– Я рассказал им, как ты помогла мне бежать и как я, чтобы не остаться в долгу, спас тебя от брака, которого ты не хотела, – объяснил Салим девушке. – Теперь они хотят знать, следует ли относиться к тебе как к моей невесте, или ты уже стала моей наложницей.
– И что вы им сказали? – спросила она.
Салим посмотрел на нее через огонь, и желтоватое пламя костра отразилось в его глазах.
– Я сказал им, что ты вольна поступать как хочешь. Правда, они не совсем это поняли. Они не знают, как живут люди там, откуда ты приехала. Хасан бен-Алтаф сказал, что о вкусах неверных не спорят. – Он улыбнулся. – Но не волнуйся. Я за тебя поручился, и теперь ты можешь рассчитывать на их защиту так, словно ты моя родственница. Друзья знают о моих необычных связях.
– Друзья знают, что он сам необычный человек, – со смешком поправил его Билал.
Разговор снова пошел на арабском. Джоан тихо сидела, отхлебывая кофе, и наблюдала за оживленными лицами новых знакомых, радующихся тому, что их командир снова с ними. Она решила, что Салим ничего не рассказал им ни о Даниэле, ни о Чарли, – впрочем, о последнем он ничего и не знал. Ее друг и ее брат были в стане врага. Врага, уничтожившего ту самую деревню, в которой они сидели, и стремящегося подчинить этих людей. Она пробовала вообразить, как эти жизнерадостные мужчины расправляются с ее братом, пыталась представить, как Даниэль убивает их. В этом не было никакого смысла. У одного из бойцов имама были седые усы и впалые щеки. Он явно успел стать чьим-то дедом. Его глаза возвращались к ней снова и снова. Взгляд этого человека был не осуждающим, а только оценивающим, словно он пытался понять, что она собой представляет, отчего ее волосы острижены, как у мальчика, а лицо открыто. Позже, когда огонь погас и взошла луна, мужчины ушли.
– Почему они не остались спать здесь? – спросила Джоан.
– Потому что здесь ты, – сказал Салим просто. – Это было бы неприлично.
– О!
– Отдыхай. Перед рассветом мы отправимся в Мисфат.
– Вашего друга зовут Хасан бен-Алтаф. «Бен» означает «сын», не так ли? Но я думала, что Алтаф – женское имя? Я в этом уверена: одного из слуг в представительстве зовут бен-Алтаф.
– Да. В некоторых племенах человек получает в качестве отчества имя матери, а не отца. Этот обычай действует в его деревне, как и во многих других в здешней местности.
– Если Билал ваш брат, это значит, что у вас здесь есть и другие родственники? Тетки? Дядья?
– Он мой брат, потому что мы росли вместе. Мы не связаны кровными узами. И ты задаешь слишком много вопросов, Джоан. Лучше отдохни. Мы в безопасности. Наши люди охраняют подходы к деревне.
Джоан легла возле тлеющих углей, укрылась холстиной, свернулась, не снимая абайи, калачиком и уснула, вдыхая запах дыма и собственных влажных волос.
Деревня Мисфат-аль-Абрин была построена на склоне горы, и ее окружали террасы, покрытые пышной растительностью. Между домами в разных направлениях бежали узкие улочки и каменные лестницы, вдоль которых пролегало извилистое русло фаладжа – каменного желоба, обросшего внутри зеленой бахромой водорослей, с различными ответвлениями и отводами, снабжающими водой все селение. Когда они шли, блестящие лягушки выпрыгивали из-под ног и теплые лучи зимнего солнца становились зелеными, просвечивая сквозь листву пальм, фиговых деревьев, гранатов и лимонов. Еще там цвели желто-белые плюмерии, а также розовые бугенвиллеи, ярче которых она не видела ничего в жизни, если не считать одеяний индианок, живущих в Маскате. Она услышала где-то рядом детский смех. Салим обернулся, чтобы увидеть выражение ее лица, и улыбнулся.
– Разве это не рай? – спросил Салим. И он был прав, хотя все встречные женщины по-прежнему были в никабах, а мужчины, которых она видела, были либо хромыми, либо старыми. Здоровые и молодые поднялись еще выше в горы и жили в пещерах, воюя за имама. – Мы отправимся в дом матери Билала. Там ты сможешь остаться, если захочешь.
– Надолго?
– У меня нет для тебя ответов, Джоан, и нет указаний. Отсюда я должен пойти дальше и сражаться вместе с моими братьями.
– Но вы ведь вернетесь, не так ли? Вернетесь и возьмете меня на плато?
– Я постараюсь. Когда война закончится, я буду жить здесь. Если Зеленая Гора падет, я паду вместе с ней. В Джалали я не вернусь.
– Конечно, – проговорила Джоан. – Я понимаю.
– Ты сожалеешь о своем выборе? Хочешь вернуться в Маскат?
– Нет, дело не в том. Просто… что, если… в общем, я не знаю, чем здесь заняться? Не знаю, что мне нужно делать.
– Джоан, – сказал он, пристально глядя на нее и качая головой, – я ничего не могу тебе посоветовать. Я тебе не отец и не брат. Ты ждешь, чтобы я занял их место, и смотришь на меня именно так, верно? – Он замолчал, и Джоан ничего не ответила. – Хотел бы я знать, – продолжил он негромко, – сумеешь ли ты когда-нибудь смотреть на меня по-иному? – Вопрос застал ее врасплох, и она молчала, не зная, что ответить. Салим на мгновение пристально посмотрел ей в глаза, словно ища там чего-то. Затем он нахмурился и отвел взгляд. – Ты помогла мне вернуть свободу, и я сделал то же самое для тебя. Сейчас я больше ничем не могу помочь, – проговорил он.
