отец был рядом. А еще ей захотелось, чтобы рядом был Натаниэль, – он бы дрожал от стужи еще больше, чем она, поскольку всегда плохо переносил холод. Она могла бы подшутить над ним, обыграть его в нарды, и от этого ей стало бы веселее. «Путешествия, – это вам не одни забавы и развлечения, правда? – продолжила она. – Радости в них случаются не каждый день». Затем эта фраза показалась ей чересчур пораженческой, и она добавила:
Но в целом, конечно, нет другого занятия, которое нравилось бы мне больше. Отец написал тебе о моей книжке, в которой рассказывается о руинах сасанидских дворцов?[118]С момента публикации на нее было довольно много положительных рецензий, что радует, если принять во внимание трудности, связанные с ее написанием. Конечно, теперь, оглядываясь назад, я вижу, что могла бы написать ее глубже, подробнее и намного лучше, но – совершенству нет пределов, как сказал бы отец.
Она не упомянула о своей надежде, что хорошие отзывы приведут к увеличению продаж, а следовательно, к соответствующим авторским отчислениям. Но пока этого не произошло, ей предстояло написать отцу, чтобы попросить еще денег. Не то чтобы состояние дома Викери серьезно расстроилось от подобных трат. Она просто была немного смущена тем, что потеряла контроль над своими расходами. Мод пожалела, что у нее нет кружки горячего чая, которую можно было бы подержать в руках, чтобы согреть их, но Гарун и другие слуги уже спали, и ей не хотелось их будить.
Она представила себе Натаниэля – таким, каким в последний раз видела его девять месяцев назад на похоронах матери в Линдхерсте: понурым, в черном костюме с чужого плеча, который был ему слишком широк. Его одолжил ему Фрэнк, каждый год прибавлявший в весе. Натаниэль нес гроб вместе с отцом, Джоном, Фрэнсисом, сводным братом Антуанетты и еще одним дальним родственником, которого попросили быть шестым. Мод смотрела, как он выполняет эту обязанность с подобающей случаю торжественностью, в то время как сама она спрашивала себя, действительно ли смерть матери ее огорчила. В последний год жизни Антуанетта погрузилась в еще большую апатию. В июле она слегла с простудой и уже не встала. Ее болезнь не имела четких симптомов и не поддавалась диагностике. Пять врачей один за другим ставили ей самые разные диагнозы, от истерии до водянки и от анемии до злокачественной опухоли. Они перепробовали всевозможные средства, пытаясь ее вылечить, от пиявок и крепкого мясного бульона до настойки опия и ванн с вулканическими водами[119], но все без толку. Один из докторов, третий по счету, отвел Мод в сторонку, прежде чем от его услуг отказались, и произнес: «Мисс Викери, боюсь, ваша мать не поправится, если в ней не пробудится воля к жизни». Отец пришел в ярость, когда она ему об этом сказала. Мод было тяжелее всего смотреть на его страдания, связанные с болезнью жены. Лично ей казалось, что доктор не так уж не прав. Антуанетта лежала, обложенная кружевами и стегаными одеялами из гагачьего пуха. Мод казалось, мать сдувается, с каждым днем уходя все глубже и глубже в подушки, испуская запахи розовой воды, нашатыря и несвежего дыхания. Мод провела с ней многие месяцы, читала вслух, подавала нужные вещи, покорно составляла компанию. Необходимость отложить намеченные путешествия раздражала ее настолько, что она боялась сойти с ума и поэтому решила практиковать сознательное раздвоение личности. Она начала с того, что принялась читать романы и стихи, которые больше всего нравились Антуанетте. Однако больная выказывала так мало признаков удовольствия, что Мод в конце концов перешла к классикам и историческим сочинениям. Часто она начинала читать вслух, но спустя некоторое время обнаруживала, что переключилась на чтение про себя и понятия не имела, в какой момент это произошло. Но когда она виновато поднимала глаза на мать, то находила ее вперившей затуманенный взор в пространство. По всей видимости, той было все равно. Кожа Антуанетты становилась полупрозрачной, такой же бледной, как ее водянистые глаза. Руки безвольно лежали на одеяле, а нежно-розовые ногти походили на раковинки, истонченные приливом. Иногда, когда Мод открывала рот, намереваясь спросить, не нужно ли Антуанетте чего-нибудь, слова замирали на языке. Бóльшую часть времени мать и дочь проводили в молчании.
