– Я не хочу прекращать свидания, – заявила она.
– Тогда, прошу, сделай это ради меня.
Лили сказала, что постарается, хотя уже в тот момент понимала, что это невозможно. Стоя посреди гостиной перед пустым мольбертом Эйнара, она знала, что солгала Грете, но так уж складывалось. Она ничего не могла с собой поделать.
Лили и Хенрик стали встречаться тайком, ранними вечерами, до того как Лили возвращалась домой к ужину. Поначалу ей было трудно видеться с Хенриком белым днем, когда лучи солнца освещали ее лицо. А вдруг он заметит, что на самом деле она далеко не красавица, или поймет кое-что похуже? Лили накрывала голову шарфом и завязывала его под подбородком. Расслаблялась она только в темном зале кинотеатра «Риальто», когда Хенрик держал ее за руку, или в тишине библиотеки Королевской академии, в читальном зале, где рулонные шторы из зеленой холстины создавали приятный полумрак.
Однажды Лили назначила Хенрику свидание в девять часов вечера у озера в парке Орстеда. На озере плавали два лебедя, ива клонила к траве гибкие ветви. Хенрик опоздал, а когда пришел, поцеловал Лили в лоб, коснувшись кудрями ее шеи.
– У нас совсем мало времени, знаю, – шепнул он.
Но в тот вечер Грета отправилась на прием в американское посольство и должна была провести там еще пару часов, поэтому Лили собиралась сказать Хенрику, что они могут спокойно поужинать на Гробрёдреторв[26], в ресторане, где стены обшиты дубовыми панелями. Потом они прогуляются по Лангелиние[27], как любая другая датская пара теплым летним вечером. Лили едва верила такому счастью, и ей не терпелось поделиться приятной новостью с Хенриком, привыкшим, что их свидания длятся не больше двадцати минут.
– Мне нужно кое-что тебе сказать, – промолвила она.
Хенрик взял руку Лили в свою, поцеловал, а затем прижал к груди.
– Ни слова больше, Лили, – сказал он. – Я знаю. Ни о чем не волнуйся, я уже знаю. – Его лицо светилось открытостью, брови были взволнованно приподняты.
Лили высвободила руку. В парке стояла тишина, рабочие, которые ходили через него домой, уже сели за свои столы ужинать, и лишь какой-то человек слонялся возле туалета, одну за одной зажигая спички из коробка. Еще один мужчина прошел мимо них, а потом оглянулся.
О чем знает Хенрик? – ломала голову Лили, но постепенно до нее начало доходить.
Брови Хенрика так и не опустились на место, и Лили вздрогнула всем телом, словно Эйнар внезапно оказался тут же, словно он был третьим участником сцены и всего один шаг отделял его от того, чтобы сделаться свидетелем тайного объяснения между Лили и Хенриком. Это он, Эйнар, одетый в женское платье, флиртовал с мужчиной моложе себя. Отвратительное зрелище.
Лили вновь содрогнулась. Человек, который околачивался возле туалета, зашел внутрь, после чего оттуда послышался грохот перевернутой мусорной урны.
– Боюсь, я больше не могу с тобой видеться, – наконец произнесла Лили. – Сегодня наша последняя встреча.
– О чем ты толкуешь? – не понял Хенрик. – Почему?
– Просто не могу. Не сейчас.
Хенрик опять потянулся к руке Лили, но она отстранилась.
– Но для меня это не имеет значения! В этом вся причина, да? Это я и хотел тебе сказать. Ты, наверное, думаешь, будто я не…
– Не сейчас, – повторила Лили и двинулась прочь.
Она пересекла газон – летняя трава так высохла, что почти потрескивала у нее под ногами, – свернула на дорожку и покинула парк.
– Лили! – из-под ивы окликнул ее Хенрик.
Оставалось еще около двух часов, чтобы повесить в шкаф платье Лили, принять ванну и заняться новым пейзажем. Эйнар дождется Грету, которая придет домой, снимет шляпку и спросит: «Как прошел вечер?» – а потом поцелует его в лоб так, что обоим станет понятно: Грета была права.
Глава восьмая
В августе Грета и Эйнар, по обыкновению, вернулись в Ментон, французский приморский городок на границе с Италией, куда приезжали на отдых каждый год. После долгого лета Грета покинула Копенгаген с облегчением. Поезд, стуча колесами, направлялся на юг, через Приморские Альпы, и ей казалось, будто она оставляет позади что-то важное.
В этом году, по совету Анны, которая в мае пела в опере Монте-Карло, Вегенеры сняли квартиру на проспекте Буайе, напротив муниципального казино. Квартира принадлежала американцу, который, едва закончилась война, поспешил скупить разрушенные швейные фабрики Прованса. Этот человек разбогател и теперь жил в Нью-Йорке, имея огромные барыши от продажи простых, без подкладки, домашних платьев, которые покупала каждая домохозяйка к югу от Лиона.
В квартире был прохладный пол из оранжевого мрамора, вторая спальня, отделанная в алом цвете, и гостиная, где стояла китайская ширма, инкрустированная перламутром. Фасадные створчатые окна выходили на узкие балконы, места на которых хватало только для горшков с геранью, выставленных рядком, и двух плетеных кресел. В этих креслах Эйнар и Грета проводили душные вечера. Грета сидела, уложив ноги на балконную решетку; со стороны парка, где росли апельсиновые и лимонные деревья, изредка долетал ленивый ветерок. Грета чувствовала себя разбитой, супруги могли целый вечер провести в молчании и лишь перед сном пожелать друг другу спокойной ночи.
