сущий кисель. Но он казался умным, добрым, уравновешенным, был готов путешествовать с ней или отпустить странствовать в одиночку – по сути, соглашался на все, лишь бы она вышла за него замуж. Мод пыталась убедить себя согласиться. Более подходящую партию найти было трудно. Он был богат, и он ее обожал. Элиас писал, что мать одобрила бы этот брак, тем самым исподволь намекая, что и сам придерживается того же мнения. В глубине души Элиас Викери полагал, что все женщины должны выходить замуж. Но Мод обратила внимание, как в ней что-то замирает в ответ на проявление чувств молодого человека. И поняла, что медленно и верно потушит в нем искру счастья, – та канет в пустоту, царящую внутри ее, и не найдет там живого отклика, чтобы затеплиться вновь. Она отказала ему довольно резко, из-за чувства разочарования как в нем, так и в себе. Марк задрожал, когда понял, что она не оставляет ему надежды, но глаза остались сухими, и Мод нашла его выдержку достойной похвалы. Ее собственная воля к тому времени закалилась как сталь, и она уважала ее в других людях. «Марк очарователен, – писала она отцу. – Но в прочих отношениях слишком похож на меня».
Вскоре она уехала из Константинополя, сняв квартиру в Риме, где комары чуть не съели ее заживо, но зато из окон открывался вид на Форум. Она горевала о доме – об абстрактной идее дома, об уюте и радостях, с которыми тот некогда был связан. В какой-то момент, оставшийся для нее незамеченным, Натаниэль стал ее домом, а поскольку она не могла быть с ним, то превратилась в особу без гражданства, без родины, без дальнейшей судьбы. Ей некуда было ехать, нечем заняться, негде обрести душевный покой. Вот и приходилось переезжать с места на место, продолжать путешествовать, оставляя позади свои неурядицы, посещая все новые и новые уголки мира – уголки, лишенные воспоминаний. Она вскоре начала понимать, что занималась именно этим с тех самых пор, как покинула Оксфорд. Не гонялась за Натаниэлем, не убегала от него. Просто странствовала – постоянно, бездумно, ибо это было единственное, что она могла делать.
Маскат, 1958 год, декабрь
После поездки в лагерь нефтяников Джоан испытывала мучительное нетерпение. Как будто от нее требовалось нечто очень важное, а она не успевала этого сделать. Отчасти это было связано с полетом – с толчком при отрыве от взлетной полосы и последующим подъемом, с землей, сперва быстро бегущей назад, а затем уходящей вниз, отчего все становилось крошечным и незначительным. Отчасти – с воспоминанием о пустыне и о том, как она стояла на самом ее краю, глядя в сторону дюн, которые не могла видеть, и чувствовала то же самое: бросок, подъем, чудесную отрешенность от всего земного. И еще это было связано с поцелуем Чарли, так сильно отличавшемся от ласк Рори. У нее душа уходила в пятки, когда она о нем думала, причем непонятно почему – то ли она боялась совершить предательство, то ли это была страсть. Джоан хотела было упросить Питера Сойера снова взять ее в Фахуд, но понимала, что их полет был разовой платой за одолжение Чарли. Джоан знала, что нужно принять какое-то решение, но оно мучительно зависало в воздухе, где-то за пределами досягаемости.
Джоан пришлось рассказать Рори о поездке в лагерь нефтяников, сведя при этом подробности к минимуму и взяв с него обещание ничего не говорить Гибсонам. С тех пор он стал с нею холоден, и едва ли не каждое сказанное им слово содержало едва уловимый упрек. Он на каждом шагу заставлял ее ощущать себя виноватой, и Джоан чувствовала, как от подобной несправедливости в ней медленно закипает гнев. В конце концов, Рори делал вещи и похуже. Его ложь была значительней, чем ее. На второй день после возвращения из пустыни пришла записка от Чарли. Молодой слуга, Амит, принес ее на галерею, где она пила кофе с Рори, и, развернув листок, Джоан увидела в глазах своего жениха любопытство. У нее тут же возникло чувство вины, которое она попыталась скрыть, сказав себе, что смешно так волноваться из-за одного-единственного поцелуя. «Извини, что не успел попрощаться утром. Жаль, что ты так поспешно убежала в ночь, хотя это получилось очень эффектно. Прости, что послужил тому причиной. Ч. Э.». Она прочитала записку дважды, а потом скрутила в трубочку.
– От кого? – спросил Рори.
Джоан поколебалась, а потом все же решила не врать.
– От Чарли Эллиота.
– Вот как? Он что, подстроил тебе очередное незаконное путешествие? – раздраженно спросил Рори.
– Нет, – ответила Джоан так спокойно, как только сумела, и поняла, что все-таки боится. Боится, что Рори узнает о произошедшем между нею и Чарли, что разразится буря. До нее вдруг дошло: одно дело – тайком посетить Джалали или даже далекий Фахуд, для этого достаточно найти в себе мужество нарушить существующие правила, но совсем другое – найти в себе силы переменить жизнь. Сделать это она была не готова.
– Он что, влюблен в тебя или как? – продолжил Рори, хмурясь.
– Если да, то какое это имеет значение? – ответила Джоан, и Рори не нашелся что ответить.