Именно Мод обнаружила, что Антуанетта умерла, тогда как служанка, вошедшая разжечь огонь в камине и раздвинуть шторы, решила, будто хозяйка еще спит. Но Мод, едва появившись в комнате больной и поморщившись от спертого воздуха, сразу все поняла. Что-то переменилось. Она не могла сказать, что именно. То ли у матери отсутствовало дыхание, которое Мод неосознанно замечала раньше, то ли все просто стало чересчур неподвижным, но девушка поняла сразу, что осталась в комнате единственным живым существом. Слова утреннего приветствия замерли у нее на губах, и Мод слегка помедлила, осмысляя происшедшее. Она чувствовала себя удивительно спокойной и отстраненной. Потом она подошла к затененной стороне кровати. Волосы Антуанетты разметались по подушке, несколько локонов прилипли ко лбу. Глаза были закрыты. Мод впервые заметила длину и красоту ее отливающих золотом ресниц на покрасневших веках. Она должна была собраться с мыслями перед тем, как выйти и рассказать о случившемся домочадцам, а также протелеграфировать отцу в Лондон. Стоя посреди комнаты, она выжидала, пока не появились приличествующие моменту ощущения печали и горя, сменившие наконец чувство облегчения, которого она стыдилась. Теперь все было как должно.
И когда она помогала оглушенному горем отцу организовывать похороны, ей опять пришлось изо всех сил сосредоточиться на приличествующих случаю чувствах, и только. Она была вынуждена подавлять волнение и радость в предвкушении встречи с Натаниэлем, который должен был приехать в Англию, узнав о несчастье. Фрэнк и Джон прибыли в Марш-Хаус первыми, с женами и маленькими детьми. Те, казалось, обожали свою тетю Мод и все время забирались на нее, хотя сама она совершенно не знала, как себя с ними вести. Она любила прикосновения их липких пухлых ручонок и теплых тел, когда они сидели у нее на коленях, и ей нравился исходящий от них сладкий запах. Эхо тикающих часов, изводившее Мод, когда она была маленькой, продолжало преследовать ее, и поэтому она любила слышать вопли ребятни, сотрясающие тихий Марш-Хаус, и тот характерный топот, который издают малыши, готовые в любую секунду упасть. А когда приехал Натаниэль, худой и усталый, с загорелым лицом и грязными ногтями, душа Мод ушла в пятки, да так, что ей едва удалось вымолвить приветствие. Он принял ее заикание за проявление горя и крепко обнял. Когда юноша снова уехал, буквально через несколько дней после похорон, Мод стала паковать вещи. Она очень не хотела оставлять отца одного, несмотря на его неоднократные заявления, что повзрослевшая дочь должна идти своей дорогой, но ей вдруг сделалось совершенно ясно, что оставаться в Марш-Хаусе без Натаниэля решительно невозможно. Лишь путешествия могли сделать ее жизнь выносимой.
Мод отложила незаконченное письмо Натаниэлю в надежде, что события следующего дня помогут заполнить пустые страницы, при этом она прекрасно сознавала, что никогда не сможет поведать в своем послании о том, что действительно важно. Простыни и одеяла были тяжелыми, но совсем не согревали. Из-за холода Мод несколько часов лежала без сна. В ее нынешнем путешествии выдалось много подобных ночей, и она знала, с какими мрачными мыслями и тяжелым настроением встанет на следующий день. Она привыкла бороться с унынием при помощи бодрящего кофе, а когда ее пробирал озноб, девушка спешивалась и быстро шла рядом с лошадью, пока кровь в жилах не начинала течь быстрей, согревая ее. В это время Гарун и другие слуги смотрели на нее хмуро. Они знали, что им не подобает сидеть, когда хозяйка идет, но и покидать седла им не хотелось.