На пятый день отдыха поменялась погода. Жаркий и сухой ветер из Северной Африки пронесся над рябью Средиземного моря и каменистым пляжем, ворвался через распахнутые окна гостиной и опрокинул китайскую ширму.
Грета и Эйнар в алой спальне проснулись от грохота. В гостиной они увидели, что ширма завалилась на диван с изогнутой, похожей на верблюжий горб спинкой. За ширмой скрывалась напольная вешалка-стойка с образцами домашних платьев, которые шили на фабриках, принадлежавших хозяину квартиры. Светлые платья с мелкими цветочными принтами трепетали на ветру, точно снизу их дергал за подол какой-нибудь ребенок.
Дурацкие платья, подумала Грета: некрасивые рукава на манжетах, лиф на пуговицах – будто специально для кормления грудью. Они показались Грете до того практичными и уродливыми, что в ней всколыхнулась смутная неприязнь к женщинам, которые их носили.
– Поможешь? – спросила она мужа, вознамерившись вернуть ширму на место.
Эйнар стоял рядом с вешалкой, и платья бесшумно бились о его ногу. Лицо Эйнара было неподвижно. Грета видела, как пульсируют синие жилки у него на висках. Пальцы, которые всегда казались ей пальцами пианиста, а не художника, мелко дрожали.
– Я собираюсь пригласить Лили в гости, – сказал он. – Она еще не бывала во Франции.
Грета никогда не возражала против Лили. Этим летом, когда Эйнар сообщал, что Лили придет к ним на ужин, Грета, измученная очередным днем своей провальной выставки, порой думала: «Черт, меньше всего мне сейчас хочется сидеть за столом с мужем, переодетым женщиной». Тем не менее она никогда не высказывала эту мысль вслух и лишь до крови закусывала губу. Она понимала, что не в силах остановить Эйнара. История с Хенриком показала, что Лили обладает собственной волей.
За несколько недель до их отъезда в Ментон Лили начала появляться без предупреждения. Грета уходила из Вдовьего дома по делам, а когда возвращалась, находила Лили стоящей у окна в расстегнутом на спине платье. Она помогала Лили завершить туалет, надевала ей на шею ожерелье из янтаря. Грету каждый раз поражало это зрелище: полуодетый муж в незастегнутом платье, открывающем бледные плечи. Она ничего не говорила по этому поводу ни Эйнару, ни Лили и всегда тепло принимала Лили как забавную подругу-иностранку. Напевая себе под нос или делясь свежими сплетнями, Грета помогала Лили обуться, наносила на подушечку пальца духи, а потом нежно проводила его кончиком за ушами Лили, касалась внутренней стороны ее локтя. Ставила Лили перед зеркалом и шептала – тихим, интимным голосом жены, лучше всех знающей своего мужа: «Вот так, так… очень красиво».
Все это Грета делала с искренним рвением, будучи убеждена, что может отречься от кого угодно в целом свете, кроме собственного мужа. То же самое было с Тедди. Грета ссорилась с матерью, перечила отцу и плевала на всю Пасадену и Копенгаген вместе взятые, но при этом хранила в душе неиссякаемый запас терпения в отношении любимого мужчины. Она не задавалась вопросом, почему позволила Лили войти в их жизнь. Что угодно, лишь бы Эйнар был счастлив, говорила себе Грета. Все что угодно.
Однако эта же преданность, так свойственная Грете, иногда оборачивалась против нее самой. После тайных встреч Лили и Хенрика Грета взялась сопровождать Лили в прогулках по улицам Копенгагена. Лили говорила, что порвала с Хенриком и больше никогда с ним не встретится, но Грета знала, что найдутся десятки других мужчин, которые засыплют ее комплиментами, так что она, раскрасневшись от смущения, упадет в их объятья. Поэтому теперь Лили и Грета под ручку прохаживались в парке вдоль живых изгородей. Цепкий взгляд Греты скользил по дорожкам, выслеживая потенциальных ухажеров: она прекрасно знала, какие чувства Лили с ее влажными карими глазами способна вызвать в молодых датчанах. Однажды Грета сфотографировала Лили у ворот замка Розенборг: стройные кирпичные стены за ее спиной казались размытыми и выглядели слегка угрожающе. В другой раз Лили привела Грету в кукольный театр и сидела там среди детей, с таким же серьезным лицом и жеребячьи-тонкими ногами, как у них.
– Грета? – снова позвал Эйнар. Он опирался на стойку с платьями, китайская ширма валялась на диване. – Ты не будешь против, если к нам приедет Лили?
Грета стала поднимать ширму. Со дня их приезда во Францию она не подходила к мольберту. Она пока не встретила никого, кто бы заинтересовал ее в качестве модели для портрета. Погода была пасмурная и сырая, поэтому краска сохла плохо. За летние месяцы Грета постепенно начала менять свой стиль: теперь она чаще использовала яркие цвета, особенно все оттенки розового, желтого и золотого; более жирные ли