– Ты не должна была ехать без меня. Или хотя бы сказала, что улетаешь, – произнес он упрямо через какое-то время. – Вдруг что-нибудь случилось бы? Нам нельзя иметь секретов друг от друга, Джоан.
Его голос звучал так безапелляционно и он был настолько убежден в своей правоте, что Джоан ринулась в бой, закусив удила.
– Вот как, Рори? Совсем никаких секретов? – парировала она.
Вопрос или, возможно, тон, которым он был задан, заставил ее жениха замолчать.
В таком настроении они пребывали и во время обеда, так что молчание между ними заметил даже Роберт.
– Итак, каковы ваши планы на Рождество? – спросил он наконец, и Джоан восприняла его слова как тонкий намек на то, что им пора покинуть Маскат и возвратиться домой.
Она замешкалась, и Рори ответил за двоих, рассказав о предстоящем рождественском ланче с Олив и Хиббертсами, их соседями, а также о намерении провести Новый год с его родителями в съемном коттедже в Уэльсе. Джоан слушала с недоумением, хорошо зная, что ничего этого не будет. В то же время она понятия не имела, как воспрепятствовать претворению этих планов в жизнь и что должно случиться вместо намеченного. Она сидела молча, ощущая сухость во рту. Это было похоже на однажды виденный ею оптический опыт, когда в какой-то миг вместо вазы предстали два лица. У нее возникло тревожное чувство, что ее обманули, вернее, что она обманывает саму себя и делает это в течение многих лет. Скрывать то, что она знала, становилось все труднее и труднее. Случившееся росло, ширилось и становилось слишком большим, чтобы держать его в себе. Она выбросила записку Чарли, скомкав ее в бумажный шарик, но позже достала из мусорной корзины, разгладила и спрятала в страницах своего экземпляра «Избранных писем Мод В. Викери».
После обеда Джоан, возвращаясь из ванной комнаты, услышала, как Рори и Роберт тихо о чем-то разговаривают.
– Думаю, она просто очень беспокоится о Даниэле, – проговорил Рори.
Джоан остановилась у двери и стала слушать.
– Да-да, конечно, – отозвался Роберт. – Это должно быть для нее так тяжело, тем более после смерти отца. Он ведь был светом в ее окошке.
– Да, знаю. Случившееся сильно на нее повлияло. Думаю, гораздо сильней, чем она показывает. Так что, надеюсь, вы простите ее, если она порой кажется… недовольной.
При этих словах Джоан вскипела от возмущения.
– Право, Рори, я знаю Джоан с младенчества и готов простить ей практически все, причем без подсказки с твоей стороны.
Роберт произнес это добродушным тоном, но упрек был ясен. Джоан захотелось обнять его, а потом ей стало грустно. Ведь она действительно беспокоилась о Даниэле. Отца ей вправду недоставало, но не хватало и Рори тоже. Она грустила по тому, какие чувства он заставлял ее испытывать и к себе, и к нему. Всего две недели назад она ни за что не стала бы подслушивать в коридоре и не обрадовалась бы, услышав, как дядя Бобби его одернул. Она пошла спать, не заглянув к ним. Рори и ее жизнь настолько переплелись, что она не знала, как отделить одно от другого. Если бы что-то произошло между ними, поменялось бы все. При одной этой мысли земля начинала уходить из-под ног. Она вспомнила разбомбленный коттедж, который видела во время войны. Одна стена здания была срезана как ножом, открыта всем взорам, и то, что раньше казалось жителям крепким, неприступным убежищем, теперь больше походило на кукольный домик, сделанный из бумаги, фольги и глины.
Джоан хотелось поговорить с Мод так же сильно, как вновь посетить Салима. Когда Абдулла открыл дверь, лицо старика приняло странный вид, словно тот почувствовал облегчение.
– Мэм-сагиб, – сказал он, наклонив голову. – В последние дни нам не хватало ваших визитов.
– Здравствуй, Абдулла. Как дела? – спросила она, но Абдулла не потрудился ответить, а Джоан больше не удивлялась, что старик говорит лишь тогда, когда считает нужным.
Едва Джоан появилась наверху, газель ушла в дальний конец комнаты, а Мод очнулась от дремы и откашлялась.
– Ну вот и славно. Куда вы запропастились? – осведомилась она без обиняков, моргая подслеповатыми глазами.
– Я заходила, но Абдулла меня не впустил. А потом я уехала в небольшое путешествие, – объяснила Джоан, улыбаясь при мысли о том, какую невероятную новость сейчас выложит.
Мод пару секунд внимательно смотрела на нее.
– Путешествие? Что произошло? Вы изменились.
– Ничего не произошло. Просто я побывала в пустыне, мисс Викери, – улыбнулась Джоан. – Правда, лишь на самом ее краю. В лагере нефтяников рядом с Фахудом.
– Вы ездили вглубь страны? – спросила Мод. Джоан приготовилась выдержать ее натиск, но увидела в глазах старой женщины слезы зависти. Мод глубоко вздохнула. – И как там? – спросила она.
– Там восхитительно!
Джоан подошла, встала на колени рядом с креслом Мод и взяла ее за руку. Та кивнула. Ее лицо светилось пониманием.
– Да. Хорошо, – сказала она. – А теперь?