Джоан кивнула. Ощущение, что он снял с себя ответственность, было ей знакомо. Когда-то Даниэль заставил ее чувствовать то же самое.
– Что, если сюда придут солдаты султана? – спросила она.
– Если это произойдет, просто надень никаб. Тебе позволят уйти вместе с другими женщинами.
– Я бы… я бы очень хотела увидеть вас снова, Салим бен-Шахин.
Ее вдруг охватил страх: она почувствовала, что он уходит, уходит навсегда. Салим остановился у покосившейся деревянной двери и улыбнулся, ударив по ней кулаком.
– А я тебя, Джоан Сибрук. И мы еще встретимся, если Бог этого пожелает, – сказал он.
– Разве не достаточно того, что этого хотим мы? – спросила Джоан, но Салим ей не ответил. И снова шевельнулось тревожное ощущение, будто она заметила в нем нечто, чего пока не могла определить. Она обратила на это внимание еще в Тануфе, когда он мылся в фаладже, и оно проскользнуло в только что сказанных им словах. – А как же верхнее плато, Салим? – спросила она. – Вы обещали взять меня туда.
– Я же сказал, что постараюсь. Но сперва я должен пойти туда один. Мне надо поговорить с нашими командирами и узнать, что произошло в мое отсутствие. Если такая возможность представится, я за тобой вернусь.
Салим поручил Джоан заботам хозяйки ее нового дома, которая, казалось, совсем не удивилась, увидев их. В горах, как поняла Джоан, новости передавались быстро, не хуже, чем по телеграфным проводам. Вскоре Салим простился и ушел. Без него Джоан почувствовала, что цепь последнего удерживающего ее якоря оборвалась, и теперь ей предстояло самой плыть по океану, находясь всецело во власти стихий.
Фариза, мать Билала, была дородной женщиной, молчаливой, но не угрюмой, ослепшей на один глаз из-за трахомы. Ее дни проходили за молитвами в тесной и неказистой боковой комнатке крошечной мечети, в которую Джоан не разрешалось входить, а также за приготовлением пищи, штопкой, уборкой дома и поддержанием огня в очаге, не говоря о стирке одежды и белья в глубоком каменном бассейне, вокруг которого собирались все женщины деревни, чтобы попеть, поговорить и поругаться друг с другом. Теперь Джоан своими глазами видела, в каком безвременье живет Оман. После наступления темноты жизнь здесь продолжалась при свечах, а еду готовили на углях. Вне дома все женщины надевали никабы, но все равно, похоже, узнавали друг дружку еще до того, как было произнесено первое слово. Сначала Джоан понятия не имела, как они это делают, но через несколько дней сама стала подмечать отличия как у самой Фаризы, так и у длинной череды ее дочерей, двоюродных сестер и соседок – характерную сутулость, оттенок глаз, особенности походки. Да и по тому, как на нее здесь смотрели, она понимала: никаб и абайя не обеспечивают ей никакой анонимности.
Потянулись дни, исполненные особого мерного ритма, и Джоан погрузилась в тишину. Фариза и другие женщины не говорили по-английски, Джоан же освоила по-арабски только слова приветствия и благодарности. Фариза давала ей поручения. Слов девушка не понимала и ориентировалась по жестам, которые их сопровождали. Джоан догадывалась об их значении и старалась, насколько возможно, быть полезной. Именно так Мод жила в течение многих десятилетий и не жаловалась. Джоан тоже старалась быть довольной и следовать по стопам своего кумира. Но Мод свободно говорила по-арабски, а Джоан без языка чувствовала себя оторванной не только от окружающих, но даже от самой себя. Ей было одиноко. Каждую ночь она сидела у дома, глядя в бескрайние звездные просторы, и любовалась полной луной, красноватой, когда та поднималась над пустыней, а потом становившейся серебристой, проплывая над горами. Она не могла себе представить, что это те же самые небеса, которые она видела в Англии. Картина была настолько красивой, что ее вновь охватывал трепет, который она ощущала девочкой, мечтая об Аравии. Но она понимала, что это чувство родом из детства и в настоящем его нельзя удержать. Ему было место в сердцах тех, кто еще верил в волшебство.
Джоан узнала, куда ведут крутые ступени между террасами, узнала, кто ухаживает за длинношерстными коричневыми козами, объедающими листья с кустов, растущих между скал. Она смотрела, как вóроны сторожат полуразвалившиеся останки древней круглой башни, как голуби обхаживают голубок на крышах домов. И она все время думала – думала, отгоняя мух с приготовленного Фаризой мяса, думала, держась за один из концов мокрой простыни, из которой выжимала воду. Она думала о матери и о Даниэле, позволяя своей любви к ним охватывать сердце железными обручами. Она думала о Чарли Эллиоте и о том, как за напускной беззаботностью он скрывает что-то другое, лучшее, лежащее в глубинах его души. Она была в этом уверена, что бы ни говорила Мод. Затем она думала о Рори.
Тут все было сложнее, и мысли о нем занимали бóльшую часть времени. Джоан перебирала в уме все воспоминания, все его действия и свои чувства, все обиды, все случаи, к